Стэнфордский эксперимент и марксизм

«…Вечером у заключенного № 819 случилась истерика. Его направили в кабинет начальника тюрьмы. Пока он шел, тюремщики выстроили заключенных в коридоре и заставили их петь хором: «№ 819 – плохой заключенный, он во всем виноват. № 819 очень плохо поступает. Из-за него всё не так!» Заключенный рыдал всё сильней.

— Хочешь уйти? — сказал начальник. — Ты можешь выйти хоть сейчас.

— Не могу, нет! — всхлипывал № 819. — Они назвали меня плохим, я должен вернуться в камеру и объяснить им, что я не плохой, я ничего плохого не сделал, господин начальник!

— Слушай, ты не «плохой заключенный», ты не заключенный вообще. А я — не начальник тюрьмы, я доктор Зимбардо, психолог, и это — Стэнфордский университет, а не тюрьма! Так что вставай и иди себе домой!

Заключенный № 819 перестал рыдать и посмотрел на начальника взглядом ребенка, очнувшегося от кошмарного сна…»

Таков был один из эпизодов известного Стэнфордского тюремного эксперимента, проведенного сорок лет назад, в 1971 году, группой американских психологов под руководством профессора Филлипа Зимбардо. Суть его была вот в чем. Один из университетских подвалов превратили в искусственную тюрьму, с решетками, камерами и карцерами. Добровольных участников разделили на две группы — «заключенных» и «тюремщиков». Погруженные в тюремные условия, эти люди должны были играть свои роли в течение двух недель. За ними незаметно наблюдала группа ученых, намеренная таким образом выяснить, какие изменения происходят в психике людей, оказавшихся по обе стороны решетки.

На первый взгляд, идея может показаться легковесной: в конце концов, мир переполнен настоящими тюрьмами, зачем строить игрушечные? Но исход потряс всех. Результаты эксперимента вышли за намеченную грань и оказались впечатляющим уроком, на тему того, какую роль в поведении человека играют внешние обстоятельства, и сколь мало он сам может им сопротивляться.

В эксперименте участвовали совершенно случайные люди — не уголовники, не надсмотрщики, а простые американские студенты. Кандидаты прошли ряд психологических тестов, анализ автобиографий и собеседования. В итоге были отобраны 20 человек, не выказавших никаких отклонений, повышенной агрессивности, тревожности или склонности к садизму. Никто из них в прошлом не имел дела с полицией или тюрьмой. Роли «заключенных» и «тюремщиков» распределялись простейшим способом — путем подбрасывания монетки.

Зимбардо не давал тюремщикам четких инструкций о том, как себя вести. Им лишь строго-настрого запретили применять физическое насилие и сообщили:

«Создайте в заключенных чувство тоски, чувство страха, ощущение произвола, что их жизнь полностью контролируется нами, системой, вами, мной, и у них нет никакого личного пространства… Мы будем разными способами отнимать их индивидуальность. Все это в совокупности создаст в них чувство бессилия. Значит в этой ситуации у нас будет вся власть, а у них — никакой»

«Заключенных» забирали прямо из домов, неожиданно для них самих. Настоящий наряд полиции заковал их в наручники, обвинил в вооруженном ограблении, бросил в машину и отвез в участок. Там на них завели дело, сняли отпечатки пальцев и поместили в камеру. После этого их с завязанными глазами перевезли в «Стэнфордскую тюрьму», где переодели в короткие халаты вместо тюремных роб), одели на волосы женские чулки (чтобы изобразить обритые головы, а на ногу — тонкие цепочки.

«Поначалу», — вспоминает профессор, — «мы думали, что ребята будут шутить, прикалываться и нормально общаться друг с другом, и что наша тюрьма совсем не сможет стать похожей на настоящую. К тому же ведь мы не давали никаких ролей и не объясняли кому как себя вести. Однако, получив власть, охранники начали всё активней её использовать, заняв уверенную, активную позицию».

И впрямь, на первый день всё шло мирно. На второй заключенные подняли восстание, подавив которое, тюремщики окончательно вошли в роль. Зимбардо пишет: «…изменился их взгляд на заключенных, это больше не были «ребята из эксперимента», это были реально-ненавистные враги, причиняющие неудобства и неприятности (столь невыносимые для охраны), которых во что бы то ни стало надо «сломать», за что охрана и принялась со всем ожесточением. Удовлетворение абсолютно любых, даже таких простых и естественных с точки зрения обывателя, потребностей как туалет — стало полностью зависеть от прихоти охраны т. к. и на это необходимо было спросить разрешения, чтобы тебе завязали глаза, наручниками сцепили руки и отвели в туалет. При этом охрана не всегда выполняла просьбы, и заключенным приходилось использовать полиэтиленовые пакеты, которые оставались в камере, что вело к дальнейшей деградации условий».

С этого момента игрушечная «Стэнфордская тюрьма» превратилась в подобие ада. Обе стороны приняли происходящее как единственно возможную реальность. Тюремщики изощренно унижали заключенных безо всяких к тому поводов, оскорбляли их (каждые 20 секунд, как подсчитал Зимбардо), заставляли голыми руками чистить унитаз, лишали пищи, и т. д. Сами заключенные за пару дней превратились в безвольных и апатичных марионеток, затравленных до полной потери человеческого достоинства. Они как будто позабыли о внешнем мире, даже не обсуждали его — 90% разговоров в камерах были посвящены тюремным делам. Неудвительно, что узники переживали глубочайший стресс: они рыдали, путались в словах и мыслях, у них начались патологии, сыпь и судороги… Нескольких человек, из-за угрожающего состояния, пришлось досрочно отправить домой.

Но даже организаторы эксперимента не могли противиться его чудовищной власти. Зимбардо признается: «…совмещение роли профессора и «начальника тюрьмы» сыграло свою роковую роль, втянув меня самого полностью в ситуацию. Таким образом я перестал действовать как профессор и стал поступать и мыслить, как заправский начальник тюрьмы». О тюремщиках и говорить нечего. Они относились к своему делу с полным рвением, однако — парадокс! — вне тюремных стен оставались всё такими же славными, не склонными к жестокости обывателями. Вот что рассказывает случайная свидетельница эксперимента:

[Zoom]

«Я (…) зашла в комнату охраны. Там сидел всего один охранник, который пораньше пришел на работу и ждал начала своей смены. Мы с ним поговорили какое-то время, и он показался мне очень милым и интеллигентным человеком»

Стоило ему заступить «на дежурство», всё изменилось:

«Теперь это был совсем другой человек. Он не только двигался иначе, он стал говорить с южным акцентом (пародируя одного из виденных им киногероев — как выяснилось позже). Он орал и немыслимо ругался на заключенных, выстроившихся в коридоре для переклички. Трансформация была потрясающей — стоило ему одеть форму хаки, взять в руки дубинку и войти в тюремный коридор — и вот это уже совсем другой человек — само олицетворение грубости и жестокости, само воплощение «исключительно формального», «ничего личного», «знающего жизнь» тюремного исполнителя».

Знакомый образ, не правда ли? Всякий, кто общался с полицейскими и ОМОНовцами в неслужебное время, может рассказать то же самое. Один мой приятель, служивший в группе захвата, сам признавался: «Вот сейчас мы с тобой болтаем, пиво пьем, но когда я на задании — я как собака. Дали команду «Взять!» — я не думаю: кого, за что? Прикажут — тебя возьму, и лучше не сопротивляйся».

В итоге, Стэнфордский эксперимент пришлось прервать досрочно. Вместо двух недель он продлился всего пять дней. Выведенные из «игры» заключенные всего за несколько часов пришли в норму. Тюремщики же были недовольны, что всё закончилось так скоро.

Осмысляя результаты своего эксперимента, профессор Зимбардо поначалу толковал их скорее в экзистенциалистском духе: «Основным выводом исследований явился тот факт, что предсказать заранее, на основании каких-либо личностных данных как человек будет себя вести в той или иной экстремально благоприятной или неблагоприятной ситуации нельзя, не поставив этого человека в условия данной ситуации».

Однако на самом деле беда в том, что предсказать как раз очень легко — он будет вести себя так, как заведены правила игры в той ситуации, где он окажется. Какими бы ни были устремления человека, он обречен функционировать по законам системы. Его индивидуальные трепыхания будут создавать не более чем статистическую погрешность. Стэнфордские тюремщики тоже вели себя неодинаково: кто-то явно наслаждался властью над жертвами, кто-то «просто делал свою работу» — но, отмечает Зимбардо, не было НИ ОДНОГО случая, когда тюремщик вступился бы за узника или пытался остановить издевательства.

Позднее, в книге «Эффект Люцифера: как добрые люди превращаются в злых», ученый более серьезно проанализировал итоги Стэнфордского опыта. В западных странах, ориентированных на индивидуализм, писал Зимбардо, широко распространено убеждение, что ответственность за свои деяния несет прежде всего индивид. На втором месте по значимости — ситуация, а система вообще выпадает из поля зрения. И главный урок эксперимента, по мнению автора, в том, ЧТО с человеком делают обстоятельства. Читателям, наверное, уже припомнилась прославленная фраза Карла Маркса о бытии, определяющем сознание. И, конечно, не зря. Тюремный эксперимент вскрыл механизм этой связи.

Многие люди, критикующие «ненаучность» марксизма, обвиняют его в отсутствии пределов применимости, необходимых для любой научной теории — доктрина, берущаяся объяснить абсолютно всё, ненаучна по определению. Но как раз в этом марксизм упрекнуть нельзя. Пределы его применимости очерчены предельно четко — это социальное бытие человека. И сам Маркс в предисловии к «Критике политической экономии», где содержится знаменитая фраза, недвусмысленно говорит именно об общественном бытии.

Однако слишком просто было бы свести немыслимую сложность взаимосвязей между социальной и индивидуальной ипостасями человека к расхожей формуле Маркса. Её, к сожалению, слишком многие толковали (и до сих пор толкуют) поверхностно, вульгарно-социологически. Понятно, что бытие определяет сознание, но вот КАК именно оно его определяет — с этого вопроса и начинаются затруднения.

[Zoom]

С точки зрения Зимбардо, решающим фактором этого процесса является лишение индивидуальности. Человеческое поведение при этом контролируется только требованиями ситуации и биорефлексами. Таким образом, вместо того, чтобы действовать как самостоятельно мыслящий субъект, человек попросту принимает роль, которая навязана ему сложившейся вокруг системой общественных отношений.

Личность человека формируется не тем, что он чувствует, думает и говорит; даже не тем, что он делает — а тем, что делают С НИМ и вокруг него. И неважно, стоит ли он на вершине пирамиды или внизу: те, кто, казалось бы, задает правила игры, подвластны им почти так же как рядовые участники. «Социальная ситуация, — пишет Зимбардо, — может оказывать гораздо большее влияние на поведение и ментальность индивидуумов, групп и национальных лидеров, чем мы могли представить». Вспомним, как его самого втянули условия эксперимента: «Даже моя осанка изменилась: когда я прогуливался по тюремному двору, я держал руки за спиной — чего в жизни никогда не делал — словно генерал, инспектирующий свои войска».

Это крайне важный момент. Никакие «добрые и честные» люди, оказавшиеся внутри порочно организованной системы, не способны переломить инерцию её работы. Это касается и благодушных политиков-реформистов, искренне верящих, будто они способны «улучшить» работу системы, играя по её правилам. Это верно, скажем, и в отношении мифических «честных ментов», которые якобы до сих пор водятся в гнойнике нургалиевской (да и любой другой) полиции. Порок системы не в том, что там преобладают «плохие» люди – а в том, что она делает плохими ЛЮБЫХ людей, туда приходящих.

Уточним, что такой механизм действует не только в узкопрофессиональных сообществах (полиция, тюрьма, политическая элита), но и в человеческом обществе как таковом. Причем даже с большей силой — поскольку массовые стандарты поведения, социальные роли в «большом обществе» впитываются человеком буквально с рождения и потому еще больше анонимизируются, растворяются в «естественном ходе вещей». Поэтому, если «весь мир театр, а люди в нем актеры» — то это такие актеры, которые целиком порабощены своими ролями и не могут оторвать маски от своих лиц. Точней, у них и нет других лиц, кроме этих масок.

Конечно, правил без исключений не бывает. История знает много примеров героических одиночек, способных идти против всевластия системы — но это именно одиночки, это исключения. «Не думайте, что вы отличаетесь от других», — говорит Зимбардо. — «Каждому хочется верить, что он особенный, не такой, как все, и он тешит себя иллюзией собственной непогрешимости. Но это не более чем эгоцентрическая переоценка себя. Два человека из трех повернут рубильник и вызовут смертельный электрический шок у другого человека, если им прикажут это сделать. И эти двое, кстати, никогда не считали, что они на такое способны…»

(Здесь упоминается другой нашумевший психологический опыт, так называемый «эксперимент Милгрэма»: когда случайно выбранные добровольцы-»учителя» должны были задавать «ученикам» вопросы, а за неверные ответы — карать усиливающимися ударами тока. На самом деле «ученики» ударов не получали, однако не знавшие этого «учителя» всё равно послушно доводили силу разрядов до почти смертельного уровня.)

И не стоит думать, будто мы, левые, критически воспринимающие стандарты общества, защищены от этой заразы. Ничего подобного. Иначе откуда бы взяться столь распространенному типажу левака, в 18-20 лет фанатично преданного делу революции, а спустя считанные годы — и думать забывшего о «заблуждениях юности» во имя карьеры и семьи. А ведь такой типаж родился не вчера. Великий революционер Лев Троцкий почти сто лет назад писал: «В расползающейся, «неисторической» среде гораздо легче пожертвовать жизнью во имя идеи, чем провести единство идеи через всю свою жизнь». Причина всё та же: какими бы искренними, пылкими ни были внутренние убеждения — они мало значат по сравнению с инерцией общественной среды, подчиняющей себе молодого идеалиста, если ей не противопоставлена достаточно властная контр-среда, способная сравнительно долго удерживать левых в своей орбите — иначе говоря, радикальное рабочее движение. А с этим у нас покамест проблемы.

Потому что рабочее движение тоже не возникает «по моему хотению». Его регулируют могущественные законы истории. Но это уже совсем другая тема. Здесь же отметим, что корни диалектики связей бытия с сознанием лежат гораздо глубже, чем корни классового антагонизма. Проще говоря, это отнюдь не порождение классового общества. Весьма вероятно, что такой вот «бессознательный конформизм» стал залогом выживания коллективных животных задолго до появления Homo Sapiens. Спугнутые животные спасаются сообща, и секундная задержка — «А куда все бегут (плывут, летят), и как это соотносится с моими личными интересами?» — грозит гибелью.

С таким наследием человек прошел через всю свою историю, через все формации. Причем, мера рационального, осознанного и иррационального в поведении человека всегда примерно одинакова — как в эпоху реакции, так и в периоды революции. Направление разное. Однако УВИДЕТЬ и назвать проблему — уже шаг на пути к ее решению. И это обнадеживающий вывод.