Но бывают утопии и утопии. Великие утописты первой половины нашего столетия были гениальные люди; они двинули вперед социальную науку, стоявшую тогда всецело на утопической точке зрения. Утописты же нашего времени, анархисты, это -- «извлекатели квинт-эссенций» («abstracteurs de quint-essence»), которые умеют только с грехом пополам делать скудные выводы из некоторых принципов. Они не имеют ничего общего с социальной наукой, опередившей их в своем движении, по крайней мере, на полстолетие. Их «глубоким мыслителям» и «возвышенным теоретикам» не удалось даже свести оба конца своего хода доказательств. Они -- утописты упадка, пораженные неизлечимым духовным малокровием. Великие утописты много сделали для развития рабочего движения. Утописты же нашего времени только и делают, что задерживают его прогресс. В особенности вредит пролетариату их так называемая тактика.
Мы уже знаем, что Бакунин комментирует статуты Интернационала в том смысле, что рабочий класс должен отказаться от всякой политической деятельности и сконцентрировать все свои силы в области «непосредственной экономической» борьбы за увеличение заработной платы, уменьшение рабочего дня и т. д. Бакунин и сам смутно чувствовал, что подобная тактика малореволюционна. Он пытался дополнить ее деятельностью своего «Аллианса» и проповедывал «бунт»55. Но с дальнейшим развитием классового сознания у пролетариата последний все больше склоняется на сторону политического действия и отказывается от бунтов, столь частых в дни его детства. Труднее довести до бунта достигших известной высоты политического развития рабочих Западной Европы, чем, например, легковерных и невежественных русских крестьян. Так как тактика бунтов не оказалась по вкусу пролетариату, то «това-рищам» пришлось заменить ее «индивидуальным действием». Главным образом после неудавшегося восстания в Беневенто в Италии в 1877 г. бакунисты стали прославлять пропаганду действием; но если мы бросим взгляд на время, отделяющее нас от попытки при Беневенто, то увидим, что эта пропаганда приняла совершенно специальное направление: очень мало бунтов, вдобавок очень незначительные бунты, за то много единичных покушений, направленных против общественных зданий, против личностей и даже против -- «индивидуальной наследственной» собственности. Иначе и быть не могло.
«Мы видели уже многочисленные восстания народных масс, желавших добиться настоятельных реформ», -- сказала Луиза Мишель корреспонденту "Matin", интервьюировавшему ее по поводу покушения Вальяна. «Что происходило? Расстреливали народ. Мы находим теперь, что народ потерял достаточно крови; лучше, если мужественные люди будут жертвовать собой и совершать на свой собственный риск насильственные действия, имеющие целью терроризировать правительство и буржуа»56.
Это именно то, что мы сказали, только немного другими словами. Луиза Мишель лишь забыла прибавить, что бунты, влекущие за собой кровопускание народа, некогда фигурировали во главе программы анархистов, и это до тех пор, пока они не убедились, что такие частичные восстания не приносят никакой пользы делу рабочих, но что в большинстве случаев сами рабочие и слышать не хотят об этих бунтах.
Заблуждение, как и истина, имеет свою логику. Если отвергать. политическую деятельность рабочего класса, то, при нежелании играть в руку буржуазным политикам, неминуемо придется принять тактику Вальянов и Анри (Vaillant et Henry).
Лишь презирай свой ум да знанья жар, Могучий человека дар; Пусть с жалкой, призрачной забавой Тебя освоит дух лукавый, -- Тогда ты мой, без дальних слов!
Что касается «жалких призрачных забав», то в аргументациях анархистов против политической деятельности пролетариата их бесчисленное множество. «Быстрота» здесь превращается в действительное «колдовство». Так, Кропоткин пользуется против социал-демократов их же собственным оружием -- материалистическим пониманием истории. Он уверяет:
«Каждому новому экономическому фазису жизни соответствует новый политический фазис. Абсолютная монархия, т.-е. господство двора, соответствует системе крепостничества, представительное правительство соответствует господству капитала. Но то и другое -- системы классового господства. В обществе, где исчезнет разница между капиталистом и рабочим, не будет и надобности в подобном правительстве, оно станет анахронизмом, обузой»57
Если бы социал-демократы сказали, что они все это знают, по меньшей мере, так же хорошо, как и он, то Кропоткин ответил бы, что это возможно, но, что в таком случае они не хотят выводить правильного «заключения» из этих «предпосылок». Он, Кропоткин, в совершенстве владеет логикой. Так как политическая конституция каждой страны, -- аргументирует Кропоткин, -- определяется ее экономической структурой, то политическая деятельность социалистов -- абсолютная бессмыслица.
«Желать достичь социализма или хотя бы (!) аграрной революции посредством политической революции -- чистейшая утопия, потому что история всюду показывает, что политические изменения являются последствиями великих экономических революций, а не наоборот»58.
Привел ли лучший геометр в мире нечто более неопровержимое, чем подобные доказательства?
Опираясь на это незыблемое основание, Кропоткин советует русским революционерам отказаться от своей политической борьбы с абсолютизмом. Они должны преследовать непосредственно экономическую цель.
«Освобождение русских крестьян от ига крепостничества, тяготеющего над ними и до настоящего дня, составляет, таким образом, первую задачу русского революционера. Работая в этой области, он работает прямо и непосредственно на пользу народа... и подготовляет, между прочим, ослабление централизованной власти государства и ее ограничение»59.
Итак, освобождение крестьян будет способствовать ослаблению русского абсолютизма. Но каким образом освободить крестьян, прежде чем свергнуть абсолютизм? Абсолютная тайна! Это освобождение -- настоящее чародейство! Старый Лисков был прав, говоря: «легче и проще писать пальцами, чем головою».
Как бы то ни было, вся политика рабочего класса должна быть выражена в нескольких словах: «Долой политику! Да здравствует непосредственная экономическая борьба!». Это бакунизм, -- но усовершенствованный бакунизм. Бакунин сам побуждал рабочих бороться за уменьшение рабочего дня и повышение платы. Теперешние же анархисты -- коммунисты пытаются «разъяснить рабочим, что подобными пустяками они ничего не выиграют, что переустроить общество можно только разрушением правящих учреждений»60. Повышение заработной платы бесполезно.
«Не существуют ли Северная и Южная Америка, доказывающие нам, что повсюду, где рабочему удалось получитъ высшую плату, соответственно этому повысились и цены на жизненные припасы; так что, если ему удалось заработать 20 фр. в день, то стало необходимым иметь 25 фр▐ чтобы прожить, как более обеспеченный рабочий; и вот он опять на уровне ниже среднего»61.
"Сокращение рабочего времени, по меньшей мере, излишне, так как капитал, посредством усовершенствованных машин, примется за «систематическую интенсификацию труда». Сам Маркс доказывал это совершенно ясно»62.
Благодаря Кропоткину, мы уже знаем, что анархистский идеал имеет двоякое происхождение. Двоякое происхождение имеют также и все «выводы» анархистов. С одной стороны, они взяты из вульгарных учебников политической экономии, сочиненных вульгарнейшими буржуазными экономистами. Примером может служить диссертация Грава о заработной плате, которой с восторгом рукоплескал бы сам Бастиа. С другой стороны, товарищи, вспоминая о «коммунистическом» происхождении своего идеала, обращаются к Марксу и цитируют его, не понимая его. Уже Бакунин в значительной степени был «софистизирован» марксизмом. У современных же анархистов, начиная с Кропоткина, это еще более заметно63. Все это было бы смешно, если бы не было так грустно, как говорит Лермонтов. Действительно, -- грустно. Каждый раз, когда пролетариат делает усилие, чтобы добиться какого-нибудь улучшения своего экономического положения, Со всех «сторон сбегаются «мужественные люди», начинают уверять его в своей нежной любви и пытаются, опираясь на свои хромающие выводы, отторгнуть его от движения, всеми возможными способами доказывая, что движение бесполезно. Так это было, например, во время движения в пользу восьмичасового рабочего дня; анархисты боролись против него с рвением, достойным лучшей участи. Если же пролетариат, несмотря ни на что, идет вперед, если он продолжает преследовать свою «непосредственно экономическую» цель, -- он, к счастью, так и поступает, -- то снова появляются те же самые «мужественные люди», снабженные бомбами, и доставляют правительству желанный и искомый предлог напасть на пролетариат. Мы это видели в Париже 1 мая 1890 года; мы это часто видим при стачках. Славный народ -- эти «мужественные люди!».
Анархист не желает «парламентаризма», потому что парламентаризм лишь «усыпляет» пролетариат. Анархист не желает никаких «реформ», потому что реформы означают компромисс с имущими классами. Он хочет революцию -- простую, цельную, непосредственную и непосредственно экономическую революцию. Для достижения этой цели он вооружается горшком, начиненным взрывчатым веществом, и бросает его в публику какого-нибудь ресторана или театра. Он утверждает, что это -- часть «революции»; мы же видим здесь лишь «непосредственно буйное помешательство»
Излишне упоминать о том, что буржуазные правительства, как бы строго они ни относились к отдельным лицам, совершающим покушения, могут только поздравить себя с их тактикой. «Общество в опасности!» «Caveant consules!» И «консулы»-полицейские действуют, а общественное мнение рукоплещет всем реакционным мерам, которые придумываются министрами ради спасения общества.
«Спасители общества, террористы в мундирах, чтобы иметь значение в филистерских массах, нуждаются в ореоле истых сынов «священного порядка», «благодетельного детища неба», и достичь этого ореола помогают им школьнические покушения террористов в лохмотьях. Иной из этих бедных глупцов, упиваясь своими дикими фантазиями, даже и не замечает, что он, как марионетка, вертится на проволоках ловкого, стоящего за кулисами террориста-государственного деятеля; он не замечает, что вызываемый им ужас и страх служит для отуманивания толпы филистеров, которая после этого, ликуя, приветствует каждую бойню, прокладывающую путь реакции»64. Уже Наполеон III, -- чтобы иметь лишний случай спасать общество от угрожающих ему врагов порядка, -- устраивал себе от времени до времени покушение. Чистосердечные признания весьма нечистоплотного Andrieux65, образ действия немецких и австрийских агентов-провокаторов, новейшие разоблачения по поводу покушения на парламент в Мадриде и т. п. ясно доказывают, что современные правительства извлекают громадную пользу из тактики «товарищей», и что работа террористов в мундирах была бы гораздо затруднительнее, если бы анархисты не старались с таким рвением облегчать ее им.
Реакционная и консервативная пресса всегда проявляла едва замаскированную симпатию к анархистам; она глубоко сожалеет, что социалисты, сознательно относящиеся к своей цели, не хотят иметь ничего общего с анархистами. «Они прогнали их, как жалких собак», соболезнует парижский «Figaro» по случаю исключения «товарищей» из конгресса в Цюрихе *).
Анархист -- человек, обреченный (если он только не сыщик) постоянно и везде достигать противоположного тому, что ему желательно.
«Посылать» рабочих в парламент, -- заявил Борда перед лионским судом в 1883 г., -- значит поступать, как мать, ведущая свою дочь в дом терпимости».
Итак, анархисты отвергают политическую деятельность и, во имя морали. Но куда приводит их эта боязнь парламентской развращенности? К восхвалению воровства («Клади деньги в свой кошель», писал Мост уже в 1880 году в своей «Свободе»), к геройским подвигам Дюваля и Равашоля, совершавшим во имя «дела» самые низкие и отвратительные преступления. Герцен где-то рассказывает, что в одном маленьком итальянском городке он встречал только священников и бандитов; он был очень смущен тем, что никак не мог отличить, кто священник и кто бандит. В том же положении находятся теперь все беспристрастные люди по отношению к анархистам: как угадать, где кончается «товарищ» и начинается бандит? Даже самим анархистам это не всегда удается, что доказывают прения, вызванные в их кругах делом Равашоля. Лучшие из них, честность которых неоспорима, постоянно колеблются в своих суждениях о «пропаганде действием».
Так, например, Элизэ Реклю говорит:
«Осудить пропаганду действием? Но ведь эта пропаганда есть не что иное, как проповедь собственным примером добра и любви к человеку. Те, которые насилия называют «пропагандой действием», доказывают лишь, что они не поняли значения этого выражения. Анархист, понимающий свою роль, вместо того, чтобы убить человека, постарается внушить ему свои убеждения, сделать его своим адептом, который, в свою очередь, будет продолжать пропаганду действием, относясь справедливо и с добротой ко всем, с которыми он сталкивается»67.
Мы не спрашиваем, что останется от анархиста, решительно отказывающегося от тактики покушений. Просим только читателя внимательнее прочесть следующие строки.
«Издатель «Sempre Avanti» («Всегда вперед») обращается к Элизэ Реклю с просьбой откровенно высказать свое мнение о Равашоле. Реклю ответил: «Я восхищен его мужеством, сердечной добротой, величием души, великодушием, с каким он простил своим врагам, вернее своим предателям. Я вряд ли знаю людей, превосходящих его благородством. Я оставляю открытым вопрос, насколько желательно настаивать каждый раз на своем праве до конца, и не должны ли взять верх соображения, основывающиеся на чувстве человеческой солидарности. Все-таки я принадлежу к тем, которые признают в Равашоле героя редких душевных качеств»68.
Это нисколько не гармонирует с выше цитированным объяснением и неоспоримо доказывает, что гражданин Реклю очень неуверен; что для него не совсем ясно, где кончается его «товарищ», и где начинается бандит.
Проблему тем труднее разрешить, что есть не мало индивидуумов, которые одновременно «бандиты» и анархисты. Равашоль далеко не исключение. У недавно арестованных в Париже анархистов Ортица и Кьерикоти нашли массу краденых вещей. И не в одной только Франции встречается совмещение таких по виду совершенно различных занятий. Достаточно вспомнить случаи Камерера и Штельмахера в Вене.
Кропоткин всеми силами старается уверить нас, что анархистская мораль -- мораль без обязательств и общественной санкции, мораль, чуждая всякому утилитарному соображению; что она, подобно естественной народной морали, есть «мораль привычки» поступать хорошо69. Мораль анархистов, это -- мораль лиц, оценивающих каждое человеческое действие с отвлеченной точки зрения неограниченных прав индивидуума и во имя этих прав оправдывающих жесточайшие насилия, самый отталкивающий произвол. «Что нам до жертв», -- воскликнул анархистский поэт Лоран Тальад в вечер покушения Вальяна на банкете
общества «La Plume», -- если только жест (движение рукой) красив!».
Тальад -- «декадент», который, благодаря своей бесчувственности, последователен в своих анархистских убеждениях. Анархисты ведут борьбу с демократией потому, что, по их мнению, демократия есть только тирания большинства над меньшинством. Большинство не имеет никакого права навязывать свою волю меньшинству. Но если так, то во имя какого морального принципа ополчаются анархисты на буржуазию? Не потому ли, что та -- не меньшинство? Или потому, что она не делает все, что «хочет»?
«Fais се que voudras -- делай, что хочешь», -- провозглашают анархисты. Буржуазии «угодно» эксплоатировать пролетариат, и она это делает очень удачно. Она следует анархистскому рецепту, и товарищи глубоко неправы, когда жалуются на ее поведение. Но они становятся уже совершенно смешными, когда борются против буржуазии во имя ее жертв. «Какое дело до гибели неопределенных народных масс, -- продолжает логичный анархист Тальад, -- если этим усиливается индивидуум!» Вот настоящая мораль анархистов; это мораль цезарей: «sic volo»l «sic jubeo»! (Так хочу, так повелеваю!)70.
Словом: во имя революции анархисты служат делу реакции; во имя нравственности они одобряют самые безнравственные действия, во имя индивидуальной свободы они попирают ногами все права своих ближних.
И как раз поэтому вся анархистская доктрина разбивается о свою же собственную логику. Если первый встречный сумасшедший может убивать людей только потому, что ему так заблагорассудилось, то общество, состоящее из бесчисленного множества индивидуумов, не вправе его» образумить, потому что это отнюдь не его каприз, а его обязанность, потому что это conditio sine qua поп (необходимое условие) его существования.