(1783 -- 1852)
Пятьдесят лет тому назад, 12 апреля 1852 г., в Баден-Бадене умер Василий Андреевич Жуковский, -- по собственному определению -- "родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских".
Предание говорит, что помещик Бунин сказал, прощаясь со своими крепостными, отправлявшимися в румянцевский поход против турок: "Привезите мне хорошенькую турчанку; жена моя совсем состарилась". Это было сказано "в шутку", но принято "всерьез"... а 29 января 1783 года от этой "шутки" уже появился на свет божий В. А. Жуковский. Доброе старое время!
Жуковский приспособил к русскому климату немецких и английских чертей -- и тем насадил в России романтизм. В чем смысл этой заслуги? Что такое романтизм?
Истерзанное слово! Оно напоминает старый мешок, который в процессе литературно-исторической эволюции наполнялся все новым и новым содержанием и лопнул в конце концов от переполнения.
Вспомните. Романтизм был тимпанами и кимвалами, славившими человеческое я, освобожденное Великой Революцией из кандалов "старого порядка" -- и романтизм был литературным убежищем идейной реакции, знаменем попятного призыва к готическим соборам, рыцарским турнирам, крепостному праву и властному папизму.
Романтизм был рупором для "демонических натур", через который они бросали проклятиями в эту несчастную, глупую и пошлую землю и посылали вызов небесам, -- и он же, романтизм, изнывал в слезливой, беспредметной тоске, расплывался в гимнах фантастическому "голубому цветку" и гордился маразмом мысли и воли.
Романтизм! Он состоял в услужении у Меттерниха1, облаченный в австрийские ливреи немецких романтиков2, и он же был непримиримым политическим изгнанником вместе с Виктором Гюго3.
Чем только не был он, романтизм?
Свободолюбивый и холопский, боевой и квиетический, передовой и реакционный, свободомыслящий и ортодоксальный, титанически-сильный и детски-слезливый, романтизм сохранял во всех своих превращениях только одну общую черту: он жил или хотел жить жизнью чувства, а не рассудка, он стремился освободить темные, неопределенные и бессознательные силы психики из горячечной рубашки, которую мысль торопится набросить на стихийные порывы души. Его путеводителем были не законы резонирующего разума, но блуждающие огни разнузданной мистики чувства. "Иссушающему" рационализму он противопоставил сорвавшуюся с петель фантазию. Может быть, наиболее ярко эта черта романтизма выражена у немецкого поэта Гельдерлина4: "О, человек -- бог, когда он грезит, и нищий, когда он мыслит".
Романтизм как стихия "грез" был, разумеется, субъективен насквозь, до сердцевины. В конце концов он уставал от разнузданности собственного субъективизма, пресыщался его дикими причудами и, в качестве блудного сына, искал успокоения на груди католицизма. Забегая вперед, заметим, что Жуковский был застрахован от слишком бурной качки духа, так как никогда не выходил из-под власти догмата.
Но что собственно представлял собою романтизм Жуковского?
"Это -- желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон; жалоба на несовершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастьи, которое, бог знает, в чем состояло; это -- мир, чуждый всякой действительности, населенный тенями и призраками, конечно, очаровательными и милыми, но тем не менее неуловимыми; это -- уныло, медленно текущее, никогда не оплачивающееся настоящее, которое оплакивает прошедшее и не видит перед собой будущего; наконец, это -- любовь, которая питается грустью и которая без грусти не имела бы чем поддержать свое существование".
Об этой поэзии можно сказать стихами Гете:
"Es sauget jedes zartliche Gemuthe
Aus seinem Werk sich melanchol'she Nahrung"*
Свойствами духовной натуры Жуковского и условиями общественной среды объясняется исключительное предпочтение, которое поэт отдавал немецкому романтизму: последний отличается от французского полным преобладанием психологического содержания над общественным. Вместе с немецкими романтиками Жуковский подслушивает "дольней лозы прозябанье", созерцает странствование душ, освободившихся от телесной скорлупы, сплетает хороводы из прозрачных русалок и скелетов в черных плащах, -- суровая же действительность совершенно не входит в его художническое поле зрения. Искусство тут служит средством не улучшения жизни, но малодушного бегства из нее...
Подобно немецким романтикам, Жуковский поэтизировал пиэтистскую идею предопределения, естественно освобождающую человека от необходимости критически мыслить и деятельно бороться и оправдывающую общественное безразличие и мечтательную апатию.
Созерцательный романтизм, развивая свое внутреннее содержание, естественно дошел до той пропасти духа, которая именуется индийской нирваной5, дошел -- и не испугался ее... Верный немецким учителям, Жуковский тоже отдал дань романтического уважения Индии в своем переводе отрывка из Магабгараты6 ("Наль и Дамаянти").
В европейском романтизме были боевые освободительные ноты, ведшие свое начало от принципов 1793 года. Этих нот мы и со свечой не сыщем в поэзии Жуковского. Трудно сказать, кто тут более виновен: пиэтистски бесстрастная натура поэта, искавшая мира и только мира, или общественные условия, которые немецкого Sturm-поэта Клингера7 сделали у нас генералом и начальником воспитательного корпуса, наложившим строжайшую цензуру на свои собственные сочинения для кадетов.
Но если Жуковский не усвоил своей поэзии протестующего духа некоторых западно-европейских романтиков, зато он оказался вполне солидарным с немецкими носителями "гемюта"** в прозаической области отношений к высшим сферам. Но к чести Жуковского нужно сказать, что он не лицемерил, -- этого не скажешь столь категорически относительно его немецких единомышленников.
Нельзя сомневаться в искренности чувства, которое руководило поэтом, когда он писал, напр., "Певца во стане русских воинов" -- произведение, более благонамеренное, чем поэтическое. Как художественны в самом деле эти русские солдаты в классических костюмах, в шлемах, латах, со щитами в руках! Такова уж, видно, судьба той "поэзии", которая комментирует иллюминации, рапорты и реляции...
Всю свою жизнь Жуковский прожил в оранжерейной атмосфере. Что делается вне ее, на вольном воздухе, он не знал, ибо в ее рамах, как в окнах готических соборов, были непрозрачные цветные стекла, создававшие внутри оранжереи вечный меланхолический полумрак.
Там, за стеклянными стенами, издыхающее крепостное право, как потухающая лампа, вспыхивает особенно яркими огнями зверства и насилия. Там -- стон, там -- скрежет зубовный.
А здесь, в декоративно-причудливой обстановке романтической теплицы, -- томление по "былом", которого не было, стремление к "будущему", которого не будет, тоска по неземному и полувздохи под аккомпанимент Эоловой арфы...
И во всю жизнь, во всю долгую жизнь Жуковского, кошмары крепостного права не тревожили его поэтического полусна. И тем удивительнее в Жуковском этот романтический квиетизм, эта неподвижность общественного мышления, что впечатления собственного детства должны были принудительно навязать сознанию поэта критическую работу: мать Жуковского, пленная турчанка, жила в доме Бунина рабыней и не смела садиться при "господах", к которым принадлежал и ее собственный сын... Ласкать его она могла лишь тайно, урывками... Кажется, достаточно выразительная иллюстрация нравов?
Крепка, значит, была броня гражданского равнодушия, которою судьба облачила "чувствительную" душу балладника!
Биограф Жуковского, говоря о его литературной деятельности, употребляет -- очевидно ненароком, по шаблону -- слово "подвижничество". Вот уж действительно трудно подыскать другое определение, которое бы менее подходило к литературной физиономии Жуковского!
Сам поэт, вероятно, отмахнулся бы от такого определения. По крайней мере, рассказывая о своем представлении императрице, он с похвальной искренностью прибавляет: "Я не струсил; желудок мой был в исправности, следственно, и душа в порядке"... Это признание насчет прямой зависимости романтической души от прозаического желудка не нужно считать лишь "цинической" шуткой: несомненно, душа, столь старательно отгородившая себя от общественных внушений и черпающая свои настроения единственно "из себя", рискует утратить свою "независимость" и попасть в кабалу к желудку.
Мы, разумеется, совсем не подвергаем сомнению личной доброты и жалостливости поэта; известно, что возвратившись в 1822 году из-за границы, Жуковский отпускает на волю крепостных, приобретенных для него книгопродавцем Поповым, и в одном письме выражает удовольствие по поводу того, что его "эсклавы"*** получили волю. Остается, однако, несомненным тот факт, что никаких общественных выводов по поводу "эсклавов" Жуковский не сделал -- потому ли, что не умел, или не хотел...
В "Записках кн. Трубецкого"8 сохранился интересный факт, превосходно характеризующий гражданское настроение Жуковского. "Законоположение" (устав) тайного "Союза Благоденствия"9, преследовавшего цели "общего блага", было показано поэту, разумеется, с предложением вступить в сообщество. Возвращая "Законоположение", Жуковский сказал, что "устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если бы мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требования, но что, к несчастью, он не чувствует в себе достаточной к тому силы"+.
Как он здесь похож на себя, наш мечтательный романтик, со своим платоническим уважением к добродетели и со своей социальной пассивностью. Противопоставьте этому романтическому индиферентизму голос истинного гражданского мужества... "я не счел себя вправе следовать примеру моего друга поэта (В. А. Жуковского), -- говорит Н. И. Тургенев10, -- я думал, что всякий честный человек должен отложить в сторону неважные соображения относительно формы, не обращать внимания на личные неудобства и даже опасности, если он может по мере сил содействовать делу нравственному и полезному"*.
А вот как отзывается о Жуковском другой гражданин, Рылеев11. "К несчастью, -- говорит он в письме к Пушкину, -- влияние его на дух нашей словесности было слишком пагубно; мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны, растлили многих и много зла наделали!".
Все, что сказано выше, почти не затрагивает чисто литературных заслуг поэта, которые очень велики. Не должно забывать, что Жуковский раз навсегда освободил русскую "словесность" из дисциплинарного батальона ложноклассицизма и внес много нового содержания в обиход литературы. На Западе романтизм XIX ст. был поэтическим переживанием исторического опыта средних веков. Но мы, русские, проходили свою историю, так сказать, по сокращенному учебнику. Мы не знали ни рыцарства, ни крестовых походов, ни готических соборов. Усвоив нашей литературе романтическое направление, Жуковский обогатил наше сознание теми идейными элементами, которые были завещаны Западной Европе эпохой феодализма и католицизма. Таким образом, Жуковский не просто переводил Шиллера12, Гете13, Грея14 и Вальтер-Скотта15, -- нет, он сделал нечто большее: он "перевел" на русский язык европейский романтизм. Нужно быть ему за это благодарным.
Брандес16 безусловно прав, когда говорит, что романтика была и осталась, по преимуществу, поэзией салонов, и идеалом ее было остроумное общество, собравшееся на эстетический "чай", -- но в атмосфере этого салона она была живым делом, шла от души к душе, выражала и будила интимные чувства... "Жуковский первый на Руси, -- говорит Белинский, -- выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь". До него наша поэзия представляла риторические иллюстрации к ложно-классическим схемам. Жуковский впервые связал поэзию с жизнью индивидуальной души. Пушкин и, особенно, Гоголь повели это дело дальше: они связали литературу с жизнью души коллективной, т.-е. общества.
* В. И. Семевский. "Крестьянский вопрос". Т. I, стр. 505.
Жуковский не дал своего имени никакому литературному периоду, он стоит посредине между эпохами Карамзина17 и Пушкина: закончив работу одного, он подготовил почву для другого. Белинский говорит, что без Жуковского мы не имели бы Пушкина. Это страшно много, и нужно уметь быть за это благодарным.
"Восточное Обозрение" N 89,
* "Каждая нежная душа черпает из его творений меланхолическую пищу".
** Gemuth -- душа, душевность. Ред.
*** Esclave -- раб. Ред.
+ В. И. Семевский. "Крестьянский вопрос". Т. I, стр. 504.