К характеристике современного положения в Европе
Огромная практическая важность правильной теоретической ориентации особенно ярко обнаруживается в период острых социальных конфликтов, быстрых политических сдвигов, резких перемен обстановки. В такие периоды политические понятия и обобщения быстро изнашиваются и требуют либо полной замены (что легче), либо конкретизации, уточнения, частичных поправок (что труднее). Именно в такие периоды возникают по необходимости, всякого рода переходные, промежуточные состояния и комбинации, которые нарушают привычные схемы и требуют к себе вдвойне пристального теоретического внимания. Словом, если в мирную, планомерную эпоху (до войны) еще можно было жить процентами с нескольких готовых абстракций, то в наши дни каждое новое событие вколачивает в головы важнейший закон диалектики: "истина всегда конкретна".
Сталинская "теория" фашизма представляет собою несомненно один из наиболее трагических примеров того, какие пагубные последствия может иметь подмена диалектического анализа действительности, во всей ее конкретности, во всех ее переходных стадиях, т. е. постепенных изменениях, так и революционных (контр-революционных) скачках, -- абстрактными категориями на основе частичного и недостаточного исторического опыта (или узкого и недостаточного кругозора). Сталинцы усвоили себе ту мысль, что финансовый капитал в современную эпоху не может ужиться с парламентарной демократией и вынужден прибегать к фашизму. Из этого положения, которое в известных пределах, совершенно правильно, они чисто-дедуктивным, формально-логическим путем делали одни и те же выводы для всех стран и для всех этапов развития: Примо-де-Ривера, Муссолини, Чан-Кай-Ши, Массарик, Брюнинг, Дольфус, Пилсудский, сербский царь Александр, Зеверинг, Макдональд и пр. являлись для них носителями фашизма. При этом они забывали: а) что капитализм и в прошлом никогда не уживался с "чистой" демократией, всегда дополняя, а иногда и заменяя ее режимом голой репрессии; б) что "чистого" финансового капитализма нигде не существует; в) что, даже занимая господствующее положение, финансовый капитал действует не в безвоздушной среде и вынужден считаться с другими слоями буржуазии и с сопротивлением угнетенных классов; г) наконец, что между парламентской демократией и фашистским режимом вклинивается неизбежно ряд переходных форм, которые сменяют друг друга то "мирно", то посредством гражданской войны, причем каждая из этих переходных форм, если мы хотим двигаться вперед, а не быть отброшенными назад, требует правильной теоретической оценки и соответственной политики пролетариата.
На опыте Германии большевики-ленинцы впервые установили промежуточную правительственную форму (хотя ее можно и должно было установить уже на опыте Италии), которую мы назвали бонапартизмом (правительства Брюнинг, Папен, Шлейхер). В более отчетливом и развитом виде мы наблюдали затем бонапартистский режим в Австрии. Внутренняя закономерность такого рода переходной формы стала очевидной, -- разумеется, не в фаталистическом, а в диалектическом смысле, т. е. для тех стран и периодов, где и когда фашизм с возрастающим успехом, т. е. без победоносного сопротивления пролетариата, наступает на позиции парламентской демократии, чтобы затем задушить пролетариат.
В период Брюнинга-Шлейхера Мануильский-Куусинен провозглашали: "фашизм уже здесь"; теорию промежуточной, бонапартистской стадии они об'являли попыткой прикрасить и спрятать фашизм, с целью облегчить социалдемократии политику "меньшего зла". Социалдемократы назывались тогда социалфашистами, причем самыми опасными социалфашистами, после троцкистов, считались "левые" социалдемократы, типа Жиромского, Марсо Пивера, Жюста и пр. Сейчас все это изменилось. В отношении нынешней Франции сталинцы уже не смеют повторить: "фашизм уже здесь"; наоборот, они приняли отвергавшуюся ими вчера политику единого фронта с целью помешать победе фашизма во Франции. Они увидели себя вынужденными отличать режим Думерга от фашистского режима. Но к этому различению они пришли как эмпирики, а не как марксисты. Они не делают даже попытки дать научное определение режима Думерга. Кто в области теории оперирует абстрактными категориями, тот в области практики обречен слепо капитулировать перед фактами. Между тем именно во Франции переход от парламентаризма к бонапартизму (или, точнее, первый этап этого перехода) принял особенно яркий и демонстративный характер. Достаточно напомнить, что правительство Думерга появилось на сцену между репетицией гражданской войны со стороны фашистов (6-го февраля) и однодневной всеобщей стачкой пролетариата (12-го февраля). Как только непримиримые лагери заняли боевые позиции на полюсах буржуазного общества, немедленно же обнаружилось, что счетная машинка парламентаризма теряет всякое значение. Правда, правительство Думерга, как в свое время правительство Брюнинга-Шлейхера, внешним образом правит как бы с согласия парламента. Но это парламент, отрекшийся от самого себя. Парламент, который знает, что в случае его сопротивления, правительство обойдется без него. Благодаря относительному равновесию лагеря наступающей контр-революции и лагеря обороняющейся революции, благодаря их временной взаимной нейтрализации, ось власти поднялась над массами и над их парламентским представительством. Главу правительства пришлось искать вне парламента и "вне партий". Глава правительства призвал к себе на помощь двух генералов. Эта троица подперла себя справа и слева симметрически расположенными парламентскими заложниками. Правительство выступает не как исполнительный орган парламентского большинства, а как третейский судья между двумя борющимися лагерями.
Правительство, поднимающееся над нацией, не висит, однако, в воздухе. Реальная ось нынешнего правительства проходит через полицию, бюрократию, военщину. Перед нами военно-полицейская диктатура, слегка еще прикрытая декорациями парламентаризма. Но правительство сабли, в качестве третейского судьи нации, это и есть бонапартизм.
Сабля сама по себе не имеет самостоятельной программы. Она есть орудие "порядка". Она призвана охранять то, что существует. Поднимаясь политически над классами, бонапартизм, как и его предшественник, цезаризм, в социальном смысле, был всегда и остается правительством наиболее сильной и крепкой части эксплуататоров; нынешний бонапартизм не может быть, следовательно, ничем иным, как правительством финансового капитала, который направляет, вдохновляет и подкупает верхи бюрократии, полицию, офицерство и печать.
"Конституционная реформа", о которой так много говорилось в течение последних месяцев, имеет своей единственной задачей подогнать государственные учреждения к потребностям и удобствам бонапартистского правительства. Финансовый капитал ищет легальных путей, которые давали бы ему возможность навязывать каждый раз нации наиболее подходящего третейского судью с вынужденного согласия квази-парламента. Разумеется, министерство Думерга не есть идеал "сильного правительства". Имеются в резерве более подходящие кандидаты в бонапарты. В этой области возможны и неизбежны еще новые опыты и комбинации, если дальнейший ход классовой борьбы оставит для них достаточное время.
В порядке прогноза приходится повторить то, что большевики-ленинцы говорили в свое время относительно Германии: политические шансы нынешнего французского бонапартизма невелики; его устойчивость определяется временным и, по самому существу, шатким равновесием лагерей пролетариата и фашизма. Соотношение сил этих лагерей должно быстро изменяться, отчасти под влиянием экономической кон'юнктуры, главным образом в зависимости от качества политики пролетарского авангарда. Столкновение между обоими лагерями неизбежно. Процессы будут измеряться месяцами, а не годами. Устойчивый режим может сложиться только после столкновения, в зависимости от его результатов.
Фашизм у власти, как и бонапартизм, может быть только правительством финансового капитала. В этом, социальном смысле они не отличаются не только друг от друга, но и от парламентской демократии. Сталинцы каждый раз делали это открытие, забывая, что социальные вопросы разрешаются в области политики. Сила финансового капитала не в том, что он в любое время может установить, по желанию, любое правительство, -- такой силы у него нет, -- а в том, что всякое непролетарское правительство вынуждено служить финансовому капиталу; или иначе: в том, что финансовый капитал имеет возможность, когда одна система господства приходит в упадок, заменить ее другой, более отвечающей изменившимся условиям. Однако, переход от одной системы к другой означает политический кризис, который, при активности революционного пролетариата, может превратиться в социальную опасность для буржуазии. Уже переход от парламентарной демократии к бонапартизму сопровождался во Франции вспышками гражданской войны. Перспектива перехода от бонапартизма к фашизму таит в себе неизмеримо более грозные социальные потрясения, а, следовательно, и революционные возможности.
Сталинцы усматривали до вчерашнего дня нашу "главную ошибку" в том, что для нас фашизм -- мелкая буржуазия, а не финансовый капитал. Абстрактные категории становятся и в этом случае на место классовой диалектики. Фашизм есть особый способ политической мобилизации и организации мелкой буржуазии в социальных интересах финансового капитала. При режиме демократии капитал неизменно стремился привить рабочим доверие к реформистской и пацифистской мелкой буржуазии. Наоборот, переход к фашизму немыслим без предварительного пропитывания мелкой буржуазии ненавистью к пролетариату. Господство одного и того же эксплуататорского сверх-класса, финансового капитала, опирается в этих двух системах на прямо противоположные отношения угнетенных классов.
Политическая мобилизация мелкой буржуазии против пролетариата немыслима, однако, без социальной демагогии, которая означает для крупной буржуазии игру с огнем. Насколько реальны опасности разнузданной мелкобуржуазной реакции для "порядка", подтверждают недавние события в Германии. Вот почему деятельно поддерживая и финансируя, в лице одного своего крыла, реакционный бандитизм, французская буржуазия пытается, в то же время, не доводить дело до политической победы фашизма, а установить "сильную власть", которая должна в конце концов дисциплинировать оба крайних лагеря.
Сказанное достаточно показывает, насколько важно различать бонапартистскую форму власти от фашистской. Было бы, однако, непростительно, впадать в противоположную крайность, т. е. превращать бонапартизм и фашизм в две несовместимые логические категории. Как бонапартизм начинает с комбинирования парламентского режима с фашизмом, так победоносный фашизм вынужден бывает не только вступать в блок с бонапартистами, но и внутренно приближаться к системе бонапартизма. Длительное господство финансового капитала через посредство реакционной социальной демагогии и мелкобуржуазного террора невозможно. Придя к власти фашистские вожди вынуждены обуздывать идущие за ними массы посредством государственного аппарата. Тем самым они теряют опору в широких слоях мелкой буржуазии. Небольшая часть ее ассимилируется бюрократическим аппаратом. Часть впадает в индифферентизм. Часть, под разными знаменами, переходит в оппозицию. Но утрачивая массовую социальную базу, опираясь на бюрократический аппарат и лавируя между классами, фашизм перерождается тем самым в бонапартизм. Постепенная эволюция и здесь прерывается бурными и кровавыми эпизодами. В отличие от предфашистского, или превентивного бонапартизма (Джиолитти, Брюнинг-Шлейхер, Думерг и пр.), отражающего крайне неустойчивое и кратковременное равновесие борющихся лагерей, бонапартизм фашистского происхождения (Муссолини, Гитлер и пр.), выростающий из разгрома, разочарования и деморализации обоих массовых лагерей, отличается значительно большей устойчивостью.
Вопрос: фашизм или бонапартизм? -- породил известные разногласия в среде наших польских товарищей в отношении режима Пилсудского. Самая возможность таких разногласий как нельзя лучше свидетельствует, что мы имеем дело не с несгибаемыми логическими категориями, а с живыми социальными образованиями, которые в разных странах и на разных этапах представляют чрезвычайно крупные особенности.
Пилсудский пришел к власти в результате восстания, опирающегося на мелкобуржуазное массовое движение и направленного непосредственно -- против господства традиционных буржуазных партий во имя "сильного государства": в этом несомненная фашистская черта движения и режима. Но политический, т. е. массовый удельный вес польского фашизма был гораздо слабее, чем итальянского в свое время и тем более -- немецкого; Пилсудскому в гораздо большей мере приходилось пользоваться методами военного заговора и гораздо осторожнее ставить вопрос о рабочих организациях. Достаточно напомнить, что переворот Пилсудского произошел при сочувствии и поддержке польской партии сталинцев! Возраставшая враждебность украинской и еврейской мелкой буржуазии по отношению к режиму Пилсудского затрудняла ему, в свою очередь, генеральный натиск на рабочий класс. В результате такого положения лавированье между классами и национальными частями классов занимало и занимает у Пилсудского значительно большее, а массовый террор -- меньшее место, чем в соответственные периоды у Муссолини и Гитлера: в этом бонапартистский элемент в режиме Пилсудского. Было бы, однако, явно ошибочно приравнивать Пилсудского к Джиолитти, или Шлейхеру, и ждать на смене ему нового польского Муссолини или Гитлера. Методологически неправильно рисовать себе какой-либо "идеальный" фашизм и противопоставлять его тому реальному фашизму, какой, со всеми своими особенностями и противоречиями, вырос из классовых и национально-классовых отношений польского государства. Сможет ли Пилсудский довести разгром пролетарских организаций до конца, -- а логика положения неотвратимо толкает его на этот путь, -- зависит не от формального определения "фашизма, как такового", а от реального соотношения сил, от динамики политических процессов в массах, от стратегии пролетарского авангарда, наконец, от хода событий в Западной Европе, прежде всего во Франции. История может с успехом записать, что польский фашизм оказался низвергнут и обращен в прах до того, как успел найти себе "тоталитарное" выражение.
Не меньшее своеобразие представляет процесс фашизации Австрии. До артиллерийского разгрома Вены режим Дольфуса сохранял явно бонапартистский характер; уполномоченный крупной буржуазии, без опоры в массах, играл роль вооруженного третейского судьи между лагерями социал-демократии, национал-социалистов и австро-фашистов провинциально-крестьянского типа. Этот треугольник антагонизмов плюс поддержка Италии и Франции обеспечили Дольфусу значительно большую устойчивость, чем эквилибристам того же типа в других странах. Разгром австрийских наци оказался возможен лишь благодаря благожелательному нейтралитету социалдемократии. Разгром этой последней, повысив удельный вес Heimwehren, привел фактически к установлению фашистского режима, в котором Дольфус олицетворял остатки бонапартистской преемственности. Не надо забывать, что и в германском фашизме, аутентичность которого никто не станет отрицать, Гинденбург и его клевреты оставались по сей день еще представителями традиции того периода, когда президент по бонапартистски выдернул ось из веймарской конституции и открыл ворота фашизму.
Выше сказано, что бонапартизм фашистского происхождения несравненно устойчивее тех превентивных бонапартистских экспериментов, к которым прибегает крупная буржуазия в надежде избежать фашистского кровопусканья. Однако, еще важнее -- и с теоретической и с практической точки зрения -- подчеркнуть, что самый факт перерождения фашизма в бонапартизм означает для него начало конца. Как долго будет длиться упадок фашизма, и в какой момент его болезнь превратится в агонию, зависит от многих внутренних и внешних причин. Но уже угасание контр-революционной активности мелкой буржуазии, ее разочарование и распад, ослабление ее натиска на пролетариат, открывает новые революционные возможности. Вся история свидетельствует, что удерживать пролетариат в оковах при помощи одного лишь полицейского аппарата, невозможно. Правда, опыт Италии свидетельствует, что психологическое наследие пережитой грандиозной катастрофы держится в рабочих массах гораздо дольше, чем то политическое соотношение сил, которое породило катастрофу. Но психологическая инерция поражения -- ненадежная опора. Она может сразу обрушиться под действием одного крепкого толчка. Таким толчком для Италии, Германии, Австрии и других стран могла бы явиться успешная борьба французского пролетариата.
Революционный ключ к положению Европы и всего мира находится сейчас прежде всего во Франции!
("Вэритэ", 3-го августа 1934 г.