«Общая судьба новых истин - начинаться как ересь и заканчиваться как суеверие.» T. Г. Гексли
В основе всей науки и рационального мышления вообще лежит фундаментальное положение - что физический мир существует, и что возможно понять законы, управляющие объективной действительностью. Подавляющее большинство рабочих ученых признает, что вселенная управляется естественными законами - как подметил Филип Андерсон:
«Действительно, если это не так - трудно представить как может существовать наука. Верить в законы природы - значит верить, что вселенная в конечном счете постижима - что силы, определяющие судьбу галактики, могут также определять падение яблока здесь на Земле; что те же самые атомы, которые преломляют свет, проходящий через алмаз, могут также формировать материал живой клетки; что электроны, нейтроны и протоны, появившиеся после Большого Взрыва, теперь могут произвести человеческий мозг, мысль и душу. Верить в законы природы - значит верить в единство природы на самом глубоком уровне.» 26
То же самое верно и в отношении людского рода. Каждое новое достижение науки и техники расширяет и углубляет наше понимание, но наряду с этим также ставит и новые проблемы. Каждый ответ незамедлительно порождает два новых вопроса. Подобно путнику, с растущим волнением достигающему горизонта, только затем чтобы открыть перед собой новый, манящий его вдаль, процесс познания разворачивается без всякого видимого окончания. Ученые забираются в самую глубь тайн субатомного мира в поисках «первоначальной частицы». Но каждый раз, когда они с торжеством достигают горизонта, тот упрямо отодвигается.
Каждая эпоха мнит, будто она представляет окончательный пик всех человеческих достижений и мудрости. Древние греки думали, что они постигли все законы вселенной на основе геометрии Евклида. Лаплас полагал то же самое в отношении Ньютоновой механики. В 1880 году руководитель прусского патентного бюро заявил, что все мыслимые открытия уже совершены! В наше время ученые стараются быть немного более осмотрительными в своих заявлениях. Но и при этом молчаливо предполагается, что, например, общая теория относительности Эйнштейна абсолютно верна, а принцип неопределенности имеет универсальное применение.
История науки показывает насколько экономна человеческая мысль. В ходе коллективного познания очень немного сил тратится впустую. Даже ошибки, если их честно проанализировать, могут играть положительную роль. Только когда мысль закосневает в официальную догму, рассматривающую новые идеи как ересь, подлежащую запрету и каре - развитие мысли парализуется и даже отбрасывается назад. Мрачная история науки в Средневековье - достаточное доказательство этого. Поиск философского камня основывался на ошибочной гипотезе, однако алхимики сделали важные открытия и заложили фундамент для развития современной химии. Теория Большого Взрыва с ее поиском несуществующего «начала времени» едва ли имеет лучшие научные основания, и все же, несмотря на это, несомненно, сделаны и делаются огромные научные достижения.
Как верно заметил Эрик Дж. Лернер, «Хорошие данные, компетентно полученные и проанализированные, имеют научную ценность, даже если теория, вдохновившая их, неправильна. Другие теоретики найдут им такое применение, которое едва ли предполагались, когда они изначально были собраны. Даже в теоретической работе честные попытки сравнивать теорию с наблюдениями почти всегда оказываются полезными независимо от истинности теории: теоретика огорчит неверность его идеи, но время на понимание этого не будет потрачено впустую.» (27)
Развитие науки происходит через бесконечный ряд последовательных приближений. Каждое поколение достигает ряда фундаментальных обобщений об устройстве природы, которые служат для объяснения некоторых наблюдаемых явлений. Они считаются абсолютными истинами, действительными во все времена и во «всех возможных мирах». При дальнейшем рассмотрении, однако, они оказываются не абсолютным, а относительными. Находятся исключения, противоречащие установленным правилам, и в свою очередь требующие объяснения, и так далее до бесконечности.
«Первые открытия были осознанием того, что каждое изменение масштаба приносит новые феномены и новые виды поведения. Для современных специалистов по физике частиц, процесс никогда не оканчивается. Каждый новый ускоритель, с увеличением мощности и скорости, расширяет поле зрения науки до самых мельчайших частиц и кратчайших масштабов времени, и каждое расширение приносит новую информацию.» 28
Следует ли нам поэтому отчаиваться достичь конечной истины? Ставить вопрос подобным образом - значит не понимать природу истины и человеческого знания. Так, Кант полагал, что человеческое мышление может познать лишь проявления. За миром проявлений лежит Вещь-в-себе, которую мы никогда не можем познать. На это Гегель ответил, что знать свойства вещи означает знать саму вещь. Нет никакого абсолютного барьера между проявлением и сущностью. Мы начинаем с реальности, представляющейся нам в чувственном восприятии, но мы не останавливаемся на этом. Используя интеллект, мы проникаем еще глубже в тайны материи, переходя от проявления к сущности; от частного к общему; от вторичного к фундаментальному; от фактов к законам.
Используя терминологию, в которой Гегель возражал Канту, вся история науки и человеческой мысли вообще - процесс замены Вещи-в-себе на Вещь-для-нас. Другими словами, то, что «не может быть познано» на данном этапе развития науки, в конечном счете исследуется и объясняется. Каждый барьер, стоящий на пути мысли, разрушается. Но, решив одну проблему, мы немедленно наталкиваемся на новые, которые должны быть решены, новые вызовы, которые требуют ответа. И этот процесс никогда не закончится, потому что свойства материальной вселенной действительно бесконечны.
«Продолжая нашу аналогию,» - пишет Дэвид Бом, - "можно сказать, что, учитывая всю полноту законов природы, мы никогда не обладаем достаточными взглядами и перспективами, чтобы получить абсолютное понимание этой полноты. Но по мере развития научного прогресса и новых теорий мы приобретаем воззрения все более разносторонние, более всеохватные, более детальные и т.д. Каждая отдельная теория или объяснение данного набора явлений тогда будут иметь ограниченную область применения и будут адекватны только в определенном контексте и при определенных условиях. Это означает, что всякая теория, распространенная на произвольный контекст и произвольные условия, будет как ограниченное видение нашего объектавести к ошибочным предположениям. Обнаружение таких ошибок - одно из самых важных средств успеха в науке.
«Новая теория, которую в конечном счете породит раскрытие таких ошибок, однако, не обесценивает старых теорий. Напротив: разрабатывая более широкую сферу, в которой они неадекватны, она таким образом помогает определить условия, при которых они являются действительными (скажем, как теория относительности исправила Ньютоновские законы движения и таким образом помогла определить границы применимости законов Ньютона действием скоростей, малых по сравнению со световой). Таким образом, не стоит ждать, что любые причинные отношения представляют собой абсолютные истины; для этого они должны будут применяться без приближения и безоговорочно. Скорее, мы видим, что научный прогресс развивается и всегда развивался через ряд всё более фундаментальных, более общих и более точных концепций законов природы, каждая из которых вносит вклад в определение условий применимости прежних концепций (также, как более широкое и более детальное видение нашего объекта вносит вклад в определение границ любого частного взгляда или набора взглядов).» 29
В своей книге «Структура научной революции» профессор Томас Кун изображает историю науки как периодические теоретические революции, прерывающие длительные периоды чисто количественных перемен, главным образом посвященные уточнению деталей. В такие „нормальные“ периоды наука работает в пределах данного набора теорий, называемых парадигмами, которые являются неоспариваемыми предположениями о том, что такое мир. Первоначально существующая парадигма стимулирует развитие науки, обеспечивая последовательную концепцию для исследований. Без такой согласованной концепции ученые бесконечно спорили бы об основных принципах. Наука, не более чем общество, способна жить в состоянии постоянного революционного переворота. По этой самой причине революции - относительно редкое дело, и в обществе и науке.
Какое-то время наука способна двигаться этими протоптанным дорожкам, накапливая результаты. Но то, что первоначально было смелыми новыми гипотезами, постепенно превращается в окостенелую догму. Если эксперимент дает результаты, приходящие в противоречие с существующими теориями, ученые могут замалчивать их, потому что они подрывают существующий порядок. Только когда аномалии доходят до точки, где их уже невозможно игнорировать - готовится почва для новой научной революции, которая свергает доминирующие теории и открывает новый период «нормального» научного развития на более высоком уровне.
Хотя эта картина развития науки несомненно упрощена, как широкое обобщение она может счистаться истинной. В книге «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» Энгельс объясняет диалектический характер развития человеческого мышления, запечатленный в истории науки и философии:
«Истина, которую должна познать философия, представлялась Гегелю уже не в виде собрания готовых догматических положений, которые остается только зазубрить, раз они открыты - истина теперь заключалась в самом процессе познания в длительном историческом развитии науки, поднимающейся с низших ступеней знания на все более высокие, но никогда не достигающей такой точки, от которой она, найдя некоторую так называемую абсолютную истину, уже не могла бы пойти дальше и где ей не оставалось бы ничего больше, как, сложа руки, с изумлением созерцать эту добытую абсолютную истину.»
И еще:
«Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу. У нее, правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше. Консерватизм этого способа понимания относителен, его революционный характер абсолютен - вот единственное абсолютное, признаваемое диалектической философией.» 30
В III веке до н.э греческий ученый Эратосфен прочел, что вертикальная палка, установленная в месте под название Сирен, в полдень не отбрасывает тени. Затем он подметил, что в его собственном городе, Александрии, вертикальная палка отбрасывала тень. Из этих наблюдений за реальными физическими явлениями он вывел, что земля круглая. Он послал в Сирен своего раба, чтобы измерить расстояние от Александрии. Потом, используя простую геометрию, он вычислил окружность земли. Таков подлинный научный метод в действии. Это смесь наблюдения, гипотезы и математического рассуждения. Эратосфен начал с наблюдений (как собственных, так и чужих). Затем, на этой основе, он сделал обобщение - гипотезу, что земля изогнута. После этого он использовал математику, чтобы придать своей теории точную форму.
Блестящие достижения Александрийской науки были затенены ростом христианства в Средневековье. На многие столетия развитие науки парализовала духовная диктатура Церкви. Только освободившись от влияния религии, наука способна развиваться. Однако по странной причуде истории в конце XX столетия делаются попытки отбросить науку назад. В воздухе носятся всевозможные квазирелигиозные и мистические идеи. Этот странный феномен тесно связан с двумя вещами. Во-первых, разделение труда дошло до такой крайности, что начало причинять серьезный ущерб. Узкая специализация, редукционизм и почти полный разрыв между теоретической и экспериментальной стороной физики повлекли самые отрицательные последствия.
Во-вторых, не было никакой адекватной философии, способной помочь науке в указании верного направления. Философия науки находится в беспорядке. Это не удивительно, поскольку господствующая «научная философия» - или скорее философская секта логического позитивизма, присвоившая это звание - менее всего способна помочь науке в ее затруднениях. Напротив, она лишь ухудшила дело. За последние десятилетия мы видели в теоретической физике усиливающееся стремление подходить к явлениям естественного мира с чрезмерно абстрактной и математической точки зрения. Это явно заметно в произвольных попытках восстановить предполагаемое начало вселенной. В статье, написанной в 1972 году, Андерсон указал:
«Способность свести все к простым фундаментальным законам не подразумевает способности начать с этих законов и воспроизвести вселенную. Фактически, чем больше физики, изучающие элементарные частицы, говорят нам о природе фундаментальных законов, тем менее применимыми они кажутся к насущным проблемам остальной науки, и еще меньше - общества.» 31
В последние десятилетия глубоко укоренилось предубеждение, будто «чистая» наука, особенно теоретическая физика - всего лишь продукт абстрактной мысли и математической дедукции. Как объясняет Эрик Лернер, за эту тенденцию частично ответственен Эйнштейн. В отличие от прежних теорий, типа Максвелловских законов электромагнетизма или законов тяготения Ньютона, твердо основанных на эксперименте и вскоре подтвержденных сотнями тысяч независимых наблюдений, теории Эйнштейна первоначально подтверждались только двумя - отклонением звездного света гравитационным полем Солнца и небольшим отклонением в орбите Меркурия. Тот факт, что теория относительности впоследствии подтвердилась, навел других - пожалуй, вовсе не равных Эйнштейну по гениальности - на мысль, что так можно работать и дальше. К чему беспокоиться поглощающими время экспериментами и утомительными наблюдениями? Действительно, зачем вообще полагаться на свидетельства чувств, когда можно постичь истину методом чистой дедукции?
Следует помнить, что великий прорыв в науке произошел в эпоху Ренессанса, когда она отделилась от религии и стала основываться на наблюдении и эксперименте, отталкиваясь от реального материального мира, и всегда возвращаясь к нему. В ХХ веке, однако, имел место частичный откат к идеализму - платонизму и еще хуже, к субъективному идеализму Беркли и Юма. При всей своей бесспорной гениальности Эйнштейн был не в состоянии освободиться от этой тенденции, хотя он часто противостоял последствиям, из нее вытекавшим. К его чести, например, он упорно сопротивлялся субъективной идеалистической интерпретации квантовой механики, выдвинутой Гейзенбергом.
Подобно многим ученым, Эйнштейн не дружил с философией и честно признавал, что великие ученые обычно бывают плохими научными философами. Однако сам он сделал множество замечаний из философского или полуфилософского характера, которые, учитывая его колоссальный престиж, пресерьезно воспринимались множеством ученых - иногда с весьма неудачным исходом. В 1934 году, например, он писал:
«Теория относительности - прекрасный пример фундаментального характера современного развития теоретической науки. Гипотезы, с которых она начинается, устойчиво становятся более абстрактными и отдаленными от опыта. Теоретик вынужден все больше руководствоваться чисто математическими, формальными соображениями в теоретическом поиске, потому что физический опыт экспериментатора не может вознести его до сфер высшей абстракции. Преобладающие индуктивные методы, присущие юности науки, уступают место предварительной индукции.» 32
По сути дела неверно, что Эйнштейн пришел к своим теориям через процесс чистого рассуждения и дедукции. Как сам он заявляет в «Эссе о науке», его теория особой относительности была получена из работ Максвелла по электричеству и магнетизму, который, в свою очередь, базировался на трудах Фарадея с их прочным экспериментальным основанием. Только после 1915 года, когда Эйнштейн обратился к космологии, он прибег к методу абстрактной дедукции для получения своих результатов. Здесь он отступил от установленного метода, взяв за основополагающую гипотезу предположение, которому противоречило наблюдение: посылку, что вселенная в целом является гомогенной (равномерно распространенной повсюду в пространстве).
Исходя из этого суждения, Эйнштейн использовал свою общую теорию относительности чтобы доказать, что пространство является конечным. Согласно этому представлению, чем больше масса данной плотности, тем больше она «искривляет пространство.» Достаточно большая масса приведет к ситуации, когда пространство целиком искривится вокруг себя, породив таким образом „закрытую вселенную“. Это означало, в действительности, откат к средневековому представлению о конечной вселенной, доселе отклонявшемуся как ненаучное. Однако даже в 1915 году имелось достаточно свидетельств, чтобы показать, что вселенная не гомогенна. Теория столкнулась с фактами, установленными наблюдением. Не случайно поиск Эйнштейном единой теории гравитации и электромагнетизма в течение последних тридцати лет его жизни закончился неудачей, что признавал и он сам.
Настоящая философия закончилась на Гегеле. С тех пор мы видели только тенденцию повторять старые идеи, иногда дополнять ту или иную деталь, но никакого реального крупного достижения, никакой большой новой идеи. Вряд ли стоит этому удивляться. Беспрецедентные достижения науки за последнюю сотню лет делают философию в старом смысле слова лишней. Есть мало смысла в рассуждениях о природе вселенной, когда мы имеем возможность раскрывать ее тайны при помощи мощнейших телескопов, космических исследований, компьютеров и ускорителей. Также, как полемика о природе солнечной системы была решена телескопом Галилея, так что достижения техники решат вопрос об истории вселенной, только затем чтобы поставить новые вопросы, решать которые предстоит будущим поколениям.
«Как только каждой отдельной науке требуется разъяснять свою позицию в отношении великого множества вещей и нашего знания о вещах, специальная наука, имеющая дело с этим всем множеством, делается лишней, » - писал Энгельс. - «Все, что остается независимым от всей более ранней философии - наука мысли и ее законов - формальной логики и диалектики. Все остальное сливается в позитивную науку природы и истории. » 33
Однако философия все еще может сыграть свою роль в двух оставшихся ей сферах - формальной логике и диалектике. Наука, как мы видели, не ограничивается простым накоплением фактов. Она еще требует активного вмешательства мысли, которая одна может обнаружить внутреннее значение фактов, их закономерности. Все еще необходимо создавать гипотезы, способные направить наши исследования в плодотворное русло, постичь подлинные взаимосвязи между казалось бы несвязанными явлениями, найти порядок в хаосе. Для этого надо изучать и досконально знать историю как науки, так и философии. Как выразился американский философ Джордж Сантаяна, «Те, кто не учатся у истории, обречены её повторять.» Одно из самых пагубных последствий влияния логического позитивизма в науке ХХ столетия - то, что все великие школы прошлого рассматривались как дохлые собаки. Теперь мы видим, к чему ведет такое отношение. Те, кто надменно отрицал „метафизику“, были наказаны за свою гордыню. Никогда в истории науки мистицизм не бесчинствовал так как сейчас.
Чисто эмпирическая школа мысли неизбежно ведет к этому, как давным-давно указывал Энгельс:
«Исключительный эмпиризм, самое большее позволяющий себе мыслить в форме математического исчисления, воображает, будто он оперирует лишь с бесспорными фактами. В действительности, однако, он работает главным образом с традиционными понятиями, с существенно устаревшими продуктами мысли своих предшественников, такими как положительное и отрицательное электричество, электрическая сила разделения, теории контакта. Они обслуживают это как фонд{основа} бесконечных математических вычислений, в которых, вследствие строгости математической формулировки, о гипотетическом характере{природе} помещения удобно забывают. Этот вид эмпиризма столь доверчив к результатам мысли о его предшественниках, поскольку это является скептическим в его отношении результатам современника, думал. Для этого даже экспериментально установленные факты постепенно стали неотделимыми от их традиционных интерпретаций …, они должны обратиться ко всем видам отговорок и ненадежного expedients, к заминанию противоречивых противоречий, и таким образом наконец сажать себя в смесь противоречий, от которых они не имеют никакого спасения. » 34
Для ученых невозможно оставаться в стороне от общества на том основании, что они просто беспристрастны. Никто из нас не живет в вакууме. Как говорит американский генетик Феодосий Добжански:
«Ученые зачастую наивно верят, будто, если они только раскроют достаточно много фактов о проблеме, эти факты так или иначе выстроятся в упорядоченное и верное решение. Однако отношение между научным открытием и общим мнением не похоже на улицу с односторонним движением. Марксисты скорее правы чем неправы, утверждая, что проблемы, которые ставят ученые, способ, которым они их разрешают, и даже решения, которые они склонны принимать, обусловлены интеллектуальными, социальными и экономическими условиями, в которых они живут и работают.» 35
Некоторые утверждают, будто Маркс и Энгельс принимали диалектику за некий Абсолют - последнее слово в человеческом знании. Такая мысль - самоочевидное противоречие. Марксистская диалектика отличается от гегельянской в двух важнейших пунктах. Во-первых, это материалистическая философия, и потому она извлекает свои категории из мира физической действительности. Природа бесконечна и неограниченна. Точно так же сама истина бесконечна, и ее нельзя подытожить в единственной всеобъемлющей системе. Отрицание отрицания, как объясняет Энгельс, - своего рода спираль развития - открытая система, а не замкнутый круг. Это - второе фундаментальное расхождение с гегельянской философией, которая в конечном счете противоречила себе, пытаясь выразить диалектику как закрытую и абсолютную Систему.
Маркс и Энгельс сумели очертить новый диалектический метод, полноценность которого блестяще продемонстрировали в трех томах «Капитала». Но огромные достижения науки ХХ века обеспечивают вполне достаточный материал для того, чтобы дополнить, развить и расширить содержание диалектики. Дальнейшее развитие теории хаоса и сложности может обеспечить базу для такого развития, которое имело бы огромную пользу и для естественных и для социальных наук. Мы не можем поэтому сказать, что диалектический материализм не будет в дальнейшем превзойден каким-либо новым и более адекватным способом мышления. Но мы можем определенно утверждать, что в настоящее время это - наиболее передовой, всесторонний и гибкий метод доступного научного анализа. Пусть Энгельс сам скажет об этом:
"Далее. Если не нужно больше философии как таковой, то не нужно и никакой системы, даже естественной системы философии. Убеждение в том, что совокупность процессов природы находится в систематической связи, побуждает науку находить эту систематическую связь повсюду, как в частностях, так и в целом. Но соответственное, исчерпывающее, научное изображение этой связи, составление точного мысленного отображения той системы мира, в которой мы живем, невозможно ни для нас, ни для всех грядущих поколений. Если бы в какой-нибудь момент развития человечества была составлена подобная окончательная, завершающая система мировых связей, - физических, духовных и исторических, - то тогда закончился бы рост человеческого познания, и прекратилось бы дальнейшее историческое развитие с того мгновения, когда общество было бы устроено в соответствии с этой системой, что является абсурдом, просто бессмыслицей.
Таким образом, люди стоят перед противоречием: с одной стороны, они стремятся познать мировую систему исчерпывающим образом в ее совокупной связи, а с другой, в силу законов своей собственной природы и природы мировой системы, они никогда не будут в состоянии вполне решить эту задачу. Но противоречие это не только лежит в природе обоих факторов - мира и человека, - оно есть также главный рычаг всего интеллектуального прогресса и постоянно, ежедневно разрешается в бесконечном прогрессивном развитии человечества, подобно тому как иные математические проблемы решаются с помощью бесконечных рядов или непрерывных дробей. Фактически каждое мысленное изображение системы миpa ограничено объективно историческим моментом, субъективно - физической и духовной организацией автора его. " (36)
Современная наука в изобилии представляет материал, доказывающий утверждение Энгельса, что «в конечном счете природа устроена диалектически». Научные открытия за сотню лет со смерти Энгельса целиком и полностью подтверждают этот взгляд.
«Когда мы подвергаем мысленному рассмотрению природу или историю человечества или нашу духовную деятельность,» - писал Энгельс, - «то перед нами сперва возникает картина бесконечного сплетения связей и взаимодействий, в которой ничто не остается неподвижным и неизменным, а все движется, изменяется, возникает и исчезает. …Этот первоначальный, наивный, но по сути дела правильный взгляд на мир был присущ древнегреческой философии и впервые ясно выражен Гераклитом: все существует и в то же время не существует, так как все течет, все постоянно изменяется, все находится в постоянном процессе возникновения и исчезновения.» 37
Сравним это с другой цитатой из Хоффмана: «В квантовом мире частицы непрерывно появляются и исчезают. То, что мы считаем пустотой, на деле - плодородная флуктуирующая среда, где фотоны появляются ниоткуда и исчезают сразу после своего рождения, где в гигантском океане электроны переходят из одного состояния в другое, чтобы образовать неуловимые электрон-протонные пары и другие различные частицы, усложняя путаницу.» (38)
Появление теории хаоса и сложности предвещает долгожданную реакцию против уничижающего редукционизма прошлого. Однако же первопроходческим трудам Гегеля, Маркса и Энгельсом уделяется очень небольшое внимание. Этот удивительный факт в значительной степени следует объяснять широко распространенным предубеждением против диалектики, отчасти как реакцией против мистицизма, с которым представляла диалектику идеалистическая школа после смерти Гегеля, но главным образом из-за ее связи с марксизмом. Диалектику Гегеля описывали как «алгебру революции». Если бы закон превращения количества в качество был признан действующим для химии и физики, следующим шагом стало бы применение его к существующему обществу, с самыми печальными последствиями для защитников статус-кво.
Научные труды Маркса и Энгельса невозможно отделить от их революционной теории истории вообще (исторический материализм) и их анализа противоречий капитализма. Это очевидно очень не нравится тем, кто ныне обладает монополией на экономическую и политическую власть и заправляет не только газетами и телекомпаниями, но также и денежными потоками, определяющими судьбу университетов, научно-исследовательских работ и академических карьер. Удивительно ли, что диалектический материализм признан табу и систематически замалчивается, кроме случаев когда он осуждается как антинаучное мумбо-юмбо, людьми, которые никогда не прочли ни единой строчки у Маркса или Энгельса? Правда, небольшое число храбрецов подняло вопрос вклада марксизма в философию науки, но даже тогда такие упоминания часто обставляются всяческими уточнениями, стремясь показать, что диалектика может быть действительна для данной области науки, но её нельзя принимать как общее положение.
В настоящее время идея изменений, идея эволюции глубоко проникла в массовое сознание. Но развитие обычно понимается как медленный, постепенный, непрерывный процесс. Как выразился Троцкий, «Логика Гегеля и есть логика эволюции. Надо только не забывать, что самое понятие „эволюции“ чрезвычайно искажено и оскоплено университетской профессурой и либеральной публицистикой, в духе мирного „прогресса“.»
В политике этот общий предрассудок находит свое выражение в теории реформистской постепенности, когда сегодня - лучше чем вчера, а завтра будет лучше чем сегодня. Как ни прискорбно, человеческая история вообще и история ХХ века в частности представляет драгоценное утешение для сторонников подобного взгляда на социальный процесс. История знает длительные периоды постепенных изменений, но это ни в коем случае не беспрерывный и гладкий процесс. Он прерывается всякого рода взрывами и катастрофами: войнами, экономическими кризисами, революциями и контрреволюциями. Отрицать это - значит отрицать общеизвестную истину. Итак, как же мы расцениваем эти явления? Как внезапные, необъяснимые вспышки коллективного безумия? Как случайные «отклонения» от градуалистской „нормы“? Или, напротив, их следует понимать как неотъемлемую часть процесса социального развития - не несчастные случайности, но необходимый результат напряженных отношений и потрясений, постепенно и незримо нарастающих в недрах общества и, рано или поздно, вырывающихся на поверхность, так же как давление, накапливающееся по линии разлома в земной коре, находит выход в землетрясении?
Любая попытка устранить противоречие из природы, сгладить ее жесткие грани, причесать ее под аккуратную гребенку формальной логики, как садовники в Версале причесывали грубую природу по правилам классической геометрии, обречена на неудачу. Такие усилия вполне могут оказывать успокаивающее действие на нервы, но оказываются совершенно бесполезными для понимания реального мира. И что верно для неодушевленной или живой природы - также верно для истории самого человеческого общества, несмотря на упрямые попытки доказать обратное. История общества демонстрирует те же тенденции - внутренние противоречия, стимулирующие развитие; взлет и падение различных социально-экономических систем; длительные периоды постепенных «эволюционных» перемен, взрывающиеся внезапными переворотами, войнами и революциями, которые стоят на перекрестке каждого большого исторического развития. И все эти поразительные явления надо просто сбросить со счетов как случайности, временные и неблагоприятные отклонения от предполагаемой эволюционной „нормы“? Или это неопровержимое доказательство глупости и зла, свойственных людям?
Если дело и правда обстоит так, то все попытки достичь рационального понимания человеческого развития следует оставить. Нам придется повторить мнение Эдварда Гиббона, автора «Заката и падения Римской империи», описавшего историю как „немногим больше чем перечень преступлений, безумств и невзгод человечества“. Но если, как мы твердо уверены, человеческая история развивается по тем же самым диалектическим законам, что мы наблюдаем повсюду в природе (а с чего бы людскому роду претендовать на маловероятную „привилегию“ быть полностью освобожденным от объективных законов развития?), тогда канва человеческой истории впервые становится осмысленной. Ее можно объяснить. Ее можно даже - в известных пределах - предсказывать, хотя предсказания сложных явлений не так прямы как у простых линейных процессов. Это столь же применимо к предсказанию землетрясения или погоды, сколь и к предвосхищению движения общества. Никто не может сказать наверняка, когда город Лос-Анджелес подвергнется катастрофическому землетрясению, но можно с абсолютной уверенностью предсказать, что такое случится.
Несмотря на самые напряженные усилия отрицать ценность диалектики, последняя всегда берет верх над своими самыми закоренелыми хулителями. Консервативное геологическое сообщество было вынуждено признать континентальный дрейф, рождение и смерть континентов, которые они когда-то высмеивали. Биологам пришлось признать, что старая идея эволюции как постепенного непрерывного процесса адаптации является односторонней и ложной; что эволюция происходит через катастрофические качественные скачки, в которых вымирание становится предварительным условием для зарождения (новых видов).
При каждом повороте богатство материала, поставленного естествознанием, заставляет ученых приходить к диалектическим заключениям. Однако скоро им становится неловко при упоминании потенциально «подрывного» значения таких идей. Именно в этот момент они спешат обратиться ко всякого рода беспокойным оговоркам и отговоркам, чтобы запутать следы. Обычный выход - защита полного невежества в области философии. Подобно уайлдовской „любви, не осмеливающейся назвать своего имени“, эти авторы, несказанно красноречивые обо всем под солнцем, оказываются совершенно неспособными произнести слова „диалектический материализм“. В лучшем случае они настаивают, что диалектический материализм действителен для их собственной узкой специальности, но никоим образом не применим к более широкой научной сфере или (да сгинет эта мысль!) к обществу в целом.
Удивительно, что даже те сторонники теории хаоса, которые весьма близко подходят к позициям диалектики, выказывают полное отсутствие познаний о марксизме. Так, Иан Стюарт и Тим Постон могли написать в журнале «Аналог» (ноябрь 1981) следующие строки:
«Так что «непреклонные законы физики» , по которым - например - Маркс пытался смоделировать свои законы истории, никогда не существовали. Если Ньютон не мог предсказать поведение трех шаров, как Маркс мог предсказать поведение трех человек? Любая регулярность в поведении большого количества частиц или людей должна быть статистической, а у этого совершенно иной философский привкус.» 39
Этот выстрел явно попадает «в молоко». Маркс вообще не основывал свою модель истории на физических законах. Законы социального развития были извлечены из кропотливого изучения общества как такового. Маркс и Энгельс посвятили всю свою жизнь такому изучению, основанному на колоссальном количестве тщательно собранных эмпирических данных, как свидетельствует даже самое поверхностное изучение трех томов „Капитала“. Кстати сказать, Маркс с Энгельсом были весьма критичны к механическому детерминизму вообще и Ньютону в частности. Попытка провести какие-то параллели между Марксовым и Ньютоново-лапласовым методом не имеет под собой ни малейшей основы.
Чем ближе теория хаоса и сложности подходит к анализу существующего общества, тем больше у нее потенциала для того, чтобы достичь понимания противоречий капитализма:
"Но в Соединенных Штатах идеал - максимальная индивидуальная свобода - или, как выразился Брайен Артур, «пусть каждый будет сам себе Джоном Уэйном и бегает вокруг с пушкой». Несмотря на то как этот идеал скомпрометирован на практике, он все еще сохраняет мифическую власть.
«Но возрастающая реакция приближается к сердцу этого мифа. Если маленькие случайности могут приковать Вас к одному из нескольких возможных результатов, то действительный результат может оказаться далеко не лучшим. И это означает, что максимальная индивидуальная свобода - и свободный рынок - не может породить лучший из всех возможных миров. Так, защищая увеличивающиеся возвращения, Артур невинно забрел в минное поле.» Брайен Артур - экономист и один из теоретиков сложности.) (40
Стивен Джей Гуд, который сделал важный вклад в текущую эволюционную теорию, является одним из немногих западных ученых, открыто распознавшим параллели между его теорией «акцентированного равновесия» и диалектическим материализмом. В своей книге „Большой палец панды“ он говорит следующее:
«Если градуализм - более продукт западной мысли чем факт природы, давайте рассмотрим альтернативные философии изменений, чтобы ограничить сферу наших предрассудков. В Советском Союзе, например, ученые изучают совершенно иную философию изменений - так называемые законы диалектики, сформулированные Энгельсом на основе философии Гегеля. Законы диалектики явно посвящены изменениям. Они говорят, например, о «преобразовании количества в качество». Это может звучать как бессмысленное мумбо-юмбо, но предлагается, что изменение происходит в результате большого скачка после медленного накопления напряжения, которым система сопротивляется, пока не достигает предела. Нагревайте воду, и она в конечном счете закипит. Угнетайте рабочих все больше, и получите революцию. Элдридж и я были очарованы, узнав, что множество российских палеонтологов поддерживают модель, подобную нашему акцентированному равновесию.»
В конечном счете, лишь очень тонкая перегородка отделяет палеонтологию и антропологию от исторических и социальных наук, которые имеют потенциально опасное политическое значение для защитников статус-кво. Как заметил Энгельс, чем ближе подбираешься к социальным наукам, тем менее объективными и более реакционными они становятся. Поэтому обнадеживает, что Стивен Гуд подошел весьма близко к диалектической точке зрения, несмотря на его очевидную оговорку:
«Тем не менее, я признаюсь в личном убеждении, что воззрения изменчивости, может оказаться, отмечают темпы биологических и геологических изменений более точно и более часто чем любой из соперничающих взглядов - если только, потому что сложные системы в устойчивом состоянии являются и обычными и очень устойчивыми к изменениям.» 41
В прошлом столетии Маркс иронически заметил, что большинство натуралистов было «стыдливыми материалистами». Во второй половине ХХ века мы наблюдаем еще больший парадокс. Ученые, никогда не прочитавшие ни слова из Маркса или Гегеля, независимо пришли ко многим из идей диалектического материализма. Мы твердо убеждены, что будущее развитие науки подтвердит важность диалектического метода и те, кто проложил этот путь, наконец получат признание, которого были лишены прежде.
Серьезной препоной на пути многих, приближавшихся к идеям марксизма в прошлом, стала карикатура, представленная сталинизмом. Это играло противоречивую роль. С одной стороны, огромные успехи национализированной плановой экономики в Советском Союзе могущественно привлекали множество западных рабочих и интеллигенции. Видные ученые наподобие знаменитого британского биолога Дж. Б. С. Холдейна обратились к марксизму и начал применять его в своей сфере с многообещающими результатами. Появилось большое количество работ, пытавшихся доступным языком объяснить последние открытия науки. Результаты были разными, но эта литература была бесконечно предпочтительней чем мистифицирующий материал, поставляемый сегодня для массового потребителя.
Нет сомнения, что беспрецедентные достижения культуры, образования и науки в России послужили точкой притяжения не только для международного рабочего движения, но и для лучшей части интеллигенции и ученых на Западе. Эти достижения демонстрировали потенциал национализированной плановой экономики, несмотря на все чудовищные бюрократические извращения, в конечном счете подорвавшие ее. Они предсталяют поразительный контраст нынешнему положению дел. Падение Советского Союза и попытки достичь «рыночной экономики» породили ужасный крах производительных сил и культуры. В одночасье по всему миру началось колоссальное идеологическое контрнаступление против идей плановой экономики, марксизма и социализма вообще. Враги социализма использовали в своих интересах преступления сталинизма, чтобы пытаться очернить имя марксизма. Они стремятся убедить людей, что революция бесполезна и что, следовательно, лучше безропотно сносить правление больших банков и монополий, принимать массовую безработицу и падение жизненного уровня, потому что, по их словам, нет „никакой альтернативы“.
В действительности в России потерпел крах не социализм, а бюрократическая карикатура на социализм. Тоталитарная и бюрократическая система несовместима с режимом национализированной плановой экономики, которой, по словам Льва Троцкого, нужна демократия, как человеческому телу нужен кислород. Без активного и сознательного участия населения на всех уровнях, без полной свободы критики, обсуждения и дебатов, это неизбежно приведет к кошмару бюрократии, коррупции, путаницы и неумелого руководства, которые в конце концов подорвут основу плановой экономики. Именно так и случилось в бывшем Советском Союзе, что предсказывали марксисты десятилетия назад.
Тоталитарный режим сталинизма с его неизбежными спутниками - коррупцией, конформизмом и раболепством - оказал самое негативное действие на науку и искусство. Несмотря на огромный импульс, данный образованию и культуре Октябрьской революцией и порожденной ею национализированной плановой экономикой, свободное развитие науки сковал удушливый бюрократический режим. Больше чем любая другая сфера общества, наука и искусство должны развиваться в атмосфере интеллектуальной свободы - свободы думать, говорить, исследовать, ошибаться. Без этих условий творческая мысль завянет и умрет. Таким образом, СССР при большем количестве ученых чем у Америки и Японии вместе взятых (и хороших ученых!), неспособен был получить те же результаты, что на Западе, и постепенно отставал в целом ряде областей.
Одной из причин для всяческих недоразумений в отношении марксизма, стало то, как представляли его сталинисты. Правящая элита России не могла допустить свободы мысли и критики в любой сфере. В руках бюрократии марксистская философия («диамат», как ее называли) была извращена в бесплодную догму или набор софизмов, назначенных оправдывать все загибы и повороты руководства. Согласно Лефебру, однажды дела пошли настолько плохо, что высшее командование советской армии настояло на введении в учебный план военных академий курса формальной логики из-за постыдного беспорядка, привносимого преподавателями так называемого „диамата“. Уроки логики могли, по крайней мере, преподать курсантам азбуку рассуждения. Этого небольшого инцидента достаточно, чтобы разоблачить природу сталинистской карикатуры на „марксизм“.
При Сталине ученым приходилось без вопросов принимать эту косную и безжизненную карикатуру, так же как и множество антинаучных лже-теорий, которые, случалось, удовлетворяли бюрократию, наподобие генетической «теории» Лысенко. Это до некоторой степени дискредитировало идею диалектического материализма в научном сообществе и препятствовало плодотворному и творческому использованию диалектического метода в различным областях науки, что позволило бы добиться серьезного прогресса как в самих науках, так и в дальнейшей разработке философских идей, которые схематично изложили Маркс и Энгельс, оставив будущим поколениям их подробное развитие и наполнение.
Позор сталинистского режима, что за шесть с лишним десятилетий, располагая всеми ресурсами советского государства, бюрократия оказалась неспособна внести в теоретический арсенал марксизма ни единой оригинальной идеи. Огромные преимущества национализированной плановой экономики, создавшей мощную промышленность и технологию, оказались бессильны. Они не смогли прибавить ничего стоящего к открытиям Карла Маркса, который в одиночку работал в библиотеке Британского Музея.
Несмотря на все это, преимущества плановой экономики произвели выдающийся прогресс во многих областях - как бы ни пыталась скрыть данный факт нынешняя лавина пропаганды. Кроме того, там, где ученые действительно применяли диалектический метод к различным сферам, это дало интересные результаты. Это ясно видно на примере теории хаоса - области, в которой советские ученые, несомненно под влиянием диалектического материализма, опередили западных по крайней мере на два десятилетия. Мало кто понимает, что первоначальные исследования в теории хаоса было произведены в Советском Союзе, а это дало импульс западным ученым, независимо пришедшим к сходным выводам, и чьи идеи в свою очередь стимулировали дальнейшее развитие советского изучения хаоса, как признает Глейк:
«Расцвет идей хаоса в Соединенных Штатах и Европе вдохновил огромный объем параллельной работы в Советском Союзе; с другой стороны, он также породил значительное замешательство, потому что большая часть новой науки не была столь новой в Москве. Советские математики и физики имели сильную традицию в исследовании хаоса, начиная с работ A. Н. Колмогорова в пятидесятых. Кроме того, у них была традиция совместной работы, пережившая повсеместное расхождение математики и физики.» 42