Запрос об Азефе внесен в Думу по инициативе нашей фракции. Рядом с этим кадеты внесли и свой запрос, которому они придали тем менее принципиальную форму, чем более надеялись на его непосредственный чудодейственный результат. Они ошиблись: их запрос, как и наш, был единодушно отвергнут думским большинством после "блестящей" речи премьера203. И сейчас, когда пишутся эти строки, либеральная пресса жалобно скулит по поводу "неудачи" азефовского запроса, с которым она связывала столько надежд. Но социал-демократию эта официальная неудача задевает так же мало, как мало ее задел крах тактики террора.
Непримиримое отношение русской социал-демократии к бюрократизированному террору революции, как средству борьбы против террористической бюрократии царизма, встречало недоумение и осуждение не только среди русских либералов, но и среди европейских социалистов. Сколько раз эсеры цитировали против нас "Vorwarts" времени Kurt Eisner'а, "L'Humanite" или "Wiener Arbeiter-Zeitung"204. Теперь вряд ли есть надобность доказывать нашу правоту, политическую, жизненную, реальнейшую правоту: политическое развитие доставило нам слишком убедительный в своей жестокости реванш. Но интересно отметить другое. Почти трогательным кажется тот факт, что именно те из западных товарищей, которые менее всего похожи на кровожадных пожирателей министров и монархов у себя на родине, считали, что в России начиненная динамитом жестянка -- все-таки самый лучший политический аргумент. Было бы недостаточно в объяснение этого факта ссылаться на психологию гетевского бюргера, который по воскресным и праздничным дням так охотно слушает рассказы про войну и бранный шум -- где-то там в Турции -- и таким образом дает выход своему мирно дремлющему в будни романтизму.
Dann kehrt man abends froh nach Haus',
Und segnet Fried' und Friedenszeiten*.На самом деле связь социалистического оппортунизма с революционным авантюризмом террора коренится гораздо глубже. Первый, как и второй -- предъявляют истории счет раньше срока. Стремясь искусственно ускорить роды, они приводят к выкидышам -- мильеранизма или... азефовщины. И террористическая тактика и парламентарный оппортунизм переносят центр тяжести с массы на репрезентативные группы, от ловкости, героизма, энергии или такта которых зависит весь успех. И там и здесь необходимы большие кулисы, отделяющие вождей от массы. На одном полюсе -- окутанная мистицизмом "Боевая Организация"; на другом -- тайные заговоры парламентариев с целью облагодетельствовать тупую партийную массу против ее воли. Политико-психологическое сродство оппортунизма и терроризма идет, однако, еще дальше. Тот, кто охотится (с самыми чистыми целями) за министерским портфелем или, при меньшем размахе, только
И мирный век благословляешь. (Перевод А. Фета.) за расположением и сочувствием "прогрессивного" министра, как и тот, кто охотится за самим министром с адской машиной под полою -- одинаково должны переоценивать министра: его личность и его пост. Для них система исчезает или отодвигается вдаль; остается лишь лицо, наделенное властью. Один, чтоб склонить министра на свою сторону, вотирует ему бюджет на полицию; другой, прячась от полиции, приставляет к министерскому виску браунинг. Техника разная, но оба ставят своей целью -- непосредственно воздействовать на министра, минуя массу. И далее. Если социалистические депутаты идут ко двору выслушивать тронную речь, которая, конечно, не сделает их умнее, то будет слишком дешевой критикой сказать, что они этим лишь нарушают наш демократический этикет. Здесь дело идет не о символе, а о симптоме. Что нибудь же толкает их предпочесть монархический этикет революционному? Дело ясное: своим появлением они надеются "поощрить" благожелательного, но робкого монарха или, наоборот, хотят сделать его преемнику предостережение в том смысле, что ему придется раз навсегда отказаться от честолюбивой надежды видеть у себя в доме раз в пять лет живых социалистов, если он не пойдет по стопам своего предшественника. Так как русские социалисты лишены этих тонких средств "нравственного" воздействия, то приходится сделать вывод, что в их распоряжении остается лишь булыжник физического устрашения. Но в обоих случаях дело идет о "сознании" монарха, не о сознании пролетариата. В странах с мягким политическим климатом социалистам достаточно бывает пройтись за гробом мертвого венценосца, чтобы завоевать сердце его преемника неотразимо действующей перспективой увидеть когда-нибудь социалистов и за своим гробом. Но если естественное чередование монархов складывается недостаточно благоприятно, разве не должно -- в странах сурового климата -- явиться желание corriger la fortune, исправить судьбу, внести сознательный контроль динамита туда, где действуют лишь слепые законы наследственности и вырождения? Педагогика знает рядом с пряником награды розгу наказания. И если социалистическую политику поднять на высоту искусства воспитания монархов, то столь разные действия, как придворный поклон и метание бомбы, окажутся составными частями одной и той же системы. Само собою разумеется, что террористическую форму педагогики, при всех симпатиях к ней, лучше наблюдать -- по ту сторону границы.
Какие бы ошибки ни делала наша партия, она -- к чести ее -- всегда оставалась одинаково далекой от обеих форм утопизма: оппортунистической и авантюристской. Как в подполье она не ставила с эсерами ставок на Азефа-террориста, так и в Думе она не ставила с кадетами ставок на Азефа-провокатора. Она никогда не пыталась азефовским динамитом устранять или запугивать министров, и она не собиралась посредством азефовского запроса низвергать или перевоспитывать Столыпина. И поэтому она не причастна к похмелью обеих неудач. В подполье и в Думе русская социал-демократия совершает одну и ту же работу: просвещает и объединяет рабочих. Она может это делать лучше или хуже. Несомненно одно: на этом пути могут быть ошибки, но не возможно банкротство.
"Przeglad Socyal-demokratyczny",
* Вернешься вечером домой, -- повсюду тишь,