В вопросе о войне и мире шла с первых же дней революции та же борьба: между рабоче-крестьянской демократией, складывавшейся снизу, и империалистической республикой, которую имущие классы пытались строить сверху.
Господа генералы поспешили "признать" республику -- по крайней мере, до поры до времени -- в твердом расчете на то, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его, устранив великокняжеских бездельников. "Национальная" революция означала в их глазах дворцовый переворот: снять Николая и его Алису204, но сохранить целиком классовую дисциплину и воинское чинопочитание... На-днях телеграф сообщил, что греческий "вождь" Венизелос объявляет Грецию "республикой, увенчивающейся королем"! Брусиловы, Гучковы, Родзянки и Милюковы хотели, наоборот, сохранить Россию монархией, освобожденной от царя. Но движение пошло иными, более глубокими путями. Февральское восстание петербургских полков не было плодом заговора: оно явилось результатом мятежного настроения всей армии и народных масс вообще. И возмущение рабочих и солдат направлялось не только против бездарного и прогнившего царизма, неспособного вести им же вызванную войну, но и против самой этой войны. Глубочайший перелом, который производила революция в настроении и поведении солдат, грозил не только непосредственным империалистическим целям войны, но и самому орудию этих целей, старой армии, построенной на команде сверху, нерассуждающем повиновении снизу.
Сейчас генералы, полковники, третье-июньские политики и буржуазные газетчики рвут и мечут против приказа N 1. По их мнению, не приказ вырос из глубочайшего брожения в армии, а, наоборот, брожение явилось плодом приказа. В самом деле: еще до вчерашнего дня солдаты подчинялись их приказам, а сегодня перестали: не ясно ли, что они подчинились какому-то новому "приказу", который в книге исходящих записан под N 1. Этот штабно-канцелярский кретинизм заменяет сейчас историческую точку зрения самым широким буржуазным кругам.
Так называемое разложение армии выражалось в неповиновении начальству и в непризнании этой войны своей войной. Именно ввиду этих явлений Керенский бросил в лицо пробуждающейся армии своих "восставших рабов". Если буржуазия считала, что достаточно заменить Сухомлиновых Гучковыми, чтобы снова впрячь армию в колесницу империализма, то Керенский, в своей мещанской поверхностности и самовлюбленности, верил, что достаточно ему сменить Гучкова, чтобы армия снова стала послушным орудием в руках правительства. Поистине "бессмысленные мечтания"!
Революция, если взять ее со стороны массовой психологии, есть проверка разумом унаследованных учреждений и традиций. Все бедствия, страдания и унижения, какие принесла народу и, в особенности, армии война, увенчивались волей царя. Если в Петербурге сбросили самого царя, то как же могли солдаты не сбрасывать с себя власти тех офицеров, которые были наиболее ретивыми и преступными проводниками системы царизма? Как могли солдаты не поставить перед собою вопроса о смысле и цели войны, раз низложенным оказался тот, от кого зависели прежде и война, и мир?
Совет Рабочих и Солдатских Депутатов обратился 14 марта с манифестом к народам Европы205, призывая их к борьбе за демократический мир. Это тоже был "Приказ N 1" по отношению к вопросам мировой политики. В то время, как манифест явился попыткой ответа на жгучий непреодолимый вопрос армии и народа: воевать ли дальше, и во имя чего? -- империалисты рисуют дело так, будто без манифеста этот вопрос вовсе не пришел бы в солдатскую голову, пробужденную громом революции.
Милюков предчувствовал, что революция пробудит критику и самостоятельность в армии и следовательно явится угрозой для империалистических целей войны. Поэтому он в четвертой Думе открыто выступал против революции. И если Милюков теперь шипит по поводу "Приказа", Манифеста и Циммервальда, будто бы отравивших армию, то у него-то это во всяком случае совершенно сознательная ложь. Милюков прекрасно понимает, что главный "яд" кроется не в тех или других "Приказах" Совета, достаточно умеренных даже в лучшую его пору, а в самой революции, которая перевела страдание масс на язык протестов, требований и открытого соизмерения сил.
Процесс внутренней перестройки армии и политической ориентировки ее солдатской массы прорвался страшной катастрофой на фронте. Прямая причина этой катастрофы -- в противоречии между империалистической политикой, которая сделала своим орудием Временное Правительство, и стремлением масс к скорейшему и "безобидному" миру. Новая дисциплина и подлинный энтузиазм в армии могли развиться только из самой же революции, из мужественного разрешения ее внутренних задач и из ее столкновения с внешними препятствиями. Народ и армия, почувствовав и убедившись, что революция есть их революция, что правительство есть их правительство, что оно ни пред чем не останавливается в защите их интересов против эксплоататоров, что оно не ставит себе никаких угнетательских и грабительских внешних задач, что оно не ломит шапки перед "союзными" биржевиками, что оно открыто предлагает народам немедленный мир на демократических основах, -- трудящийся народ и его армия оказались бы при таких условиях проникнуты неразрывным единством, и если бы немецкая революция не пришла во-время нам на помощь, русская армия с таким же энтузиазмом боролась бы против Гогенцоллерна, с каким русские рабочие готовы отстаивать народные завоевания против покушений контр-революции.
Империалисты боялись этого пути, как смерти, -- и они были правы. Кургузые политики мещанства не верили в этот путь, как мелкий лавочник не верит в возможность экспроприации банков. Отвергая "утопии", т.-е. политику дальнейшего развития революции, эсеры и меньшевики проводили ту именно гибельную политику двойственности, которая привела к катастрофе.
Солдату сказали, и сказали правильно, что война -- империалистическая на обеих сторонах, что русское правительство опутано со всех сторон финансовыми, дипломатическими и военными договорами, пагубными для народов всех стран, а потом прибавили: "а пока что воюй на основе старых договоров, рука-об-руку со старыми союзниками". Но ведь солдат, идущий в огонь, "пока что" идет навстречу смерти. Итти сознательно на высшую жертву может только такой солдат, который охвачен атмосферой коллективного энтузиазма; а этот последний возможен только при условии глубокой уверенности в правоте своего дела. Революция уничтожила психологию нерассуждающей "святой скотинки". Никакой Корнилов, никакой Каледин не повернет историю вспять и не восстановит палочной дисциплины, хотя бы на-время, без ужасающих репрессий, которые означают длительную эпоху кровавого хаоса. Сохраниться, как боеспособная величина, армия могла, лишь получив новые цели, новые методы, новую организацию. Необходимо было сделать из революции все выводы. Тот режим половинчатости и двусмысленности, какой создало для армии Временное Правительство при содействии эсеров и меньшевиков, заключал в себе неизбежную катастрофу. Армию вооружили известными критериями и дали ей возможность гласной критики. В то же время поставили перед ней цели, явно не выдерживающие революционной критики, и во имя этих целей потребовали от нее, истощенной, голодной и разутой, сверхчеловеческого напряжения. Можно ли было сомневаться в результате, особенно при сознательно-"пораженческой" работе кое-каких штабных генералов?
Но Временное Правительство опьяняло себя патетическим празднословием. Солдатскую массу, находившуюся в состоянии глубокого брожения, господа министры считали материалом, из которого можно сделать все, что нужно опутавшим несчастную разоренную страну империалистам, своим и чужим. Керенский заклинал, угрожал, становился на колени, целовал землю, не давая, однако, солдатам ответа ни на один мучивший их вопрос. Обманув себя дешевыми эффектами, он заручился поддержкой Съезда Советов, где господствовала легкомысленная при всей своей "осторожности" мещанская демократия, и скомандовал наступление. Это был в буквальном смысле слова "приказ N 1" российской контр-революции.
4 июня мы, интернационалисты, огласили на Съезде Советов декларацию по поводу готовившегося наступления, и в ней, на-ряду с принципиальной критикой, мы прямо указывали, что при данном состоянии армии наступление есть военная авантюра, грозящая самому существованию армии. Мы оказались слишком правы. Правительство ничего не учло, ничего не предусмотрело. Правительственные партии меньшевиков и эсеров улюлюкали по нашему адресу вместо того, чтобы прислушаться к нашим словам.
Когда несчастье, предсказанное большевиками, разразилось, обвинили... большевиков. За трагедией, вызванной легкомыслием и безответственностью, развернулась мерзость трусости. Все вершители судеб торопились взвалить вину на третьего. Официозные речи и статьи тех дней навсегда останутся памятниками человеческой низости.
Травлей большевиков можно, разумеется, на некоторое время сбить с толку тупую обывательщину. Но этим отнюдь не устраняется и не ослабляется вопрос о правительственной ответственности. Виноваты ли большевики или нет, только как же правительство ничего не предвидело? Оно, значит, не имело понятий о той самой армии, которую посылало в бой. Не отдавая себе никакого отчета в том, способна ли армия перейти в наступление, оно двинуло ее вперед. Во главе правительства стояли не большевики. Как бы, следовательно, ни обстояло дело с этими последними, на правительство Керенского -- Церетели -- Чернова падает вся тяжесть ответственности за трагическую авантюру наступления.
Эта ответственность усугубляется тем, что предупреждения шли, повидимому, не только со стороны интернационалистов. "Новое Время", находящееся в теснейшей связи с реакционным генералитетом, рассказывало 5 августа следующее про подготовку наступления:
"Осторожный Алексеев, не желавший бросать на убой неподготовленных к бою людей, не желавший рисковать завоеванным, в поисках непрочных успехов, -- уволен. Мираж победы, жажда скорого мира, который Германия "должна" была принять из рук петроградских вожаков, выдвинули Брусилова, вскоре же и смытого обратной волной"...
Эти красноречивые строки разъясняют и подтверждают глухое сообщение "Речи", в момент отставки Алексеева, по поводу ухода "осторожного стратега", которому на смену идет не знающий сомнений "кавалерист". Вымогая наступление, кадеты заблаговременно отмежевывались от кавалерийской политики и стратегии, подготовляя свой демонстративный выход из министерства 2 июля. А министры-"социалисты" смену военно-начальников, вызванную потребностями авантюры наступления, объясняли на ухо "революционной демократии" тем, что монархиста-Алексеева сменяет "истинный демократ" Брусилов. Так делается история!
После того, как "бросили на убой неподготовленных к бою людей", по выражению "Нового Времени", и уткнулись лицом в страшные последствия, не осталось ничего другого, как поручить Дану, Либеру и прочим патриотическим выжлятникам открыть погромную травлю против большевиков. Это та именно часть "творческой работы" по обороне, которая как раз по плечу названным "вождям". Стараясь перекричать всех буржуазных громил, Даны и Либеры обличали "демагогов", которые бросают в "темные солдатские массы" такие лозунги, как опубликование тайных договоров, разрыв с империалистами и пр. "Это верно, -- презрительно поддерживали их буржуазные громилы, -- но ведь это целиком относится и к приказу N 1 и к манифесту 14 марта, которые вы демагогически бросали в темные солдатские массы". И тогда Даны и Либеры, отирая холодный пот со лба, силятся припомнить азбуку революционного мышления в защиту своих старых грехов, но сейчас же с ужасом убеждаются, что им приходится только повторять наши слова. И это фатально: ибо наши лозунги представляют собою только необходимый вывод из развития революции, на пути которой приказ и манифест Совета были первыми вехами...
Но самое поразительное на первый взгляд это то, что, несмотря на ужасающие последствия наступления, министры-"социалисты" продолжают записывать его в свой актив и в переговорах с буржуазией ссылаются на наступление, как на свою великую патриотическую заслугу.
"Я спрошу, -- воскликнул в Москве Церетели, -- кому легче было двинуть войска русского революционного государства: военному министру Гучкову или военному министру Керенскому? ("Браво", аплодисменты)".
Церетели таким образом открыто хвалится тем, что Керенский выполняет ту самую работу, которую должен был выполнить Гучков, но которая ему, не располагающему кредитом "революционной" демократии, оказалась не под силу. И буржуазия, несмотря на вызванную наступлением катастрофу, охотно признает заслугу Керенского.
"Мы знаем и помним, -- заявил в Москве кадет Набоков, -- что 2 месяца тому назад тот великий порыв русской армии, который в это страшное время вписал одну новую светлую страницу, был вдохновляем человеком, стоящим сейчас во главе Временного Правительства. Этого история ему не забудет".
Ясно, следовательно, что "светлая страница" наступления 18 июня не имеет никакого отношения к обороне, так как военное положение России в результате наступления только ухудшилось. Если буржуазия тем не менее с признательностью говорит о наступлении, то именно потому, что жестокий удар, полученный нашей армией, в результате политики Керенского, создал благоприятные условия для сеянья паники и для контр-революционных экспериментов. Весь авторитет эсеро-меньшевистской демократии ушел на то, чтобы вызвать наступление, а это последнее в корне оборвало тот противоречиво-неустойчивый режим, на поддержание которого мещанские вожди тратили всю свою мелкую изобретательность.
И наступление и вопрос мира рассматриваются сейчас буржуазией и ее генералами главным образом под углом внутренней политики, то-есть дальнейшего развития контр-революции. Это ярче всего выразил на Московском совещании генерал Корнилов. "Мир сейчас не может быть достигнут, -- сказал он, -- уже по одному тому, что мы не в состоянии произвести демобилизацию... Необходимо поднять престиж офицеров". В армии сосредоточено слишком много вооруженных государством людей, которые предъявляют к государству слишком радикальные требования. Только дальнейшее продолжение войны, независимо от военных шансов, даст возможность "поднять престиж офицеров", прибрать к рукам солдатскую массу и обеспечить такую демобилизацию, при которой солдаты не смогут угрожать устоям собственности и империалистической государственности. И если на этом пути понадобится сепаратный мир, буржуазия заключит его, не моргнув глазом.
Со дня 18 июня контр-революция уверенно подвигается вперед. И она не остановится до тех пор, пока не получит могучего удара в грудь.