Правительственные смены со времени Брюнинга показывают, насколько бессодержательна и пуста универсальная философия фашизма (сухого фашизма, национального фашизма, социального фашизма, левого социал-фашизма), которою сталинцы перекрывают всех и все, кроме самих себя. Имущие верхи слишком малочисленны и слишком ненавистны народу, чтоб править от собственного имени. Им нужно прикрытие: традиционно-монархическое ("божьей милостью"), либерально-парламентарное ("суверенитет народа"), бонапартистское ("беспристрастный посредник"), или, наконец, фашистское ("гнев народа"). Монархию у них отняли война и революция. Четырнадцать лет они, благодаря реформистам, держались на костылях демократии. Когда парламент, под напором классовых противоречий, раскололся пополам, они попытались спрятаться за спину президента. Открылась глава бонапартизма, т. е. бюрократически-полицейской власти, которая стоит над обществом и держится относительным равновесием двух противоположных лагерей.
Через переходные правительства Брюнинга и Папена бонапартизм, в лице генерала Шлейхера, принял наиболее чистую форму, -- но только для того, чтоб тут же раскрыть свою несостоятельность. Все классы с враждой, недоумением или тревогой глядели на эту загадочную политическую фигуру, похожую на вопросительный знак с генеральскими эполетами. Но главная причина неудачи Шлейхера, как впрочем и его предшествовавших успехов, лежала не в нем самом: пока лагерь революции и лагерь контр-революции еще не измерили своих сил в борьбе, бонапартизм не может быть устойчивым. К тому же страшный промышленный и аграрный кризис, который нависает над страною кошмаром, не облегчает бонапартистской эквилибристки. Правда, на первый взгляд пассивность пролетариата чрезвычайно содействовала задачам "социального генерала". Но оказалось не так: именно эта пассивность ослабила сковывавший имущие классы обруч страха и позволила выйти наружу раздирающим их антагонизмам.
Экономически германское сельское хозяйство ведет паразитарное существование и является тяжелым ядром на ногах промышленности. Но узкий социальный базис промышленной буржуазии делает для нее политически необходимым сохранение "национального" земледелия, т.-е. класса юнкеров и богатых крестьян, со всеми зависимыми от них слоями. Основоположником этой политики был Бисмарк, который крепко связал аграриев и промышленников военными победами, золотой контрибуцией, высокими барышами и -- страхом перед пролетариатом. Но время Бисмарка отошло в вечность. Сегодняшняя Германия исходит не из побед, а из поражения. Не ей Франция платит контрибуцию, а она платит Франции. Разлагающийся капитализм не дает прибылей и не открывает перспектив. Единственным цементом имущих классов остается страх перед рабочими. Но германский пролетариат, по вине своего руководства, оказался в самый критический период парализованным -- и антагонизмы среди имущих классов прорвались наружу. При выжидательной пассивности левого лагеря, социальный генерал пал под ударом справа.
Верхушка имущих классов подвела после этого свой правительственный баланс; в пассиве -- раскол в собственных рядах; в активе -- восьмидесятипятилетний фельдмаршал. Что оставалось дальше? Ничего, кроме Гугенберга. Если Шлейхер представлял чистую идею бонапартизма, то Гугенберг представляет чистую идею собственности. Генерал кокетничал, отказываясь отвечать на вопрос, что лучше: капитализм или социализм; Гугенберг без околичностей заявляет, что нет ничего лучше остэльбского юнкера на троне. Земельная собственность есть самая коренная, самая тяжеловесная, самая устойчивая форма собственности. Если экономически немецкое землевладение является содержанкой индустрии, то политически борьбу собственников против народа должен был возглавить именно Гугенберг.
Так, режим высшего третейского судьи, возвышающегося над всеми классами и партиями, подвел вплотную к господству немецко-национальной партии, наиболее своекорыстной и жадной клики собственников. Правительство Гугенберга означает квинт-эссенцию социального паразитизма. Но именно поэтому, когда оно стало необходимым, оно, в чистом своем виде, оказалось невозможным. Гугенбергу нужно прикрытие. Сегодня он не может еще спрятаться под мантией кайзера, -- ему приходится прибегнуть к коричневой рубахе наци. Если нельзя через монархию добыть для собственности санкцию высших небесных сил, остается прикрыться санкцией реакционной и разнузданной черни.
Приобщение Гитлера к власти преследовало двойную цель: во-первых, украсить камарилью собственников вождями "национального движения", во-вторых: поставить в непосредственное распоряжение собственников боевые силы фашизма.
Не с легким сердцем высокопоставленная клика пошла на сделку с дурно-пахнущими фашистами. За разнузданными выскочками стоит много, слишком много кулаков: в этом опасная сторона коричневых союзников; но в этом же и их основное, вернее, единственное преимущество. И это преимущество решает, ибо время ныне такое, когда защита собственности обеспечивается не иначе, как кулаками. Без национал-социалистов обойтись никак невозможно. Но нельзя передать им и действительную власть: угроза со стороны пролетариата сегодня еще не так остра, чтобы верхи могли сознательно провоцировать гражданскую войну с загадочным исходом. Этому новому этапу в развитии социального кризиса в Германии отвечает новая правительственная комбинация, в которой военные и хозяйственные посты удерживаются в руках господ, а плебеям отведены декоративные или второстепенные посты. Неофициальная, но тем более действительная функция фашистских министров: держать в страхе революцию. Однако, разгром и истребление пролетарского авангарда фашисты должны производить не иначе, как в пределах, указанных представителями аграриев и промышленников. Таков план. Но как сложится его выполнение?
Правительство Гугенберга-Гитлера заключает в себе сложную систему противоречий: между традиционными представителями аграриев, с одной стороны, и патентованными представителями крупного капитала, с другой; между теми и другими, с одной стороны, и оракулами реакционной мелкой буржуазии, с другой. Комбинация крайне неустойчива. В нынешнем своем виде она долго не продержится. Что пришло бы ей на смену в случае ее распада? Так как главные орудия власти не в руках Гитлера, и так как он достаточно доказал, что, наряду с ненавистью к пролетариату, в его костях глубоко сидит страх перед имущими классами и их учреждениями, то нельзя совершенно исключить возможность того, что социальные верхи, в случае разрыва с наци, попытаются снова отступить на президентски-бонапартистский путь. Однако, вероятность такого варьянта, который мог бы, к тому же, иметь лишь эпизодический характер, крайне незначительна. Несравненно более вероятно дальнейшее развитие кризиса в сторону фашизма. Гитлер, в качестве канцлера, означает столь прямой и открытый вызов по адресу рабочего класса, что массовая реакция, в худшем случае, ряд разрозненных реакций, совершенно неизбежны. А этого достаточно для того, чтоб фашисты выдвигались на первые места, оттесняя своих слишком тяжеловесных менторов. При одном условии: если сами фашисты устоят на ногах.
Приход Гитлера к власти, несомненно, страшный удар для рабочего класса. Но это еще не окончательное, не безвозвратное поражение. Враг, которого можно было разбить, когда он только поднимался вверх, занял сегодня целый ряд командующих постов. Это большое преимущество на его стороне, но битвы еще не было. Занятие выгодных позиций само по себе еще не решает, -- решает живая сила.
Рейхсвер и полиция, стальная каска, ударные отряды наци представляют собой три самостоятельных армии на службе имущих классов. Но по самому смыслу нынешней правительственной комбинации эти армии не объединены в одних руках. Рейхсвер, не говоря уж о стальной каске, не в руках Гитлера. Его собственные вооруженные силы представляют проблематическую величину, которая еще только подлежит проверке. Его миллионные резервы -- человеческая пыль. Гитлеру, для овладения полнотой власти, нужно провоцировать подобие гражданской войны (подлинной гражданской войны он боится сам. Его солидные коллеги по министерству, располагающие рейхсвером и стальной каской, предпочитали бы задушить пролетариат "мирными" средствами. Они гораздо менее склонны провоцировать малую гражданскую войну -- из страха перед большой. От министерства, возглавляемого фашистским канцлером, до полной победы фашизма остается таким образом еще не малый путь. Это значит: в распоряжении революционного лагеря еще есть время. Какое? Его нельзя вычислить заранее. Его можно только измерять боями.
Когда официальная компартия говорит, что социал-демократия является важнейшей опорой буржуазного господства, то она повторяет лишь ту мысль, которая являлась исходной позицией при организации III Интернационала. Социал-демократия голосует за капиталистический режим, когда буржуазия приобщает ее к власти. Социал-демократия толлерирует (терпит) любое буржуазное правительство, которое толлерирует социал-демократию. Но и полностью отброшенная от власти, социал-демократия продолжает поддерживать буржуазное общество, рекомендуя рабочим беречь свои силы для боев, к которым она никогда не собирается призвать. Парализуя революционную энергию пролетариата, социал-демократия дает возможность буржуазному обществу жить в условиях, когда оно уже не в силах жить, и тем превращает фашизм в политическую необходимость. Самый призыв Гитлера к власти исходит от избранного голосами социал-демократических рабочих гогенцоллернского фельдмаршала! Политическая цепь, которая ведет от Вельса к Гитлеру, имеет совершенно наглядный персональный характер. На этот счет среди марксистов не может быть двух мнений. Но вопрос идет не о том, чтоб истолковывать политическую ситуацию, а о том, чтоб революционно преобразовать ее.
Вина сталинской бюрократии не в том, что она "непримирима" по отношению к социал-демократии, а в том, что ее непримиримость политически бессильна. Из того факта, что большевизм, под руководством Ленина, победил в России, сталинская бюрократия выводит "обязанность" немецкого пролетариата собраться вокруг Тельмана. Ее ультиматум гласит: пока немецкие рабочие не признают коммунистического руководства, авансом, априорно и безоговорочно, они не смеют и думать о серьезных боях. Сталинцы выражаются иначе. Но все оговорки, ограничения, ораторские уловки не меняют ничего в основном характере бюрократического ультиматизма, который помог социал-демократии довести Германию до Гитлера.
История немецкого рабочего класса, начиная с 1914 года, представляет самую трагическую страницу новой истории. Какие потрясающие измены его исторической партии, социал-демократии, и какая неумелость и какое бессилие его революционного крыла! Но незачем так далеко отходить назад. За последние два-три года фашистского прибоя, политика сталинской бюрократии представляла не что иное, как цепь преступлений, которые буквально спасали реформизм и тем подготовляли дальнейший успех фашизма. Сейчас, когда враг уже занял важные командные высоты, неотвратимо встает вопрос: не слишком ли поздно звать к перегруппировке сил для отпора? Но тут возникает предварительный вопрос: что значит в данном случае "слишком поздно"? Надо ли это понимать так, что даже самый смелый поворот на путь революционной политики уже неспособен радикально изменить соотношение сил? Или же это значит только, что нет возможности и надежды добиться необходимого поворота? Это два разных вопроса.
На первый из них мы уже по существу ответили выше. Даже в самых благоприятных для Гитлера условиях, ему понадобился бы долгий ряд месяцев -- и каких критических месяцев! -- для установления господства фашизма. Если принять во внимание остроту экономического и политического положения, грозный характер надвинувшейся вплотную опасности, страшную тревогу пролетариата, его многочисленность, его ожесточение, наличие в нем опытных боевых элементов, несравненную способность немецких рабочих к организации и дисциплине, то ответ ясен: за те месяцы, которые нужны фашистам, чтоб сломить внутренние и внешние препятствия и утвердить свою диктатуру, пролетариат, при правильном руководстве, мог бы дважды и трижды притти к власти.
Два с половиной года тому назад, левая оппозиция настойчиво предлагала: пусть все учреждения и организации коммунистической партии, от ЦК и до маленькой провинциальной ячейки, немедленно обратятся к параллельным социал-демократическим и профсоюзным организациям с конкретным предложением о совместных действиях против надвигающегося разгрома пролетарской демократии. Еслиб на этой основе построена была борьба против наци, Гитлер не был бы сегодня канцлером, а компартия занимала бы руководящее место в рабочем классе. Но прошлого не вернешь. Результаты совершенных ошибок успели превратиться в политические факты и составляют ныне часть объективной обстановки. Надо ее брать, как она сложилась. Она гораздо хуже, чем могла бы быть. Но она не безнадежна. Политический поворот -- но действительный, смелый, открытый, до конца продуманный, -- может вполне спасти положение и открыть путь к победе.
Гитлеру нужно время. Торгово-промышленное оживление, еслиб оно стало фактом, вовсе еще не означало бы укрепления фашизма против пролетариата. При малейшем улучшении коньюнктуры изголодавшийся по прибыли капитал остро почувствует потребность в спокойствии на заводах, а это сразу изменит соотношение сил в пользу рабочих. Чтоб экономическая борьба с первых же шагов вливалась в политическую, нужно, чтоб коммунисты были на своих местах, т. е. в заводах и профессиональных союзах. Социал-демократические вожди заявили, что хотят сближения с коммунистическими рабочими. Пусть же 300 тысяч рабочих, входящих в РГО, поймают реформистов на слове и обратятся к АДГБ с предложением: немедленно войти, в качестве фракции, в состав свободных профессиональных союзов. Один такой шаг внесет перемену в самочувствие рабочих, а значит, и во всю политическую обстановку.
Возможен ли, однако, самый поворот? К этому сейчас сводится проблема. Вульгаризаторы Маркса, тяготеющие к фатализму, не видят обычно на политической арене ничего, кроме объективных причин. Между тем, чем острее становится классовая борьба, чем ближе она подходит к развязке, тем чаще ключ от всей обстановки она вручает определенной партии и ее руководству. Сейчас вопрос стоит так: если в свое время сталинская бюрократия удержалась на пути тупого ультиматизма, несмотря на давление в десять политических атмосфер, окажется ли она способна противостоять давлению в сто атмосфер?
Но может быть массы вмешаются сами, опрокинув аппаратные шлагбаумы, наподобие того, как в Берлине разразилась в ноябре 1923 г. стачка городского транспорта? Считать исключенным самопроизвольное движение масс, разумеется, никак не приходится. Чтоб оказаться действительным, оно должно на этот раз по масштабу в сто-двести раз превосходить берлинскую стачку. Немецкий пролетариат достаточно могуч, чтоб развернуть такое движение, даже и при помехах сверху. Но самопроизвольные движения потому так и называются, что они возникают помимо руководства. Вопрос же идет о том, что должна сделать партия, чтоб дать толчок массовому движению, чтоб помочь ему развернуться, чтоб стать во главе его и обеспечить ему победу...
Сегодняшние телеграммы принесли весть о всеобщей стачке в Любеке в ответ на арест социал-демократического чиновника. Факт этот, если он верен, ни в малейшей мере не реабилитирует, разумеется, социал-демократическую бюрократию. Но он бесповоротно осуждает сталинцев с их теорией социал-фашизма. Только развитие и обострение антагонизма между национал-социалистами и социал-демократами может, после всех совершенных ошибок, вывести коммунистов из изолированности и открыть дорогу революции. Но этому процессу, заложенному в логику самих отношений, надо не мешать, а помогать. Путь к этому -- смелая политика единого фронта.
Мартовские выборы, за которые ухватится социал-демократия, чтоб парализовать энергию рабочих, сами по себе ничего, разумеется, не решают. Если до выборов не произойдут какие-либо крупные события, которые весь вопрос перенесут в другую плоскость, то компартия должна автоматически получить прирост голосов. Он окажется неизмеримо больше, если компартия сегодня же возьмет на себя инициативу оборонительного единого фронта. Да, сегодня дело идет об обороне! Но компартия может погубить себя, если избирательную агитацию она, вслед за социал-демократией, хоть и в других выражениях, превратит в чисто парламентскую шумиху, в средство отвлечения внимания масс от их нынешнего бессилия и от подготовки обороны. Смелая политика единого фронта есть сейчас единственно правильная основа так же и для избирательной кампании.
Еще раз: хватит ли у компартии сил для поворота? Хватит ли у коммунистических рабочих энергии и решимости, чтоб помочь давлению в сто атмосфер проложить себе дорогу в бюрократические черепа? Как ни обидно это сознание, но именно так стоит сейчас вопрос...
Предшествующие строки были написаны, когда мы, с неизбежным запозданием, узнали из немецких газет, что Москва подала, наконец, тревожный сигнал ЦК немецкой компартии: настало время для соглашения с социал-демократией. Подтверждения этого известия я еще не имею*1, но оно похоже на правду: сталинская бюрократия командует поворот только после того, как события наносят рабочему классу (в СССР, в Китае, в Англии, в Германии) удар по черепу. Когда фашистский канцлер навел пулеметы на висок связанного пролетариата, тогда и только тогда в президиуме Коминтерна догадались: наступил момент развязать веревки.
Разумеется, левая оппозиция обеими ногами станет на почву этого запоздалого признания и постарается извлечь из него для победы пролетариата все, что только возможно. Но она не будет при этом ни на минуту забывать, что поворот Коминтерна есть чисто эмпирический зигзаг, произведенный в порядке паники. Люди, которые отождествляют социал-демократию с фашизмом, способны, в процессе борьбы с фашизмом, перейти к идеализации социал-демократии. Нужно зорко следить за охранением полной политической самостоятельности коммунизма: организационно сочетать удары, но не смешивать знамен; соблюдать полную лойальность по отношению к союзнику, но следить за ним, как за завтрашним врагом.
Если сталинская фракция действительно совершит диктуемый всей обстановкой поворот, левая оппозиция займет, конечно, свое место в общих боевых рядах. Но доверие масс к повороту будет тем больше, чем демократичнее он будет произведен. Речи Тельмана или манифеста ЦК слишком мало для нынешнего размаха событий. Нужен голос партии. Нужен партийный с'езд. Нет другого пути, чтоб вернуть доверие партии к самой себе и углубить доверие рабочих к партии! С'езд должен собраться в две-три недели, не позже открытия Рейхстага (если вообще Рейхстаг будет открыт).
Программа действий ясна и проста:
немедленное предложение социал-демократическим организациям сверху до низу единого оборонительного фронта;
немедленное предложение АДГБ включения РГО в состав профессиональных союзов;
немедленная подготовка чрезвычайного партийного с'езда.
Дело идет о голове немецкого рабочего класса, о голове Коммунистического Интернационала и, -- не забудем и этого, -- о голове Советской Республики!
Принкипо, 5 января 1933 г.
Л. Троцкий.
P. S. -- Каковы возможные планы правительства Гитлера-Гугенберга в связи с выборами в Рейхстаг? Совершенно очевидно, что нынешнее правительство не может допустить Рейхстага с враждебным ему большинством. Ввиду этого избирательная кампания и выборы должны так или иначе привести к развязке. Правительство понимает, что даже его полная избирательная победа, т. е. получение им в парламенте 51% мандатов, не только не будет означать мирного разрешения кризиса, но, наоборот, может явиться сигналом к решительному движению против фашизма. Вот почему, правительство не может не готовиться к решительным действиям к тому моменту, когда станут известны результаты выборов.
Необходимая для этого предварительная мобилизация сил найдет не меньшее применение в том случае, если правительственные партии окажутся в меньшинстве и, следовательно, должны будут окончательно покинуть почву веймарской легальности. В обоих случаях, таким образом, и в случае парламентского поражения правительства (менее 50%), и в случае его победы (более 50%), приходится одинаково ждать, что новые выборы станут исходным моментом решающей борьбы.
Не исключен и третий варьянт: под прикрытием подготовки к выборам национал-социалисты производят переворот, не дожидаясь выборов. Такого рода шаг тактически был бы, пожалуй, наиболее правильным, с точки зрения наци. Но, принимая во внимание мелко-буржуазный характер этой партии, отсутствие у нее самостоятельной инициативы действия и ее зависимость от недоверчивых союзников, приходится сделать вывод, что вряд-ли Гитлер решится на такой шаг. Предположение, что такого рода переворот задуман Гитлером совместно с его союзниками, вряд-ли было бы очень вероятным, так как второй задачей выборов как-раз и является изменить доли участия союзников в правительстве.
Все же в агитации необходимо выдвинуть и эту третью возможность. Если бы страсти слишком разгорелись в предвыборный период, то государственный переворот мог бы стать для правительства необходимостью, даже, если его практические планы сегодня не идут так далеко.
Во всяком случае, совершенно ясно, что пролетариату в своих тактических рассчетах надо исходить из коротких сроков. Разумеется, ни правительственное большинство в Рейхстаге, ни разгон нового Рейхстага на неопределенный срок, ни фашистский переворот до выборов не будут еще означать окончательного решения вопроса в пользу фашизма. Но каждый из этих трех варьянтов означал бы новый, очень важный этап в борьбе революции и контр-революции.
Задача левой оппозиции во время избирательной кампании -- дать рабочим анализ трех возможных ближайших варьянтов в общей перспективе неизбежной борьбы пролетариата с фашизмом не на жизнь, а на смерть. Такая постановка вопроса придаст агитации за политику единого фронта необходимую конкретность.
Партия все время кричала: пролетариат находится в возростающей офензиве. На это САП отвечает: "нет, пролетариат находится в дефензиве, мы лишь зовем его к офензиве". И та и другая формула показывает, что люди не понимают, что такое офензива и дефензива, т. е. наступление и оборона. На самом деле, несчастье состоит в том, что пролетариат находится не в обороне, а в отступлении, которое завтра может превратиться в паническое бегство. Мы зовем пролетариат не к офензиве, а к активной обороне. Именно этот оборонительный характер действий (защита пролетарских организаций, газет, собраний и пр.), и составляет исходную позицию единого фронта по отношению к социал-демократии. Перепрыгивать через формулу активной обороны, значит заниматься звонкими фразами. Разумеется, в случае успеха, активная оборона перейдет в наступление. Но это будет уже следующий этап, путь к которому лежит через единый фронт во имя обороны.
Чтоб раскрыть ярче историческое значение решений и действий партии, в эти дни и недели, нужно, на мой взгляд, ставить перед коммунистами проблему без малейших смягчений, наоборот, со всей резкостью и непримиримостью: отказ партии от единого фронта, от создания местных комитетов обороны, т. е., завтрашних советов, означает капитуляцию партии перед фашизмом, т. е., историческое преступление, которое равносильно ликвидации партии и Коммунистического Интернационала. В случае подобной катастрофы пролетариат через горы трупов, через годы невыносимых страданий и бедствий, придет к IV-му Интернационалу.
6 февраля, 1933 г.
Л. Т.
*1 Оно не подтвердилось, как известно. -- Ред.