ПО ПОВОДУ РАЗРЫВА Т.Т. БАРМИНА И КРИВИЦКОГО СО СТАЛИНЩИНОЙ
Три месяца тому назад был убит Игнатий Райсс. Этим убийством Сталин пытался задержать распад своего заграничного аппарата. Мы тогда же писали, что цель не будет достигнута, что убийство Райсса не только не остановит других Райссов -- а их много во всех аппаратах! -- но скорее послужит для них дополнительным толчком. Сегодня это доказано фактами. 1 декабря бывший поверенный в делах в Афинах, член партии с 1919 года, Александр Бармин открытым заявлением порвал со сталинщиной. 5 декабря то же сделал Вальтер Кривицкий, очень ответственный работник нелегального аппарата, член партии с восемнадцатилетним стажем. Очень вероятно, что за ними последует и ряд других советских работников заграницей.
Разумеется, разрыв отдельных представителей аппарата со сталинщиной является лишь эпизодом борьбы Сталина с остатками коммунистической партии, но эпизодом большого симптоматического, и не только симптоматического значения. Разрыв имеет ярко выраженный политический характер и совершен перед лицом мировой рабочей общественности. Т.т. Кривицкий и Бармин открыто и во всеуслышание сообщили почему и во имя чего они порвали со сталинским режимом.
В своих заявлениях авторы не только рвут со сталинщиной, но и резко отмежевываются направо; они заявляют, что действуют, как коммунисты, делая этот шаг во имя социализма и интересов рабочего класса. Их заявления не оставляют щели, куда могли бы пролезть белогвардейцы, буржуа и их разношерстные друзья. Все это можно только приветствовать!
Своими действиями т.т. Бармин и Кривицкий показывают, что они не имеют ничего общего с пресловутым "невозвращенчеством". Там люди рвали (поскольку им вообще было с чем рвать) не со сталинским режимом, а с революцией, с рабочим движением, рвали по причинам личного комфорта, в "борьбе" за хлеб с маслом и граммофон с пластинками. Большинство, так называемых, "невозвращенцев" немедленно нырнуло в обывательщину, т.-е. открыто стали тем, чем они на самом деле были всегда: меньшинство переменило лишь хозяина -- Сталина на румынскую или иную разведку. Собирательным типом этих продажных карьеристов и прохвостов стали Беседовский и Агабеков.
Чтоб правильно оценить разрыв т.т. Бармина и Кривицкого с Кремлем, его нужно рассматривать, как составную часть того глубокого и кровавого процесса ликвидации старых кадров, который ныне происходит в СССР. Аппарат, при помощи которого Сталин поднялся на свою нынешнюю высоту, при помощи которого он раздавил революционное крыло в СССР, в немалой степени состоял из людей, искренне веривших, по крайней мере в начале, что иначе нельзя, что нынешняя верхушка -- пусть при помощи методов, которые им не по душе -- все же обеспечивает развитие СССР к социализму. Значительная часть этого старого аппарата, вошедшая в партию до революции или в начале революции (как Райсс, Кривицкий и Бармин) уже давно оказывала глухое сопротивление Сталину, а в последние годы -- московские процессы! -- все с большей тревогой и растущим негодованием относилась к сталинской политике и сталинским методам.
Но делая первую уступку своей совести в 1924 году, или не понимая происходящего, люди эти вынуждены были в дальнейшем сдавать позицию за позицией и постепенно становились пленниками Сталина, связав свою судьбу с судьбой его режима. Они не могли забыть прошлого, но не препятствовали другим фальсифицировать его. Они внутренне не могли до конца порвать с большевизмом, но помогали -- вольно или невольно -- ликвидации большевизма. Бывшие революционеры, они стали покорными чиновниками, критикуя Сталина в узкой -- все более узкой -- среде, они часто ненавидели его в... свободное от службы время. Публично они поддерживали все, что от них требовалось, избегали сами делать гнусности, но не имели ни веры, ни мужества, чтоб бороться с ними. Так они жили, мучаемые сомнениями, и выполняя приказы. Аппарат же цепко держал их в своих тисках.
Термидор не означал еще открытой ликвидации революции. Он был глубокой реакцией, покамест на старом социальном фундаменте, под прикрытием вчерашних привычных формул. Тем легче захватила их его волна. Сами того не замечая, или не имея сил для сопротивления, они "сползали", как и весь правящий слой, приспособлялись к режиму, но ассимилироваться, стать настоящими сталинцами не могли. Если была возможность, они старались уйти от политики -- в науку, в полярные экспедиции, заграницу. В трудные моменты -- вера в то, что их работа служит все же интересам социализма, поддерживала их.
Под наслоениями термидорианской эпохи люди эти сохранили большевистскую жилку. Это предопределило их дальнейшую судьбу. Они оказались непригодными для новых дел и предательств. На путях ликвидации революции и в борьбе за сохранение власти, Сталину не оставалось ничего другого, как завершить начатый процессом Зиновьева кровавый отбор в аппарате. Трагический конфликт части аппарата, сохранившей связь с революцией и ею же установленным режимом, разрешается ныне маузером палача в гетакомбах ГПУ.
Обстоятельства, т.-е. нахождение вне СССР, позволили т.т. Бармину и Кривицкому найти другое решение: открыто порвать со сталинским режимом.
Нам могут сказать, что эти товарищи порвали не на общих вопросах, а на вопросе "частном", об их личной судьбе. Разумеется, ощущение личной обреченности сыграло большую роль в их решении порвать с Москвой. Это отражают и их заявления, написанные с большой искренностью. Но этот "частный" вопрос не упал с неба. Если т.т. Бармин и Кривицкий подвергались опасности в СССР, то не в порядке какой то бюрократической лотереи, а потому что они принадлежали к определенному слою несталинцев, которых Сталин с Ежовым называют троцкистами и беспощадно истребляют.
Т.т. Бармин и Кривицкий не раз рисковали жизнью в борьбе за советскую власть, в гражданской войне или при других обстоятельствах. Они тогда знали за что. С какой целью, во имя чего должны были эти товарищи теперь отправиться на сталинскую бойню и погибнуть за ставшее для них чужим дело?
Все, что накопилось у них годами, что было неосознано, лежало под спудом, только теперь прорвалось наружу. (Особо нужно указать на влияние московских процессов, отнявших последнюю веру, безжалостно уничтоживших последнюю иллюзию). Ставить им это в упрек было бы так же нелепо, как упрекать их за их прошлое. Не все пути так прямолинейны, как путь большевиков-ленинцев, но большевики-ленинцы не сектанты, они не делают из'ятий ни для кого и готовы работать рука об руку со всеми, кто на основе большевизма будет бороться против сталинщины. К большевизму придут еще многие, не только в 1938 году, но и позже. Закрыть перед ними двери, -- значило бы, помимо всего прочего, толкнуть всех сомневающихся и колеблющихся к Сталину, сказать, что им нет другого места, как у Сталина, что с ним они связаны на жизнь и на смерть. Это значило бы оказать Сталину наибольшую услугу.
Несколько сложнее мог бы стать вопрос об организационном присоединении к большевикам-ленинцам, которые пред'являют жесткие требования к своим членам. Но этот вопрос пока не стоит.
Из заявлений т.т. Бармина и Кривицкого, как и из всего вышесказанного, вытекает, что они не троцкисты, или, если угодно, они троцкисты в сталинском понимании этого слова -- не в нашем. Что-ж, мы можем с удовлетворением констатировать, что -- если судить по т.т. Бармину и Кривицкому -- люди, которых Сталин называет троцкистами, не чужие нам люди, и что с многими из них мы несомненно в будущем будем дружно работать за общее дело.
Т.т. Кривицкий и Бармин сделали большой шаг, порвав со сталинщиной, но остается главное: "начать все с начала, -- как писал тов. Райсс, -- чтоб спасти социализм". Надо найти путь назад в революционное рабочее движение, под старое большевистское знамя Ленина.
Н. Маркин.