"Сплетаются в одно и "ложь", и "правда", и "жизнь", и "сон". Уверенности нет. Вся жизнь игра. Тот мудр, кто понял это".Шницлер.
I
Артур Шницлер становится в нашей литературе "своим человеком". Его "Трилогия" вышла в трех разных изданиях, из которых одно, правда, никуда не годится, но ведь таковы уж вообще отечественные переводы. В декабре прошлого, 1901 года "Мир Божий" дал перевод трехактной драмы Шницлера "Дикий" ("Freiwild"), написанной в 1896 г., а в текущем году тот же журнал предложил своим читателям большую повесть Шницлера "Смерть", уже напечатанную семь лет тому назад в "Вестнике Иностранной Литературы". Мы имеем издание "новелл" Шницлера, кроме переводов, разбросанных по журналам. Недавно вышли книжкой его четыре одноактные пьесы "Lebendige Stunden" ("Часы жизни"), из которых три были предварительно переведены в фельетонах московской газеты "Курьер". Чем-то, значит, заслужил у нас венский писатель.
Артур Шницлер на европейский взгляд еще молодой писатель: ему 40 лет (род. в 1862 г.*). Как и наш Чехов, он врач по образованию, отчасти и по профессии. Если к этому прибавить, что Шницлер очень талантливый писатель, то это и будет, пожалуй, все, что у него есть общего с г. Чеховым. Широкая европейская известность окружает Шницлера недавно.
У нас прилив внимания к даровитому венцу начался за последний год -- со времени громкой истории из-за храброго австрийского "поручика Густля", самолюбие которого Шницлер поранил своим пером.
Вы, может быть, помните, как превосходно покойный Гл. Ив. Успенский характеризует военный Берлин. "Палаши, шпоры, каски, усы, два пальца у козырька, под которым в тугом воротнике сидит самодовольная физиономия победителя, попадаются на каждом шагу, поминутно: тут отдают честь, здесь сменяют караул, там что-то выделывают ружьем, словно в помешательстве, а потом с гордым видом идут куда-то... В окне магазина -- победитель в разных видах: пропарывает живот французу и потом, возвратившись на родину, обнимает свое семейство; бакенбарды у героев расчесаны совсем не в ту сторону, куда бы им следовало... У иных одно лицо сделано в аршин (из мрамора, из металла), при чем усы, как бычачьи рога, стремятся вас запороть, положить на месте... Но существеннейшая вещь -- это полное убеждение в своем деле, в том, что бычачьи рога вместо усов есть красота почище красоты прекрасной Елены" ("Больная совесть"**). В Вене картина отличается не столь уж многим. Те же "бычачьи рога" вместо усов (только пожиже) и то же убеждение в их абсолютной неотразимости. Маленькая литературная бомба Шницлера вызвала в этой среде страшное волнение. Негодованию не было конца. "Совет чести" пригласил дерзкого писателя, носящего офицерское звание, к ответу. Шницлер не явился - должно быть, полагая, что чин австрийского офицера отнюдь не налагает на своих носителей прав и обязанностей литературной критики. Дерзость писателя была наказана; его лишили офицерского звания, которого он не научился "уважать".
Мы не ошибемся, если скажем, что это столь нашумевшее столкновение "естественных прав" художника с деспотическими претензиями касты сразу подняло у нас шансы венского писателя. Мы, пожалуй, пошли далее и расцветили миросозерцание молодого писателя симпатичными нам гражданскими красками... Мы ошиблись. Шницлер -- эстетик и только эстетик. Он выступил против корпоративной "чести" поручиков Густлей прежде всего как художник: ему ли не ясно, что претенциозные бычачьи усы суть только бычачьи усы и никакой красоты в себе не заключают. Взять хотя бы того же поручика Густля с его великолепным презрением к штатским, ко всем этим крючкотворам-"социалистам", которым "хотелось бы немедленно упразднить военное сословие. А кто стал бы их защищать, когда нападут китайцы, об этом они не подумают. Идиоты!". Шницлер прогнал храброго поручика сквозь строй юмористических размышлений, в которых петушиный задор молодого воина переплетается с внушениями кастовой чести и с самой "штатской" трусостью перед лицом смерти...
Гораздо серьезнее затронуты вопросы кастовой чести в ранее написанной драме "Freiwild". Поручик Фогель, который со всеми штатскими говорит "в слегка ироническом и пренебрежительном тоне"... Капитан Каринский, который в самом существовании "штатской" части вселенной видит косвенное покушение на свою офицерскую честь, который говорит, чтобы оскорблять, и оскорбляет, чтоб убивать... Лучший среди них, капитан Ронштедт, который лишь в наиболее патетические минуты способен немного подняться над корпоративным кругозором ("Будем говорить, как человек с человеком", -- предлагает он)... Таковы представители касты. Дуэль, как высшая нравственная и философская инстанция; пистолетный выстрел, как аргумент, -- такова атмосфера. Убийство, нелепое, бессмысленно-жестокое, -- таков трагический, но естественный финал...
Кандалы военно-кастовой морали -- вот, кажется, единственный общественный объект художественного протеста для Артура Шницлера. Слишком остро, значит, стоит этот вопрос в той среде, где живет и дышит Шницлер, раз он посвятил ему два произведения; во всем остальном, что выходит из-под его пера, он не переступает за пределы индивидуально-психологических проблем.
Половая любовь и вырастающие на ней эстетические комбинации; искусство, как самоцельное служение красоте; страх смерти, сообщающий всем радостям бытия особенную, почти болезненную остроту, -- такова троица художественного исповедания Артура Шницлера. И если эти признаки исчерпывают декадентское творчество, то вы можете принять утверждение Bartels'a: "Артур Шницлер безусловно декадент".
Шницлер смотрит на жизнь глазами утонченного и облагороженного "бонвивана": он ищет наслаждений, наслаждений прежде всего... Но он человек высокой, хотя и уродливой культуры духа; к так называемым "простым", "здоровым" радостям мещанского сердца и мещанского желудка он относится с законной брезгливостью эстета-аристократа (см., напр., "Парацельс" -- в "Трилогии"). Он давно покончил с мистицизмом, ибо впитал в себя выводы критической мысли. Он не верит в святость устоев бюргерской цивилизации, ибо умеет посмотреть на них со стороны, обнажив их от парадных покровов, сотканных эгоизмом и лицемерием. Он знает цену прописной мещанской добродетели, ибо вскрыл тот зараженный психологический грунт, который ее взрастил... Но он не вступает в бой ни с мистицизмом, ни с бюргерскими устоями, ни с мещанской добродетелью. К чему?
"Вся жизнь -- игра. Мудрец, кто понял это". А Шницлер -- "мудрец". Он хочет провести свою "игру" приятно и красиво -- вот и все. Других задач он не знает. К жизни он относится, как к любовнице, а к любовнице, как к жизни: побольше наслаждений, радости, красоты!.. Побольше капризных комбинаций на одну и ту же старую, но неизбитую тему любви!.. К чему повышенные требования, неудовлетворимые запросы? "Самая красивая девушка Франции не даст больше того, что у нее есть". Точно так же и жизнь. "Мудрец, кто понял это"...
А затем -- не забывайте про смерть, про смерть, которая бросает на все наши наслаждения такой трагический отблеск и делает их еще более волшебно-прекрасными, безумно-желанными... Жажда, неутолимая жажда ласк женщины и восторгов творческого экстаза, под иронический аккомпанимент страха смерти -- das ist eine Welt, das ist deine Welt (таков мир, таков твой мир!).
Итак, это -- философия квиетизма? Да, поскольку речь идет о судьбах нации, общества, человечества... Но в четырех стенах личного существования эта "метафизика" освещает самую энергичную активность. Жги сигару твоей жизни с двух концов, -- внушает она посвященным. Округляй владения твоих чувств! Не страшись ограничительных фикций, действительных лишь для рабских душ. Мораль, право, религия?.. Игра, одна игра! Еще шаг вниз -- и мы вступим в царство босячества и подхватим его клич: "Грабь жизнь!". Шаг вверх -- и мы, освобожденные от всего "человеческого, слишком человеческого", окажемся идейными сынами Заратустры...
Это не случайное совпадение: тут виден перст социальной судьбы.
Все творчество Шницлера отражает типичное настроение умственного "аристократа", европейского интеллигента. Кто герой шницлеровских произведений? Писатель, актер, художник, профессор, писатель и снова писатель, словом, лицо, которого отличия и преимущества в его мозговых извилинах, дающих ему "право" с одинаковой интеллектуальной и эстетической брезгливостью смотреть на вершины плутократии и на социальные низы; и те, и другие, несмотря на всю свою противоположность, слишком "грубы", слишком конкретны в своих общественных требованиях, чтобы возвыситься (или пасть?) до утонченно-сладострастного воззрения на жизнь, как на "игру". Антиморалистическая мораль Ницше, это философия тех же обособленных "интеллектюэлей", лишь уродливо отраженная в сферическом зеркале больного сознания.
* См. Bartels. "Die Deutsche Dichtung der Gegenwart", 1901 г.
** Г. И. Успенский. Изд. Павленкова. Т. I. Стр. 707. Ред.