С конца сентября и особенно с 5 октября (двойное coup d'etat [государственный переворот] на Балканах) в Петербурге все выше и выше взмывались волны всеславянского энтузиазма и патриотического возмущения. Параллельно протекавшая студенческая забастовка -- этот элементарный, почти рефлекторный ответ нового, по-революционного студенчества на новый режим -- внесла режущую ноту в мелодию "национального" единодушия. Все соединилось, чтобы похоронить общестуденческий протест: "союзники" со своими резинами и кадетские профессора со своей умиротворительной ложью. 22 октября "Речь" могла уже с удовлетворением констатировать, что забастовка задушена -- "без пролития крови". Помеха была устранена. Тем свободнее неистовствовала пресса -- первую скрипку играла "Речь"! -- по поводу "австрийского злодеяния" на Балканах. К открытию думской сессии могло казаться, что все партии и все вопросы растворились в "неославизме", который в первом же заседании Думы добросил одну из своих волн под самый -- увы, столь ненадежный! -- потолок Таврического дворца. Но уже через несколько дней все изменилось. Под давлением крестьян на очередь был поставлен указ 9 ноября. Аграрный вопрос -- "самый жгучий и революционный вопрос нашего времени", по отзыву Меньшикова -- сразу стал в центре внимания, отодвинув далеко в сторону и препирательства думских партий с министром Шварцем172, и всеобщие требования "справедливых компенсаций" на Балканском полуострове.
"Землей не пахнет!" -- так резюмировали свое впечатление после речи докладчика земельной комиссии, октябриста Шидловского, депутаты-крестьяне в кулуарах Таврического Дворца.
-- "Чужой землей не пахнет!" -- поправляли их октябристы.
И те и другие выражали этими словами одну очень определенную мысль: указ 9 ноября -- не простой закон об условиях выхода из общины, необходимый ввиду завершения выкупной операции, а законченный метод разрешения аграрного вопроса. "Пахнет" или "не пахнет" экспроприацией дворянства? Вот каков подлинный вопрос, который в период революционного подъема решался практически, а сейчас служит лишь очередной темой парламентской риторики, ибо на деле он -- для ближайшего периода -- твердо и бесповоротно предрешен.
"Аграрный месяц не случайно вытеснил собою месяц "патриотический": и там и здесь речь шла о поисках более широкого базиса капиталистического развития: во втором случае -- на Балканах или в Персии; в первом случае -- на центральном российском черноземе. Политически эти два пути совершенно несовместимы: либо поддерживать царизм -- для внешних завоеваний, либо ослаблять его -- в интересах внутренних реформ; либо империализм, либо демократия; либо Балканы, либо Тамбовская губерния.
Первой жертвой этого противоречия оказалась, как всегда, кадетская партия. Ей пришлось перевооружиться в 24 часа и от патриотического забегания вперед перейти к оппозиционной атаке в тылу. Этим уже всецело предопределялся самый характер "атаки". Шингарев173 старательно подчеркивал, что принудительное отчуждение по справедливой оценке не противоречит интересам помещиков. Еще резче выразил ту же мысль кадет-помещик Березовский. "То, что мы предлагали, -- оправдывался Милюков, -- была последняя опора, единственная плотина, способная сдержать поток". Он заверял далее, что во время переговоров кадетов с камарильей "самый вопрос о принудительном отчуждении оставался еще (при дворе) под сомнением, о чем я лично могу свидетельствовать". Это, однако, опровергалось. "С.-Петербургские Ведомости", сообщая об интимной беседе Милюкова с покойным гр. Игнатьевым174 в отдельном кабинете ресторана "Донон", соглашались видеть в этом лишь великую растерянность правительства пред Аладьиными и Аникиными175, но никак не готовность на принудительное отчуждение. "Новое Время" прямо утверждало, что "прелиминарные сношения выяснили, что кадетские вожаки согласны поступиться принудительным отчуждением за министерские портфели" (N 11.725). Кто и до какой именно черты лжет в этой полемике о делах прошлого, решить не легко. Да это и безразлично по отношению к настоящему: все равно никто из кадетов не берет сейчас всерьез своей собственной аграрной программы в ее полном объеме.
И тем не менее черноземный призрак снова овладел на время сознанием либерализма и исторг из его уст речи в духе столь охаянной кадетами "митинговой демагогии". Сам Милюков, который за последний год окончательно постиг искусство превращать оппозиционную тактику в кружный путь политического услужения, оказался немедленно повинен в натравливании и возбуждении сословий, едва вступил в насыщенную электричеством атмосферу аграрного вопроса: ему достаточно было только рассказать политическую историю закона 9 ноября. Как ни старался он государственно-сословную политику дворянства свести к придворно-групповым проискам ("не дворянство вообще, а Совет объединенного дворянства"!), сгруппированные им факты поднялись над его собственной ограниченностью и раскрыли свою внутреннюю глубоко-революционную мораль...
"События 4 августа ("отречение" французского дворянства от феодальных привилегий), -- говорит Токвиль, -- были результатом страха и энтузиазма, комбинированных в пропорции, которые невозможно определить". Чувства, которые вылились в помещичьих речах по поводу указа 9 ноября, гораздо яснее и однороднее: тут необузданная жадность пополам с мстительной злобой за страхи последних лет. Зубовный скрежет вперемежку с злорадно-утробным хохотом! И -- поразительный, хотя психологически вполне объяснимый факт! -- самую лютую ненависть нынешние хозяева положения обрушивают на своих наименее непримиримых врагов: на кадетов. Ведь эти последние стоят на той же основе частной собственности и эксплоатации большинства меньшинством, что и октябристско-правый блок, -- а между тем в своей борьбе за политическое влияние они -- нет-нет, да и снова пошалят с огнем!