Сотни и тысячи большевиков-ленинцев томятся в сталинских тюрьмах. Еще вчера я был с ними, и мы вместе разделяли всевозможные издевательства сталинских тюремщиков. Сегодня я нахожусь в полукапиталистической стране "на воле". Увы, мне кажется, что нет свободного места для революционера на нашей планете. Но так или иначе сегодня я имею возможность публично сказать слово протеста против сталинских узурпаторов. Долг революционера обязует меня обратиться к мировому пролетариату с просьбой о помощи для освобождения из сталинских тюрем преданных революционеров, мучеников -- большевиков-ленинцев. Пусть мировой пролетариат знает, что советская страна, как таковая, незаметно погибает, ибо советская власть без партии из активных и самостоятельных коммунистов немыслима. Поэтому борьба за подлинную коммунистическую партию, борьба против узурпаторов и плебесцитарного режима, есть борьба за освобождение советской системы от гибельного перерождения.
Чтоб ознакомить пролетариат с положением большевиков-ленинцев в СССР при сталинском режиме, я напишу несколько слов из моего личного испытания, в его простом и чистом виде. В 1934 г. 30 июня я бежал из ссылки из г. Андижана, поставив себе задачей поехать в Москву, лично явиться в Центральный Комитет и поговорить с соответствующими лицами по моему делу. Еще в марте месяце 1934 г. я телеграфно сообщил Центральному Комитету о том, что я, как оппозиционер -- последователь Троцкого, прекращаю идейную и организационную борьбу против руководства партии и готов преданно выполнять всякие задания партии в борьбе за защиту октябрьских завоеваний и социалистического строительства, одновременно подчеркивая необходимость совместного действия всех коммунистов против наступающей фашистской реакции.
Послав такую телеграмму Ц. К., я ждал ответа со снятием с меня 58-ой статьи и восстановления моих партийных прав. Юридически, никакой судья, конечно, не присудил мне этой статьи. Но фактически я был осужден на вечную тюрьму и ссылку. Четыре года я сидел в тюрьме, три года в ссылке. За все это время я никого кроме следователя ГПУ и тюремного надзирателя не видел. Обыкновенно следователь делал формальный допрос, а ключник открывал и закрывал двери моей камеры, когда это было крайне необходимо. "Осудили" меня на строгую изоляцию без каких бы то ни было материальных доказательств. Три раза у меня был произведен обыск, -- абсолютно ничего не нашли. Но все-таки меня арестовали и заключили в тюрьму. Раз ты троцкист -- ты должен сидеть в тюрьме или ссылке. Если откажешься от оппозиции -- получишь "минус"*1. Это будет смягчение до некоторой степени. Например, из Северной Сибири тебя могут перевести в Южную Сибирь. Рядовых оппозиционеров мучают беспощадно, предлагая им отказаться от своих взглядов. После допроса следователь, прежде чем прочитать приговор, предлагает тебе отказаться от взглядов оппозиции. И когда в ответ он получал категорический отказ, то я в приговоре слышу всевозможные страшные слова: "за анти-советскую, за анти-коммунистическую, за контр-революционную и т. п... страшную работу". Последний приговор -- трехгодичный тюремный срок в главных тюрьмах ОГПУ я отсидел 22-го января 1934 года, но все-таки -- я был "освобожден" лишь после 14-тидневной голодовки, т.-е. был отправлен в ссылку...
Заключенные оппозиционеры Верхне-Уральского изолятора в числе 150 человек -- нас было в этой тюрьме 485 человек, но многих развезли по другим тюрьмам, после чего нас осталось всего 150 -- об'явили голодовку против прибавления новых сроков, ибо до голодовки летом 1932 г. какая то комиссия во главе с некоей Андреевой приехала из Москвы в Верхне-Уральск, чтобы облегчить "бытовое положение" заключенных коммунистов. Она прибавила новый срок всем тем, кто отсидел свой срок в изоляции. 103 человека в один день получили новый срок по два года. Вот единственное, что сделала это комиссия по "облегчению бытового положения" заключенных большевиков-ленинцев Верхне-Уральского изолятора. До этого к нам не приезжали никакие комиссии. Эту комиссию мы потребовали сами против зверских обращений тюремной администрации. Нас часто избивали, караульные стреляли в окна, вследствие чего один из наших товарищей -- Есаян -- был ранен в грудь. Мы требовали комиссии, но, по обыкновению, получили отказ. Тогда 485 человек заключенных коммунистов об'явили голодовку и голодали 18 дней. Комиссия приехала, развела "активных заключенных" по другим изоляторам, а раненого Есаяна выслала в Сибирь. Таким образом она "облегчила" наше положение. И вот очередная комиссия на следующий год приехала и прибавила нам новые сроки. Поэтому мы в 1933 г. были принуждены об'явить всеобщую голодовку всех заключенных коммунистов Верхне-Уральского изолятора против этого неслыханного беззакония. Мы начали голодовку 11-го декабря 1933 года. 20-го декабря голодающих перетаскивали на руках из камеры в камеру. Это -- с целью обыскать камеры. Нас начали насильственно кормить. Получилось неслыханное зрелище, происходили отчаянные драки между тюремщиками и голодающими. Конечно, последние были бесславно избиты. Нас в изнеможенном состоянии насильственно кормили соответствующими насосами через горло. Издевательство было неописуемое: всовывали в горло толстые резиновые трубки, таскали голодающих в "камеру питания" точно дохлых собак. Никто сепаратно не сдался.
На 15-ый день голодовки наша голодовочная комиссия постановила прекратить голодовку в 12 часов дня, потому что многие из голодающих коммунистов делали попытки покончить жизнь самоубийством. Один из сотрудников ГПУ приехал из Уральской области к нам в изолятор и начал грозить голодающим коммунистам "Соловками". Наши товарищи, конечно, выгнали его из своих камер. Постановление голодающей комиссии о снятии голодовки было принято всеми голодающими единогласно. Представитель ОГПУ был вынужден устно (письменно он почему-то отказался) обещать освободить тех, у кого срок кончается. Так как 22 января 1934 г. кончался мой срок, меня перевели в камеру "освобождающихся".
22 января я был, следовательно, "освобожден". Под строгим конвоем меня отправили в Среднюю Азию в распоряжение Сред.-Аз. ГПУ. Приехали в Ташкент. Нас было двое -- я и товарищ Жантнев. В Ташкенте нас заперли под замок; на второй день после упорных протестов нас выслали без приговора: Жантнева в г. Фрунзе, меня в г. Андижан. И вот в марте месяце я послал телеграмму Центральному Комитету о моем отходе от оппозиционной деятельности. Прошло два месяца, не было никакого ответа. Я написал специальное письмо Центральному Комитету. Опять прошло два месяца, опять нет ответа. Как в телеграмме, так и в письме я ничего не говорил о моих взглядах. Мои взгляды и позицию я не считал "контр-революционными", как обыкновенно пишут капитулянты, но я подчеркнул о прекращении идейной и организационной борьбы против руководства. Словом, из моих писем в Центральный Комитет и ОГПУ можно было заключить, что руководство под напором оппозиции пока не предало революцию и в некоторых местах даже исправило свои ошибки. А теперь, что главное, нужно чистить партийный аппарат от бюрократического засорения и совместными силами всех коммунистов и революционных сил СССР и всего мира бороться против наступающего фашизма. Бюрократическому руководству наверно и обидно было отвечать на такое обращение. Из Москвы не было ответа. Местный же отдел ГПУ подсылал ко мне своих людей, которые задавали мне следующие вопросы: "Скажите, пожалуйста, вы ваши взгляды считаете контр-революционными или нет? Оппозицию и ее деятельность вы считаете контр-революционными или нет? Троцкого, например, вы считаете вождем передового отряда контр-революционной буржуазии или нет?" В ответ я подробно излагал свои взгляды оппозиции, возглавляемой Троцким, и в свою очередь задавал следующие вопросы: "А вы, дорогой товарищ, как по вашему, эти мои взгляды контр-революционные? Нашу оппозиционную работу с 1923 и до 1930 г.г. против правого оппортунистического течения в партии вы считаете контр-революционной? Ведь в 1930 г. центризм тоже начал бороться против правых. Тогда и эту борьбу можно считать контр-революционной? Что касается Троцкого, я его считаю самым преданным делу мирового пролетариата неизменным революционером. Я его считаю своим идейным другом и товарищем. Я не хочу обманывать партию, я не могу революционные взгляды оппозиции считать контр-революционными". Мой собеседник молчит с поникшей головой. Парень, между прочим, был хороший, понимающий. Но, видимо, он мало слышал самих оппозиционеров, но зато много слышал о них из официальных источников... Точно такой же разговор произошел между мной и одним из представителей местного отдела ОГПУ. Я, между прочим, заметил: "А как по вашему такое беззаконие: я шестой месяц сижу в ссылке без какого-либо приговора после трехгодичного тюремного заключения". Помощник начальника ГПУ в ответ на это вынимает из ящика стола какую-то бумагу и читает мне новый приговор с трехгодичным сроком в ссылку. Но почему то он отказал мне самому прочесть приговор. Это, конечно, была обычная махинация аппаратчиков. Вероятно, они хотели запугать меня новым приговором, чтобы я начал клеветать на оппозицию. Здесь я окончательно убедился, что эти несчастные аппаратчики уже давно перестали быть коммунистами, что это шайка заядлых бюрократов, которые не в состоянии понять правду искреннего революционного слова. Но все-таки я решил поехать в Москву и лично поговорить с самой верхушкой партаппарата, чтобы узнать в конце концов, что она собой представляет, что это за люди, которые кричат о революции, о социализме, о коммунизме и заставляют меня мои чисто-коммунистические взгляды считать контр-революционными. В мае месяце я послал телеграмму ЦК с просьбой разрешить приехать в Москву для личных переговоров по моему делу. На этот раз я послал телеграмму с оплоченным ответом. Но напрасно, -- ответа не было. Мои попытки добиться разрешения поехать в Москву для личных переговоров не увенчались успехом. Тогда я решил поехать без разрешения. По дороге мне стало совершенно ясно, что в Москве меня все равно слушать не будут, и что меня там тотчас же арестуют за бегство из ссылки. У меня не осталось другого выхода как перейти границу.
Мой отказ от оппозиционной борьбы был честный. И в настоящее время я продолжаю еще оставаться на этой точке зрения. С 1933 года после победы фашизма в Германии, я стоял на точке зрения об'единения всех коммунистических и революционных сил пролетариата всего мира против фашистской реакции во что бы то ни стало, не обращая внимания на внутренние разногласия пролетарских организаций, какова бы ни была их серьезность. Эту точку зрения я защищал и среди своих товарищей. Но ни в каком случае я не был согласен солидаризироваться с бюрократией, как я это подчеркнул в моем письме в апреле месяце 1934 г. Центральному Комитету. Я всегда стоял и стою на точке зрения упорной и беспощадной борьбы против наглой бюрократии, которая узурпирует права нашей партии. Мое искреннее письмо и телеграмма Центральному Комитету и ОГПУ бюрократия сочла, однако, первым шагом позорной капитуляции. Несчастный бюрократ исходил из того, будто я измученный в тюрьмах и ссылках в течение долгих лет, оторванный от своих родных, жены и ребенка, наконец, не вытерпел и становлюсь на колени перед ГПУ просить прощения. Несчастный бюрократ не заметил, что в моем письме я не прошу пощады, а требую восстановления моих партийных прав. Несчастный бюрократ не придавал, видимо, никакого значения моим словам, когда я говорил: "Я не могу обманывать партию, я не обыватель, я революционер, я не могу пассивно служить для брюха. Я был активным коммунистом, -- есть и буду; никто и ничто в мире не может оторвать меня от моих истинно коммунистических убеждений. Я считал и считаю взгляды Троцкого и его единомышленников истинно коммунистическими взглядами. Эти взгляды являются прямым продолжением взглядов Маркса и Ленина".
В жизни я не видел такого ехидно-циничного чиновника, как помощник начальника местного отдела П. П. ГПУ Марголина, который прочитав мою телеграмму в ЦК и ОГПУ обратился ко мне: "А что вы расскажете относительно вашей организации? Кто был руководителем оппозиционного движения на Кавказе? Где вы непосредственно работали? Нужно нагреть хвост этим троцкистам". Несчастный чиновник сразу почувствовал себя неловко, получив категорический отказ. Я сказал: "До сих пор я боролся против Ц. К. и боролся по всем правилам оппозиционной борьбы и за эту борьбу я несу ответственность. Я прекращаю оппозиционную борьбу против руководства, не исходя из своих лично-шкурнических соображений, а имея в виду необходимость об'единенной борьбы всех революционных сил пролетариата против наступающей контр-революции. Я прекращаю борьбу не потому, что я согласен с оппортунистическими взглядами бюрократической верхушки партии, а потому, что надеюсь, что наша партия еще сумеет восстановить свои права, выгнав из своих рядов наглых узурпаторов".
Но кому ты это говоришь? Аппаратная бюрократия, конечно, правильно поняла мои письма и телеграммы. Поэтому то она и не хотела отвечать на мое обращение. Я сидел в ссылке без нового приговора. Ведь так или иначе государству трудно, без хотя бы ложных аргументов, приговорить своего гражданина к какому-нибудь наказанию. Задача партийной бюрократии заключается только в том, чтобы изолировать и мучить оппозиционеров до тех пор, пока они публично не превращаются в тряпку, т.-е. в несчастных аполитичных обывателей. Бюрократ именно не хочет, чтобы ты был настоящим коммунистом. Это ему не нужно. Это ему вредно и смертельно опасно. Бюрократ не хочет самостоятельного коммуниста, он хочет несчастных прислужников, шкурников и обывателей самого худшего типа. Такие нужны ему. Он не хочет коммунистической партии, он терпит только ее название, чтобы использовать его для своих узурпаторских целей. К сожалению, во многих случаях бюрократия достигла своих целей. Многие из оппозиции не выдержали строгой и бессрочной изоляции, -- и капитулировали. Но в отношении меня бюрократия ошиблась. И в тюрьмах, и в ссылке, и заграницей я остался таким каким был, я остался коммунистом, я остался преданным защитником советской власти и социалистического строительства. Страна Советов -- это моя родная страна в социалистическом смысле этого слова. При другой власти, при власти врагов пролетариата она чужда мне. Я всегда готов до последней минуты моей жизни бороться за Страну Советов. Неужели при действительной пролетарской власти борьба против бюрократии, против воров и хищников, которые бессовестно присваивают советское добро и служат причиной гибели сотен тысяч людей от голода и холода; неужели борьба или простой протест против этих мерзавцев считается контр-революционным преступлением? Ведь я боролся за внутри-партийную рабочую демократию, я боролся за ленинскую программу и устав нашей партии, я боролся и буду бороться против самочинства и круговой поруки в партийном аппарате. Ведь по уставу нашей партии выборные органы, партийные, профсоюзные, как и советские, должны ежегодно меняться сверху до-низу. Что же мы видим сегодня? Должность секретаря партии стала какой-то специальностью. Если какой-нибудь Кахияни, например, 8 лет секретарствовал в грузинском ЦК и в конце концов партийная публика не смогла терпеть его дальше не только в качестве секретаря ЦК Грузии, но и в партии вообще, -- тогда наш специалист по генсекству покидает Тифлис, конечно, по доброму совету высшей инстанции и едет в Алма Ата, опять в качестве генсека ЦК Казахстана. А Мирзоян, -- того же типа, что Кахияни, -- из Баку в Уральск, секретарем областного комитета. Именно поэтому руководство партии чувствует себя абсолютно неответственным перед партийной массой, которая как будто избрала его. Оно только признает верхнюю инстанцию партаппарата. Отсюда бесстыдное прислужничество и позорная круговая порука бюрократической верхушки. При таких обстоятельствах партийная масса, конечно, не может доверять руководству. Что касается беспартийной рабочей массы, она партию видит лишь в лице аппарата, и она не доверяет коммунистической партии в целом. Отсюда административный нажим на партию и на рабочий класс. Поэтому-то и переполнены сейчас все тюрьмы, Соловки и места ссылки партийными и беспартийными рабочими. О крестьянах и говорить нечего.
Я не хочу распространяться о разногласиях между оппозицией и руководством, но считаю необходимым сказать несколько слов по вопросу о борьбе против бюрократизма, о котором официальная пресса так много пишет и официальные люди так много кричат, -- будто они тоже не прочь бороться против бюрократизма. А в действительности попробуйте пальцем указать на бюрократа, -- или тюрьма, или ссылка, или по крайней мере безработица. А знаете ли вы, что значит быть безработным при нынешнем режиме? Это значит прямая гибель семьи безработного. Ходит он по всем учреждениям и везде получает отказ, несмотря на то, что есть подходящая работа. Везде принимают всякого человека: и жулика, и мошенника. Но человека, выступающего против бюрократии, на работу не принимают.
На партийных и рабочих собраниях абсолютная пассивность со стороны присутствующих. Их почти силой гонят на собрания. Не только беспартийные, но и партийные рабочие ходят на собрании с большим неудовольствием. На собраниях "смело" могут говорить только партийные и профсоюзные попугаи. Они смело могут всегда и во всех случаях хвалить руководство, первым долгом Сталина, потом остальных в порядке их чина. Потом выносится резолюция и начинают пугать присутствующих, называя контр-революционерами всех тех, кто осмелится выступить хотя бы против одного пункта резолюции. Конечно, такое положение в стране само по себе дискредитирует авторитет советской власти и революции. Партийное руководство деспотически терроризовало всю партию. В партии абсолютно отсутствует сознательная партийная дисциплина, которая когда-то была гордостью нашей партии. В партии царствует солдатчина, механическое выполнение приказов. Отсюда понятно почему в партийном, советском и профсоюзном аппаратах всякие шкурники и шарлатаны и разнокалиберные темные лица -- воры "цивилизованного" типа -- чувствуют себя очень свободно и смело и считают своим отечественным долгом смотреть на советское добро, как на свое "собственное". А кто будет их проверять? Кто будет их наказывать за расхищение народного достояния? Рядовые коммунисты? Увы, последние запуганы тюрьмами и Соловками, где долгими годами мучаются более смелые коммунисты и беспартийные рабочие под замком и за железной решеткой. Неужели мировой пролетариат может молчать, когда в советской стране заключенные коммунисты на октябрьских годовщинах выставляют через решетку красное знамя, тюремщики граблями разрывают его?..
К сожалению, я не имею возможности подробно останавливаться на всех тех мерзостях, которые творятся при режиме узурпаторов в советских тюрьмах. Я только обрисую здесь маленькую картину, очевидцем которой я был лично. В Петропавловской тюрьме, в маленькой камере, с площадью в 25 кв. метров сидит 35 женщин, из них 8 с грудными детьми. В камеру воздух поступает через волчок. Ах, я никогда не забуду этих маленьких худых ребятишек, -- я видел их через волчок нашей камеры. Они на груди своих матерей стояли в очереди у волчка, чтобы получать мизерный паек чистого воздуха. Пусть мировой пролетариат увидит это позорное пятно на лицах тюремщиков плебесцитарного режима. Да неужели не было коммунистов в этом городе? Неужели они не заинтересовались тюрьмами своего города, где томились голодом, холодом и грязью тысячи людей? Неужели не было прокурора? Стыдно даже произносить это имя. Были, все они были! Был в этом городе в эти дни даже член Центрального Комитета, Микоян. Его портрет поместили на первой странице местной газеты. Но Микоян -- человек приезжий, его приезд может служить только причиной ареста еще сотни женщин с грудными детишками. О Микояне можно и не говорить. Но что делали местные коммунисты? Ничего! Они не имеют самостоятельного голоса. Они не имеют права думать. Арестовали, например, грудного ребенка на руках у работницы или крестьянки, значит он виноват, он должен сидеть в маленькой камере с 35 женщинами и на руках своей матери стоять у волчка в очереди за "чистым" воздухом для дыхания.
Наглая бюрократия сталинского режима будет называть все эти слова контр-революционными. Пусть называет как хочет. Я должен сказать правду и только правду, ибо правда -- самое верное оружие в руках пролетариата против своих врагов. Ах, если бы все рабочие организации говорили бы правду и только правду, тогда давно была бы обеспечена победа мирового пролетариата над своими врагами.
А. Таров.
1935 г., 4 августа.
*1 Т.-е. право жительства в СССР "минус" все важнейшие пункты страны.