Мне 52 года; с 1905 года, т.-е. в течение 32 лет, я принимаю активное участие в рабочем движении; сперва в рядах немецкой социал-демократической партии; с 1915 года -- в рядах независимой социал-демократии, затем -- со дня основания -- в коммунистической партии Германии; к левой оппозиции (б.-л.) примкнул с момента ее возникновения, в 1927 году был исключен из официальной компартии.
С 1930 года у меня на квартире в Берлине-Нейкельне помещалось небольшое оппозиционное издательство; в 1931-1932 г.г. я, под своим именем, издал, среди ряда других работ, около десяти брошюр Л. Троцкого, посвященных революционным задачам в Испании и Германии, борьбе против фашизма, необходимости создания единого фронта коммунистов и социалистов и пр. Кроме того я числился издателем еженедельной газеты немецких сторонников Л. Троцкого -- "Перманентная революция" -- и "Бюллетеня Русской Оппозиции". Все эти издания были запрещены и конфискованы немедленно после прихода фашистов к власти. Только бегство спасло меня от ареста.
13-го марта 1933 г. гитлеровские ударники ворвались в мою берлинскую квартиру, выбили окна, сломали двери, взломали шкафы и письменный стол и конфисковали, в числе прочего, мою библиотеку, брошюры, партийные издания и т. д. Не найдя меня, фашисты арестовали мою жену. После освобождения, она была поставлена под надзор гитлеровских ударников. Фашисты продолжали искать меня, жене моей грозил новый арест, и ей пришлось в июне 1933 г. эмигрировать в Чехословакию. Я сам должен был бежать из Германии уже в конце марта 1933 года и перебрался в Рейхенберг (Богемия). В Рейхенберге мы жили с женой до начала 1934 г., когда перебрались в Прагу, где мы проживали вплоть до моего ареста не тревожимые полицией. (Моя жена и сейчас еще живет в Праге).
12 июля 1937 года к нам на квартиру явились два агента пражской полиции, произвели обыск (почти ничего не было взято), и арестовали меня по распоряжению полицейского управления. При первом допросе 12 июля утром, сейчас же после ареста, мне был пред'явлен чемодан, который я тотчас же признал. В нем находились несколько брошюр немецких большевиков-ленинцев, которые мы легально издали в Праге, денежная отчетность, картотека подписчиков газеты "Унзер Ворт", с апреля по октябрь 1933 года совершенно легально выходившей в Праге; кроме того -- папка со старой корреспонденцией, в большей своей части относящейся к делам администрации "Унзер Ворт", издательству брошюр и пр. делам, которые я в свое время вел и постепенно, после перевода издательства в Париж, их ликвидировал.
Так как мне стало известно, что лже-агенты полиции пытаются производить обыски у эмигрантов, я в начале 1936 года передал этот чемодан (закрытым) на хранение одному из моих политических друзей, некоему Батани, который мне был известен, как надежный и порядочный человек. После этого я 3-4 раза держал этот чемодан в руках, в последний раз в конце октября 1936 года. Я тогда внимательно ознакомился с его содержанием, отобрал несколько писем и вынул старую переписку. Чемодан я опять запер и передал его тому же Батани. Снова увидел я этот чемодан только после моего ареста. Он был взят у Батани (мне неизвестны обстоятельства, при которых это произошло) и вскрыт полицией до моего ареста.
Первый допрос свелся к вопросам о моей политической и административной деятельности в Чехословакии, о том с кем я состою в связи, чем и как мы с женой жили и т. д. Не было и намека на то, что в чемодане найдены вещи, которые имеют какое бы то ни было отношение к шпионажу, военной измене и т. д.
Вечером того же дня я был подвергнут второму допросу. Допрос вели три чиновника. Сначала допрос велся в том же духе, что и утром. Затем все трое покинули комнату и минут через 15 явился один из чиновников, чтобы поговорить со мной "частным образом" о московских процессах. Он оказался очень хорошо осведомленным, знал имена упоминавшихся и осужденных на процессах, и весьма резко, прямо таки злобно защищал сталинские судебные подлоги. Он сразу же произвел на меня впечатление "посредника" между ГПУ*1 и чехословацкой полицией. Это впечатление еще больше усилилось при следующем допросе, во время которого он совершенно неожиданно спросил меня, не знаю ли я, где можно достать немецкие фальшивые паспорта. Я ответил, что такими делами не занимаюсь. Тогда он извлек из кармана три немецких паспорта, два из них заполненные, третий -- просроченный паспорт одной немецкой эмигрантки, которую я знал весьма поверхностно. Эти три паспорта, заявил чиновник, были найдены в моем чемодане. Я ответил, что это неправда, что я их впервые вижу (незаполненные паспорта, как мне сказал чиновник, были фальшивые). После продолжительных, порой весьма бурных об'яснений (во время которых появились и два других чиновника), это мое заявление было внесено в протокол. Покинув снова комнату, полицейские втроем вернулись через несколько минут, неся папку с моей корреспонденцией. Они потребовали, чтобы я просмотрел все письма -- и подтвердил, что они принадлежат мне. Четвертое или пятое из просмотренных мною писем -- была копия моего письма от 16 октября 1936 года к Пфемферту. К этому письму скрепкой были прикреплены две небольшие фотопленки, что мне сразу же бросилось в глаза. Эти фото-пленки я также видел впервые. Первая пленка содержала небольшой доклад (по немецки), касающийся плана оккупации Германией немецких областей в Чехословакии, и краткое содержание речи министра иностранных дел Крофта. На второй пленке был краткий, повидимому, незначительный доклад (по чешски) одного солдата об его войсковой части. Политический доклад был помечен 17 февраля 1937 года. На это расхождение в датах (письмо от 16 октября 1936 года и фильм от 17 февраля 1937 года) я тотчас же обратил внимание властей, причем тут же указал на то, что с конца октября 1936 года я больше не держал чемодана в руках. Полицейские чиновники начали переглядываться, они были смущены. Все эти обстоятельства со всеми подробностями, были по моему настоянию внесены в протокол.
При дальнейшем просмотре папки я неожиданно наткнулся на небольшую записку, написанную чужим почерком. Я еще не успел как следует рассмотреть ее, как чиновник, о котором речь шла выше, выхватил ее у меня из рук со словами: "Может быть вы и эту записку не знаете? Ведь это вы ее писали". Не ознакомившись даже с ее содержанием, я заявил, что она мне не принадлежит. Это был рецепт на изготовление и применение химических чернил.
Наконец, мне была пред'явлена печать, также мне не принадлежавшая. Это была немецкая печать на право перехода границы. Когда и это мое показание было запротоколировано, я потребовал, чтоб в протокол было внесено, что чемодан был вскрыт в моем отсутствии. Полицейские чиновники чрезвычайно смутились и разволновались. Они начали на меня кричать, что я этим своим требованием высказываю подозрение против полиции, будто она подбросила мне эти вещи в чемодан и т. д. Я заявил, что не могу этого утверждать, и что в данный момент еще не могу судить о том, кто совершил эту подлость. Они стали нервничать, угрожали мне тем, что мое требование может иметь чрезвычайно неприятные последствия для меня, несколько раз выходили из комнаты, опять входили, спрашивая: "Ну, что-ж, вы уже подумали? Вы все еще продолжаете настаивать?". Так как я не собирался отказываться от своего требования, они в конце концов вынуждены были уступить моим настояниям, прибавив многозначительно: "Вы еще пожалеете об этом!".
Около полуночи меня отправили в камеру и больше на допрос не вызывали. 15 июля меня перевели в следственную тюрьму Панкрач, а 22 июля я был вызван к следователю. На сей раз допрос велся в вежливых формах и был очень краток. Следователь сам продиктовал краткий протокол, строк в 10. "Я решительно отрицаю какое бы то ни было отношение к тем вещам, и пр., и еще раз подчеркиваю, что чемодан был вскрыт в моем отсутствии". После допроса, следователь, намекая на сталинцев, устроивших мое дело, заметил: у вас здесь, очевидно, имеются "заботливые друзья"?
Это был мой единственный допрос у следователя. После полуторамесячного одиночного заключения, в течение которого я ничего о моем деле не слыхал, я подал следователю 30 августа обстоятельную (на 4 страницах) записку, где по пунктам доказывал мою невиновность и называл семь свидетелей. Никто из этих свидетелей допрошен не был. Была произведена только экспертиза моего почерка и заключение графолога (о подложности записки) было в мою пользу.
В конце сентября следователь заявил моему адвокату, что он убежден в моей невиновности, ускорит следствие и освободит меня. 2 ноября я был вызван к следователю. Он мне сообщил, что дело против меня прекращено, и что я освобожден из предварительного заключения. Но как иностранца он должен передать меня полиции, которая несомненно тотчас же меня отпустит. Меня отправили в политическую полицию, где мне было вручено постановление о пожизненном запрещении моего проживания в Чехословакии.
Я надеялся пробыть по крайней мере несколько дней на свободе, переговорить с женой, раздобыть денег и устроить все необходимое для от'езда. Но вышло иначе! Политическая полиция отправила меня в пражскую полицию, ведающую делами иностранцев, начальник которой в довольно невежливой форме заявил мне, что он и не думает меня освободить, так как политическая полиция настаивает на моем немедленном от'езде из Чехословакии.
Так как было уже поздно, и мой от'езд в тот же день оказался невозможным, меня поместили в пересыльную тюрьму. Моя жена после обеда того же дня говорила с начальником политической полиции, и он ее заверил, что я еще несколько дней останусь на пересыльном пункте, что она сможет меня ежедневно навещать, чтобы лично урегулировать все вопросы, связанные с от'ездом. Несмотря на это, я на следующий день, 5 ноября утром, был отвезен на вокзал и в сопровождении полицейского чиновника доставлен на границу. Там я был передан в руки муниципальной полиции. Местный полицейский об'яснил мне, что я должен нелегально перейти границу и рассказал мне, каким путем я должен пробираться. Я был предоставлен самому себе. Прежде чем я успел добраться до границы, стемнело; дождь лил, как из ведра. Я заблудился, несколько часов бегал по лесу, пока, наконец, не выбрался на какую то дорогу, шедшую вдоль полотна железной дороги. Поздно ночью я, совершенно измученный, добрался до чешской станции где меня арестовали жандармы. На следующий день утром они меня направили к другой пограничной станции, куда я прибыл с 50 кронами в кармане. Я решил на эти деньги поехать обратно в Прагу, куда я и прибыл вечером. В Праге я оставался 5 дней, привел вместе с женой в порядок дела, занял деньги и пытался легально поехать в другую страну. Но так как срок моего паспорта истекал 21 ноября, ни одна страна не соглашалась мне дать визу.
12 ноября утром я выехал из Праги. В поезде я был опознан полицией и опять арестован. Несмотря на данные мною об'яснения и представленные доказательства, меня на первой же станции сняли с поезда, и полицейский отвез меня в пражское полицейское управление. Там я снова был подвергнут продолжительному допросу, причем мне угрожали, что против меня будет возбуждено новое дело о шпионаже. 13 ноября утром я был вызван к начальнику политической полиции, который мне заявил, что полицейский чиновник немедленно доставит меня на австрийскую границу. Чиновник этот меня отвез на вокзал, купил мне (за мой счет) билет до пограничной станции, и заставил меня сесть в поезд. Сам он со мной не поехал. В тот же день я перешел границу.
Антон Грилевич.
17 ноября 1937 г.
*1 См. об этом Записки Райсса, п. 1, стр. 12.