От укрывательства прижатая в угол "Речь" перешла к запирательству. Но ввиду полной безнадежности положения г. Милюков больше не показывается, предоставляя заметать следы старшему дворнику из "Печати" и некоему Викторову из Софии. Старший дворник продолжает "маханальную" тактику, т.-е. несет грубую чушь, с одной единственной целью -- показать, что он бодрствует и состоит при доверенной ему метле.
Что касается г. Викторова из Софии, то с него, разумеется, взятки гладки. Почему Викторов писал о турецких зверствах и молчал о болгарских? Да потому, что этого требовал либеральный курс. Г-н Викторов, адвокат стамбулистского генерального штаба из проворовавшихся генералов, никому неизвестен, ни за что не ответственен и сам по себе никого не интересует. Он -- лишь софийский человек при системе г. Милюкова. И он ли виноват, если ему задана неразрешимая задача?
Он спасается, как может. Совершенно обходя существо обвинений, он сосредоточивает свою умственную энергию на том, чтобы показать, что еще и не такие, как он, бывают на свете "собственные корреспонденты". В "Киевской Мысли", -- рассказывает г. Викторов, -- писали два корреспондента фальшивые корреспонденции из таких мест, в каких никогда не были. Верно ли это или нет, не знаю. Выяснить это -- обязанность "Киевской Мысли". Что хуже: лгать ли о тех местах, где не был, как делали, по словам Викторова, два других корреспондента, или лгать о тех местах, где был, как это делает сам г. Викторов, -- разбирать не стану. Но факты, которые я оглашал, сведения, на которые я опирался, не имеют никакого отношения к указанным двум корреспондентам, с которыми у меня не было решительно никаких точек соприкосновения. И солгал ли какой-нибудь корреспондент об осаде Адрианополя или нет, это была, во всяком случае, его индивидуальная ложь, за которую он, буде виноват, и должен понести заслуженную кару. А г. Викторов лжет не индивидуально. Он служит системе. А только о системе либеральной фальсификации общественного мнения и шла у нас речь.
Викторов спасается, как может. Стремясь отвлечь внимание от существа обвинения, он обличает меня перед читателями "Речи" в том, что я выступаю под разными псевдонимами, и рекомендует мне брать пример с... некоего Викторова из Софии, который, видите ли, всегда подписывается своей собственной подписью (и за этой никому неведомой подписью, прибавим, укрывается, как за каменной стеной).
Что я пишу под псевдонимами, это верно. Но я не сомневаюсь, что даже старший дворник "Речи" знает, почему я, подобно многим моим друзьям, лишен привилегии гг. Викторовых подписываться всегда и везде "своей единственной подписью". Это никогда не зависело от моей доброй воли. Если Викторов из Софии, адвокат стамбулистского штаба, связанный, по собственному признанию, круговой порукой "добросовестности" с нововременцем Пиленкой, бросает мне этот факт, как обвинение, то это только в порядке вещей. Но что "Речь", столь строгая насчет разоблачения псевдонима нововременца Медведского, печатает эту трусливую, ибо не доведенную до конца, гадость своего сотрудника, это... впрочем, это тоже в порядке вещей.
Одно могу сказать: под какими бы псевдонимами ни вынуждала меня писать проклятая судьба, я всегда сохраняю одинаковое презрение к либеральной журналистике, которая братается с Пиленкой, вступается за неприкосновенность Медведского и обвиняет русского социалистического журналиста в пользовании "псевдонимами".
"Луч" N 53 (139),