ЛЕНИН ЗОВЕТ К ВОССТАНИЮ

Помимо заводов, казарм, деревень, фронта, советов, у революции была еще одна лаборатория: голова Ленина. Загнанный в подполье, он оказался вынужден в течение 111 дней, с 6 июля до 25 октября, ограничить свои встречи даже с членами Центрального Комитета. Без непосредственного общения с массами, без соприкосновения с организациями он тем решительнее сосредоточивает свою мысль на основных вопросах революции, возводя их -- что было у него в одинаковой мере потребностью и правилом -- к краеугольным проблемам марксизма.

Главный довод демократов, в том числе и самых левых, против взятия власти состоял в том, что трудящиеся окажутся неспособны овладеть аппаратом государства. Таковы же были, по сути дела, опасения оппортунистических элементов внутри самого большевизма. "Аппарат государства!" Каждый мелкий буржуа воспитан в преклонении перед мистическим началом, возвышающимся над людьми и классами. Образованный филистер несет в костях тот же самый трепет, что и его отец или дед, лавочник или зажиточный крестьянин, перед всемогущими учреждениями, где решаются вопросы войны и мира, где даются торговые патенты, откуда исходят бичи налогов, где карают, но изредка милуют, где узаконяются браки и рождения, где сама смерть должна почтительно постоять в очереди, прежде чем добиться признания. Аппарат государства! Сняв мысленно не только шляпу, но и сапоги, на кончиках носков вступает в капище идола мелкий буржуа -- зовется ли он Керенский, Лаваль, Макдональд или Гильфердинг, -- когда личная удача или сила обстоятельств делают его министром. Оправдать эту милость он может не иначе как униженной покорностью по отношению к "аппарату государства".

Русские радикальные интеллигенты, не смевшие даже во время революции приобщиться к власти иначе как за плечами титулованных помещиков и людей капитала, с испугом и негодованием взирали на большевиков: эти уличные агитаторы, эти демагоги думают овладеть аппаратом государства!

После того как в борьбе с Корниловым советы при безволии и бессилии официальной демократии спасли революцию, Ленин писал: "Пусть учатся на этом примере все маловеры. Пусть устыдятся те, кто говорит: "У нас нет аппарата, чтобы заменить старый, неминуемо тяготеющий к защите буржуазии аппарат". Ибо этот аппарат есть. Это и есть советы. Не бойтесь инициативы и самостоятельности масс, доверьтесь революционным организациям масс -- и вы увидите во всех областях государственной жизни такую же силу, величественность, непобедимость рабочих и крестьян, какую обнаружили они в своем объединении и порыве против корниловщины".

В первые месяцы своего подполья Ленин пишет книгу "Государство и революция", главные материалы для которой были им подобраны еще в эмиграции, в годы войны. С той же тщательностью, с какою он обдумывал практические задачи дня, он разрабатывает теперь теоретические проблемы государства. Он не может иначе: для него теория -- действительно руководство к действию. Ленин ни на минуту не ставит себе при этом целью внести в теорию новое слово. Наоборот, своей работе он сообщает чрезвычайно скромный, подчеркнуто ученический характер. Его задача -- восстановить подлинное "учение марксизма о государстве".

Тщательным подбором цитат и их детальным полемическим истолкованием книга может показаться педантской... действительным педантам, которые под анализом текстов не способны почувствовать могучий пульс мысли и воли. Уже одним восстановлением классовой теории государства на новой, более высокой исторической основе Ленин сообщает идеям Маркса новую конкретность, а следовательно, и новую значимость. Но неизмеримую свою важность работа о государстве почерпает прежде всего в том, что является научным введением в величайший в истории переворот. "Комментатор" Маркса готовил свою партию к революционному завоеванию шестой части земной территории.

Если бы государство можно было просто приспособить к потребностям нового исторического режима, не возникали бы революции. Между тем сама буржуазия приходила до сих пор к власти не иначе как путем переворота. Теперь очередь за рабочими. Ленин и в этом вопросе возвращал марксизму его значение как теоретическое орудие пролетарской революции.

Рабочие не смогут овладеть государственным аппаратом? Но дело идет совсем не о том, учит Ленин, чтобы овладеть старой машиной для новых целей: это реакционная утопия. Подбор людей в старом аппарате, их воспитание, их взаимоотношения -- все противоречит историческим задачам пролетариата. Завоевав власть, надо не перевоспитывать старый аппарат, а разбить вдребезги. Чем заменить его? Советами. Из руководителей революционных масс, из органов восстания они станут органами нового государственного порядка.

В водовороте революции работа найдет мало читателей; она и издана будет только после переворота. Ленин разрабатывает проблему государства прежде всего для собственной внутренней уверенности и -- для будущего. Сохранение идейной преемственности составляло одну из постоянных его забот. В июле он пишет Каменеву: "Entre nous, если меня укокошат, я вас прошу издать мою тетрадку "Марксизм о государстве" (застряла в Стокгольме). Синяя обложка переплетенная. Собраны все цитаты, из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок. Формулировать. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous" (фр. между нами.). Революционный вождь, травимый как агент враждебного государства и считающийся с возможностью покушения со стороны врагов, заботится об издании "синей" тетради с цитатами из Маркса -- Энгельса, -- таково его секретное завещание. Словечко "укокошат" должно служить противоядием против ненавистной патетики: поручение по самому своему существу имеет патетический характер.

Но, ожидая удара в спину, Ленин сам готовился нанести удар в грудь. Пока он, между чтением газет и писанием инструктивных писем, приводил в порядок полученную наконец из Стокгольма драгоценную тетрадь, жизнь не стояла на месте. Близился час, когда вопрос о государстве предстояло решать практически.

Из Швейцарии, сейчас же после низвержения монархии, Ленин писал: "...мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством..." Эту же мысль он развивал по приезде в Россию: "Мы сейчас в меньшинстве, -- массы нам пока не верят. Мы сумеем ждать... Они хлынут в нашу сторону, и, учитывая соотношение сил, мы тогда скажем: наше время пришло". Вопрос о завоевании власти стоял в эти первые месяцы как вопрос о завоевании большинства в советах.

После июльского разгрома Ленин провозгласил: власть может быть взята отныне лишь вооруженным восстанием; опираться придется при этом, очевидно, не на деморализованные соглашателями советы, а на заводские комитеты; советы как органы власти придется заново создавать после победы. На самом деле большевики уже через два месяца отвоевали советы у соглашателей. Природа ошибки Ленина в этом вопросе в высшей степени характерна для его стратегического гения: для самых смелых замыслов он делает расчеты, исходя из наименее благоприятных предпосылок. Как, въезжая в апреле через Германию в Россию, он считал, что с вокзала попадет в тюрьму, как 5 июля он говорил: "Они, пожалуй, нас перестреляют", так теперь он считал: соглашатели не дадут нам овладеть большинством в советах.

"Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, -- писал Наполеон генералу Бертье, -- я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия... Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех". Если отбросить рисовку, выражающуюся в мало подходящем слове "малодушие", то существо мысли может быть целиком отнесено к Ленину. Разрешая проблему стратегии, он заранее наделял врага собственной решимостью и дальнозоркостью. Тактические ошибки Ленина были чаще всего побочным продуктом его стратегической силы. В данном случае вряд ли вообще уместно говорить об ошибке: когда диагност подходит к определению болезни посредством последовательных исключений, его гипотетические допущения, начиная с самых худших, являются не ошибками, а методом анализа.

Как только большевики получили в свои руки оба столичных совета, Ленин сказал: "Наше время пришло". В апреле и июле он сдерживал; в августе теоретически подготовлял новый этап; начиная с середины сентября он торопит и подгоняет изо всех сил. Теперь опасность не в забегании вперед, а в отставании. "Преждевременного в этом отношении быть теперь не может". В статьях и письмах, обращенных к Центральному Комитету, Ленин анализирует обстановку, выдвигая каждый раз на переднее место международные условия. Симптомы и факты пробуждения европейского пролетариата являются для него, на фоне событий войны, неоспоримым доказательством того, что непосредственная угроза русской революции со стороны иностранного империализма будет все более убывать. Аресты социалистов в Италии и особенно восстание в немецком флоте заставляют его провозгласить величайший перелом во всей мировой обстановке: "мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции".

Об этой исходной позиции Ленина эпигонская историография предпочитает молчать как потому, что расчет Ленина кажется опровергнутым событиями, так и потому, что, согласно позднейшим теориям, русская революция должна при всех условиях довлеть сама себе. Между тем ленинская оценка международной обстановки меньше всего была иллюзорной. Симптомы, которые он наблюдал сквозь сито военной цензуры всех стран, действительно знаменовали приближение революционной бури. В центральных империях она через год потрясла старое здание до самого фундамента. Но и в странах-победительницах, Англии и Франции, не говоря уж об Италии, она надолго лишила правящие классы свободы действий. Против крепкой, консервативной, уверенной в себе капиталистической Европы изолированная и не успевшая окрепнуть пролетарская революция в России не могла бы продержаться и несколько месяцев. Но этой Европы больше не было. Революция на Западе, правда, не поставила у власти пролетариат -- реформисты спасли буржуазный режим, -- но оказалась все же достаточно могущественной, чтобы оградить Советскую республику в первый, наиболее опасный период ее существования.

Глубокий интернационализм Ленина выражался не только в том, что оценку международной обстановки он ставил неизменно на первое место; самое завоевание власти в России он рассматривал прежде всего как толчок к европейской революции, которая, как он повторял не раз, для судеб человечества должна иметь несравненно большее значение, чем революция в отсталой России. С каким сарказмом он бичует тех большевиков, которые не понимают своего интернационального долга. "Примем резолюцию сочувствия немецким повстанцам, -- издевается он, -- и отвергнем восстание в России. Это будет настоящим благоразумным интернационализмом!"

В дни Демократического совещания Ленин пишет в ЦК: "Получив большинство в обоих столичных Советах... большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки..." Тот факт, что большинство крестьянских делегатов подтасованного Демократического совещания голосовало против коалиции с кадетами, имел в его глазах решающее значение: мужику, который не хочет союза с буржуазией, ничего не останется, как поддержать большевиков. "Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами". Задача партии: "на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве, завоевание власти, свержение правительства..." Никто до этого так властно и обнаженно не ставил задачу переворота.

Ленин очень пристально следит за всеми выборами и голосованиями в стране, тщательно подбирая цифры, которые способны бросить свет на действительное соотношение сил. Полу анархическое безразличие к избирательной статистике не встречало с его стороны ничего, кроме презрения. В то же время Ленин никогда не отождествлял индексы парламентаризма с действительным соотношением сил: он всегда вносил поправку на прямое действие. "...Сила революционного пролетариата, с точки зрения воздействия на массы и увлечения их на борьбу, -- напоминает он, -- несравненно больше во внепарламентской борьбе, чем в борьбе парламентской. Это очень важное наблюдение по вопросу о гражданской войне".

Зорким глазом Ленин первый подметил, что аграрное движение перешло в решительную фазу, и сейчас же сделал из этого все выводы. Мужик не хочет больше ждать, как и солдат. "Перед лицом такого факта, как крестьянское восстание, -- пишет Ленин в конце сентября, -- все остальные политические симптомы, даже если бы они противоречили этому назреванию общенационального кризиса, не имели бы ровнехонько никакого значения". Аграрный вопрос -- фундамент революции. Победа правительства над крестьянским восстанием была бы "похоронами революции". Надеяться на более благоприятные условия не приходится. Наступает час действия. "Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту. Кризис назрел".

Ленин зовет к восстанию. В каждой простой, прозаической, подчас угловатой строке звучит высшее напряжение страсти. "Революция погибла, -- пишет он в начале октября петроградской конференции партии, -- если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем... Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского".

Ленин не раз говорил, что массы левее партии. Он знал, что партия левее своего верхнего слоя "старых большевиков". Он слишком хорошо представлял себе внутренние группировки и настроения в ЦК, чтобы ждать с его стороны каких-либо рискованных шагов; зато он очень опасался излишней осторожности, кунктаторства, упущения одной из тех исторических ситуаций, которые подготовляются десятилетиями. Ленин не доверяет ЦК без Ленина -- в этом ключ к его письмам из подполья. И Ленин не так уж не прав в своем недоверии.

Вынужденный высказываться в большинстве случаев после уже вынесенного в Петрограде решения, Ленин неизменно критикует политику ЦК слева. Оппозиция его развертывается на фоне вопроса о восстании, но не ограничивается им. Ленин считает, что ЦК отдает слишком много внимания соглашательскому Исполнительному комитету. Демократическому совещанию, вообще парламентской возне в советских верхах. Он резко выступает против предложения большевиков о коалиционном президиуме в Петроградском Совете. Он клеймит "позорное" решение об участии в предпарламенте. Он возмущен опубликованным в конце сентября списком большевистских кандидатов в Учредительное собрание: слишком много интеллигентов, слишком мало рабочих. "Ораторов и литераторов набивать в Учредительное собрание -- значит идти по избитой дороге оппортунизма и шовинизма. Это недостойно III Интернационала". К тому же среди кандидатов слишком много новых, не проверенных в борьбе членов партии! Ленин считает нужным сделать оговорку: "Само собою понятно, что... никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Л. Д. Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата. Ясно, что нельзя этого сказать про множество внесенных в список вчерашних членов партии..."

Может показаться, что вернулись дни апреля: Ленин снова в оппозиции к Центральному Комитету. Вопросы стоят по-другому, но общий дух его оппозиции тот же: ЦК слишком пассивен, слишком поддается общественному мнению интеллигентских кругов, слишком соглашательски настроен по отношению к соглашателям; а главное, слишком безучастно, фаталистически, не по-большевистски относится к проблеме вооруженного восстания.

От слов пора переходить к делу: "Наша партия теперь на Демократическом совещании имеет фактический свой съезд, и этот съезд решить должен (хочет или не хочет) судьбу революции". Решение же мыслимо только одно: вооруженный переворот. В этом первом письме о восстании Ленин делает еще оговорку: "Вопрос идет не о "дне" восстания, не о "моменте" его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами". Но уже через два-три дня (письма того времени обычно без дат -- по конспиративным соображениям, а не по забывчивости) Ленин, под явным впечатлением загнивания Демократического совещания, настаивает на немедленном переходе к действиям и тут же выдвигает практический план.

"Мы должны на совещании немедленно сплотить фракцию большевиков, не гоняясь за численностью... Мы должны составить краткую декларацию большевиков... Мы должны всю нашу фракцию двинуть на заводы и в казармы. Мы в то же время, не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (театр, где заседало Демократическое совещание), занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к "дикой дивизии" такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города. Мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.". Вопрос о сроке не ставится больше в зависимость от "общего голоса тех, кто соприкасается с массами". Ленин предлагает действовать сейчас же: выйти с ультиматумом из Александрийского театра, чтобы вернуться в него во главе вооруженных масс. Сокрушительный удар должен быть направлен не только против правительства, но и одновременно против высшего органа соглашателей.

"...Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократического совещания, -- так обличает Суханов, -- печатно, как мы знаем, предлагал "компромисс": пусть всю власть возьмут меньшевики и эсеры, а там -- что скажет советский съезд... То же самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него". Суханов видит двойную игру там, где ее не было и в помине. Ленин предлагал соглашателям компромисс сейчас же после победы над Корниловым, в первые дни сентября. Пожав плечами, соглашатели прошли мимо. Демократическое совещание они превратили в прикрытие новой коалиции с кадетами против большевиков. Возможность соглашения тем самым отпадала окончательно. Вопрос о власти мог отныне решаться только открытой борьбой. Суханов сливает воедино две стадии, из которых первая на две недели предшествовала второй и политически ее обусловливала.

Но если восстание вытекало из новой коалиции неотвратимо, то резкостью поворота Ленин застиг врасплох даже верхи собственной партии. Сплотить на основе его письма большевистскую фракцию на совещании, хотя бы и "не гоняясь за численностью", было явно невозможно. Настроение фракции оказалось таково, что она 70 голосами против 50 отвергла бойкот предпарламента, т.е. первый шаг в сторону восстания. В самом ЦК план Ленина совершенно не нашел поддержки. Четыре года спустя, на вечере воспоминаний, Бухарин со свойственными ему преувеличениями и прибаутками в основе верно рассказал об этом эпизоде. "Письмо (Ленина) было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами (?). Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил... Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо Ленина... Мы хотя и верили в то, что безусловно в Питере и Москве нам удастся взять власть в свои руки, но полагали, что в провинции мы еще не сможем удержаться, что, взявши власть и разогнавши Демократическое совещание, мы не сможем закрепить себя во всей остальной России".

Вызванное соображениями конспирации сожжение нескольких копий опасного письма было постановлено на самом деле не единогласно, а 6 голосами против 4 при 6 воздержавшихся. Один экземпляр для истории был, к счастью, сохранен. Но верно в рассказе Бухарина то, что все члены ЦК, хотя и по разным мотивам, отклонили предложение: одни противились восстанию вообще, другие считали, что момент совещания наименее пригоден из всех; третьи просто колебались и выжидали.

Натолкнувшись на прямое сопротивление, Ленин вступает в некоторого рода заговор со Смилгой, который тоже находится в Финляндии, и в качестве председателя областного комитета советов сосредоточивает в это время в своих руках изрядную реальную власть. Смилга стоял в 1917 году на крайнем левом фланге партии и уже в июле склонен был довести борьбу до развязки: при поворотах политики Ленин всегда находил, на кого опереться, 27 сентября Ленин пишет Смилге обширное письмо: "...Что мы делаем? Только резолюции принимаем? Теряем время, назначаем "сроки" (20 октября -- съезд советов, не смешно ли так откладывать? Не смешно ли полагаться на это?). Систематической работы большевики не ведут, чтобы подготовить свои военные силы для свержения Керенского... Надо агитировать среди партии за серьезное отношение к вооруженному восстанию... Дальше о вашей роли... Создать тайный комитет из надежнейших военных, обсудить с ними всесторонне, собрать (и проверить самому) точнейшие сведения о составе и расположении войск под Питером и в Питере, о перевозке войск финляндских в Питер, о движении флота и т.д.". Ленин требует "систематической пропаганды среди казаков, находящихся здесь, в Финляндии... Надо изучить все сведения о расположении казаков и организовать посылку к ним агитаторских отрядов из лучших сил матросов и солдат Финляндии". Наконец: "Для правильной подготовки умов, надо сейчас же пустить в обращение такой лозунг: власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст ее съезду советов. Ибо зачем терпеть еще 3 недели войны и корниловских подготовлений

Керенского?"

Перед нами новый план восстания: "тайный комитет из важнейших военных" в Гельсингфорсе как боевой штаб; расположенные в Финляндии русские войска как боевая сила: "...кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот". Ленин рассчитывает, таким образом, главный удар по правительству нанести извне Петрограда. В то же время необходима "правильная подготовка умов", дабы низвержение правительства военными силами Финляндии не свалилось неожиданностью на Петроградский Совет: до съезда советов он должен будет явиться преемником власти.

Новый набросок плана, как и предшествующий, не был осуществлен. Но он не прошел бесследно. Агитация в казачьих дивизиях скоро дала результаты -- об этом мы слышали от Дыбенко. Привлечение балтийских моряков к участию в главном ударе по правительству также вошло в принятый позже план. Но главное не в этом: заостренной до крайности постановкой вопроса Ленин никому не позволял уклоняться и лавировать. То, что оказывалось несвоевременным как прямое тактическое предложение, становилось целесообразным как проверка настроений в Центральном Комитете, как поддержка решительных против колеблющихся, как дополнительный толчок влево.

Всеми средствами, какими можно было располагать в изолированности подполья, Ленин стремился заставить кадры партии почувствовать остроту обстановки и силу напора масс. Он вызывал в свое убежище отдельных большевиков, устраивал допросы с пристрастием, проверял слова и дела руководителей, пускал обходными путями свои лозунги в партию, вниз, вглубь, чтобы поставить ЦК перед необходимостью действовать и дойти до конца.

Через день после своего письма Смилге Ленин пишет уже цитированный выше документ "Кризис назрел", заканчивая его чем-то вроде объявления войны ЦК. "Надо... признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда Советов против немедленного взятия власти, против немедленного восстания". Это течение надо побороть во что бы то ни стало. "Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд". Упускать время в ожидании съезда советов есть "полный идиотизм или полная измена". До съезда, назначенного на 20-е, остается свыше двадцати дней: "Недели и даже дни решают теперь все". Оттягивать развязку -- значит трусливо отречься от восстания, ибо во время съезда захват власти станет невозможен: "соберут казаков ко дню глупеньким образом "назначенного" восстания".

Уже один тон письма показывает, насколько гибельным представлялось Ленину кунктаторство петроградского руководства. Но он не ограничивается на этот раз свирепой критикой и, в виде протеста, подает в отставку из ЦК. Мотивы: ЦК не отозвался с начала совещания на его настояния относительно захвата власти; редакция партийного органа (Сталин) печатает его статьи с намеренными промедлениями, вычеркивая из них указания на такие "вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в предпарламенте" и пр. Эту политику Ленин не считает возможным покрывать перед партией: "Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии".

По документам не видно, какое дальнейшее формальное движение получило это дело. Из ЦК Ленин, во всяком случае, не вышел. Заявлением об отставке, которое у него никак не могло быть плодом минутного раздражения, Ленин явно оставлял для себя возможность освободиться, в случае надобности, от внутренней дисциплины Центрального Комитета: он мог не сомневаться, что, как и в апреле, непосредственное обращение к низам обеспечит за ним победу. Но путь открытого мятежа против ЦК предполагал подготовку экстренного съезда, следовательно, требовал времени; а времени как раз и не хватало. Держа про запас свое заявление об отставке, но не выходя полностью из границ партийной легальности, Ленин продолжает уже с большей свободой развивать наступление по внутренним операционным линиям. Свои письма ЦК он не только направляет Петроградскому и Московскому комитетам, но и принимает меры, чтобы копии попадали к наиболее надежным работникам районов. В начале октября, уже минуя ЦК, Ленин пишет непосредственно Петроградскому и Московскому комитетам: "Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас... Медлить -- преступление. Ждать съезда Советов -- ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции". С точки зрения иерархических отношений действия Ленина были совсем небезупречны. Но дело шло о чем-то большем, чем соображения формальной дисциплины.

Один из членов Выборгского районного комитета, Свешников, вспоминает: "А Ильич из подполья писал, и писал неустанно, и нам в районном комитете Надежда Константиновна (Крупская) очень часто читала эти рукописи... Огненные слова вождя увеличивали нашу силу... Помню, как сейчас, склонившуюся фигуру Надежды Константиновны в одной из комнат районной управы, где работали машинистки, тщательно сверявшей рукопись с оригиналом, и тут же рядом -- "Дядя" и "Женя", просящие по копии". Дядя и Женя -- старые конспиративные клички двух руководителей района. "Недавно, -- рассказывает районный работник Наумов, -- получили мы от Ильича для передачи в Цека письмо... Письмо мы прочли и так и ахнули. Оказывается, Ленин давно уже ставит перед Цека вопрос о восстании. Мы подняли шум, начали нажимать". Этого именно и нужно было.

В первых числах октября Ленин призывает петроградскую партийную конференцию сказать твердое слово в пользу восстания. По его инициативе конференция "настоятельно просит ЦК принять все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян". В одной этой фразе две маскировки, юридическая и дипломатическая: о руководстве "неизбежным восстанием" вместо прямой подготовки восстания говорится, чтобы не дать слишком благоприятных козырей в руки прокуратуры; конференция "просит ЦК", не требует и не протестует -- это явная дань престижу высшего учреждения партии. Но в другой резолюции, также написанной Лениным, говорится с большей откровенностью: "...в верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть, склонность подменить эту борьбу резолюциями, протестами и съездами". Это уже почти прямое восстановление партии против Центрального Комитета. Ленин нелегко решался на такие шаги. Но дело шло о судьбе революции, и все другие соображения отступали на задний план.

8 октября Ленин обращается к большевистским делегатам предстоящего северного областного съезда:

"Нельзя ждать Всероссийского съезда Советов, который Центральный исполнительный комитет может оттянуть и до ноября, нельзя откладывать, позволяя Керенскому подвозить еще корниловские войска". Областной съезд, на котором представлены Финляндия, флот и Ревель, должен взять на себя инициативу "немедленного движения к Питеру". Прямой призыв к немедленному восстанию обращен на этот раз к представителям десятков советов. Призыв исходит лично от Ленина: партийного решения нет, высшее учреждение партии еще не высказалось.

Нужно было очень большое доверие к пролетариату, к партии, но и очень серьезное недоверие к Центральному Комитету, чтобы мимо него, за личной ответственностью, из подполья, при помощи небольших мелко исписанных листков почтовой бумаги поднять агитацию за вооруженный переворот. Как же могло случиться, что Ленин, которого мы видели изолированным на верхах собственной партии в начале апреля, как бы снова оказался в той же среде одиноким в сентябре и начале октября? Этого нельзя понять, если верить неумной легенде, изображающей историю большевизма как эманацию чистой революционной идеи. На самом деле большевизм развивался в определенной социальной среде, испытывая на себе ее разнородные воздействия, в том числе и влияние мелкобуржуазного окружения и культурной отсталости. К каждой новой обстановке партия приспособлялась не иначе как путем внутреннего кризиса.

Чтобы острая предоктябрьская борьба на большевистских верхах предстала пред нами в своем подлинном свете, приходится снова оглянуться назад на те процессы в партии, о которых уже шла речь в первом томе этого труда. Это тем более необходимо, что как раз в настоящее время фракция Сталина делает неслыханные усилия, притом в международном масштабе, чтобы вытравить из исторической памяти всякое воспоминание о том, как на деле подготовлялся и совершался Октябрьский переворот.

В годы перед войной большевики называли себя в легальной печати "последовательными демократами". Этот псевдоним был выбран не случайно. Лозунги революционной демократии большевизм, и только он один смело доводил до конца. Но в прогнозе революции он не шел дальше их. Война же, нерасторжимо связав буржуазную демократию с империализмом, окончательно обнаружила, что программа "последовательной демократии" может быть разрешена не иначе как через пролетарскую революцию. Кому из большевиков война этого не объяснила, того революция должна была неминуемо застигнуть врасплох и превратить в левого попутчика буржуазной демократии.

Между тем тщательное изучение материалов, характеризующих жизнь партии за время войны и в начале революции, несмотря на крайнюю и неслучайную их неполноту, а начиная с 1923 года -- и на возрастающую их тенденциозность, -- все больше и больше обнаруживает, какое огромное идейное сползание проделал верхний слой большевиков за время войны, когда правильная жизнь партии фактически прекратилась. Причина сползания двойная: отрыв от масс и отрыв от эмиграции, т.е. прежде всего от Ленина, и как результат: погружение в изолированность и в провинциализм.

Ни один из старых большевиков в России, предоставленных каждый самому себе, не формулировал в течение всей войны ни одного документа, который мог бы рассматриваться хотя бы как маленькая веха на пути от Второго Интернационала к Третьему: "Вопросы мира, качества грядущей революции, роль партии в будущем Временном правительстве и т.п., -- писал несколько лет тому назад один из старых членов партии, Антонов-Саратовский, -- рисовались нам или довольно смутно, или совсем не входили в поле нашего мышления". До сих пор вообще не опубликовано ни одной работы, ни одной страницы дневника, ни одного письма, в которых Сталин, Молотов и другие из нынешних руководителей, хоть вскользь, хоть бегло, формулировали бы свои воззрения на перспективы войны и революции. Это не значит, конечно, что "старые большевики" ничего не писали по этим вопросам в годы войны, крушения социал-демократии и подготовки русской революции; исторические события слишком властно требовали ответа, а тюрьма и ссылка предоставляли достаточный досуг для размышлений и переписки. Но во всем написанном на эти темы не оказалось ничего, что можно было бы хоть с натяжкой истолковать как приближение к идеям Октябрьской революции. Достаточно сослаться на то, что Институт истории партии лишен возможности напечатать хотя бы одну строку, вышедшую из-под пера Сталина за 1914--1917 годы, и вынужден тщательно скрывать важнейшие документы за март 1917 года. В официальных политических биографиях большинства правящего ныне слоя годы войны значатся как пустое место. Такова неприкрашенная правда.

Один из новейших молодых историков, Баевский, которому специально поручено было показать, как партийные верхи развивались во время войны в сторону пролетарской революции, несмотря на проявленную им гибкость научной совести, не смог выжать из материалов ничего, кроме следующего тощего заявления: "Проследить, как шел этот процесс, нельзя, но некоторые документы и воспоминания с несомненностью доказывают, что подпочвенные искания партийной мысли в направлении "апрельских тезисов Ленина были..." Как будто дело идет о подпочвенных исканиях, а не научных оценках и политических прогнозах!

Петербургская "Правда" пыталась в начале революции занять интернационалистскую позицию, правда крайне противоречивую, ибо не выходившую за рамки буржуазной демократии. Прибывшие из ссылки авторитетные большевики сразу придали центральному органу демократически-патриотическое направление. Калинин, отбиваясь от обвинений в оппортунизме, напомнил 30 мая: "Взять пример "Правды". Вначале "Правда" вела одну политику. Приехали Сталин, Муранов, Каменев и повернули руль "Правды" в другую сторону".

"Надо сказать прямо, -- писал несколько лет тому назад Молотов, -- у партии не было ясности и решимости, каких требовал революционный момент... Агитация и вся революционная партийная работа в целом не имели прочной основы, ибо мысль не дошла еще до смелых выводов относительно необходимости непосредственной борьбы за социализм и социалистическую революцию". Перелом начался только на втором месяце революции. "Со времени прибытия Ленина в Россию в апреле 1917 года, -- свидетельствует Молотов, -- наша партия почувствовала прочную почву под ногами... До этого момента партия лишь слабо и неуверенно нащупывала свою дорогу".

Прийти априорно к идеям Октябрьской революции можно было не в Сибири, не в Москве, даже не в Петрограде, а только на перекрестке мировых исторических путей. Задачи запоздалой буржуазной революции должны были пересечься с перспективами мирового пролетарского движения, чтобы оказалось возможным выдвинуть для России программу диктатуры пролетариата. Нужен был более высокий наблюдательный пункт, не национальный, а интернациональный горизонт, не говоря уже о более серьезном вооружении, чем то, каким располагали так называемые русские практики партии.

Низвержение монархии открывало в их глазах эру "свободной", республиканской России, в которой они собирались, по примеру западных стран, открыть борьбу за социализм. Три старых большевика, Рыков, Скворцов и Вегман, "по поручению освобожденных революцией социал-демократов Нарымского края", телеграфировали в марте из Томска: "Приветствуем возрожденную "Правду", которая с таким успехом подготовила революционные кадры для завоевания политической свободы. Выражаем глубокую уверенность, что ей удастся объединить вокруг своего знамени для дальнейшей борьбы во имя национальной революции". Из этой коллективной телеграммы выступает целое мировоззрение: оно пропастью отделено от апрельских тезисов Ленина. Февральский переворот сразу превратил руководящий слой партии, во главе с Каменевым, Рыковым, Сталиным, в демократических оборонцев, притом развивавшихся вправо, в сторону сближения с меньшевиками. Будущий историк партии Ярославский, будущий глава Центральной контрольной комиссии Орджоникидзе, будущий председатель украинского ЦИКа Петровский издавали в марте в тесном союзе с меньшевиками в Якутске журнал "Социал-демократ", стоявший на грани патриотического реформизма и либерализма; в позднейшие годы это издание тщательно собиралось и предавалось уничтожению.

"Надо открыто признать, -- писал Ангарский, один из этого слоя, когда такие вещи еще разрешалось писать, -- что огромное число старых большевиков до апрельской конференции партии по вопросу о характере революции 1917 г. придерживалось старых большевистских взглядов 1905 г. и что отказ от этих взглядов, их изживание совершались не так легко". Следовало бы лишь прибавить, что пережившие себя идеи 1905 года переставали быть в 1917 году "старыми большевистскими взглядами", а становились идеями патриотического реформизма.

"Апрельским тезисам Ленина, -- гласит официальное историческое издание, -- прямо-таки не повезло в Петербургском комитете. За эти тезисы, составившие эпоху, высказались только двое против 13 и один воздержался". "Слишком смелыми казались выводы Ленина даже для самых его восторженных последователей", -- пишет Подвойский. Выступления Ленина, по мнению Петроградского комитета и Военной организации, "поставили... партию большевиков одинокой и тем, разумеется, ухудшили положение пролетариата и партии до крайности".

Сталин в конце марта выступал за военную оборону, за условную поддержку Временного правительства, за пацифистский манифест Суханова, за слияние с партией Церетели. "Эту ошибочную позицию, -- признавал ретроспективно сам Сталин в 1924 году, -- я разделял тогда с другими товарищами по партии и отказался от нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина. Нужна была новая ориентировка. Эту новую ориентировку дал партии Ленин в своих знаменитых апрельских тезисах".

Калинин даже в конце апреля стоял еще за избирательный блок с меньшевиками. На петроградской городской конференции Ленин говорил: "Я резко восстаю против Калинина, ибо блок с... шовинистами -- немыслим... Это -- предательство социализма". Настроения Калинина не были исключением даже в Петрограде. На конференции говорилось: "Объединительный угар под влиянием Ленина идет насмарку".

В провинции сопротивление тезисам Ленина держалось значительно дольше, в ряде губерний -- почти до октября. По рассказу киевского рабочего Сивцова, "идеи, выставленные в тезисах (Ленина), не сразу были восприняты всей киевской большевистской организацией. Ряд товарищей, в том числе и Г.Пятаков, были с тезисами не согласны". Харьковский железнодорожник Моргунов рассказывает: "Старые большевики пользовались большим влиянием среди всей железнодорожной массы... многие из старых большевиков не состояли в нашей фракции... после Февральской революции некоторые по ошибке записались к меньшевикам, над чем и сами после смеялись, как, мол, это случилось". В таких и подобных свидетельствах недостатка нет.

Несмотря на все это, простое упоминание о произведенном Лениным в апреле перевооружении партии воспринимается ныне официальной историографией как кощунство. Исторический критерий новейшие историки заменили критерием чести партийного мундира. Они лишены права цитировать по этому поводу даже Сталина, который еще в 1924 году вынужден был признавать всю глубину апрельского поворота. "Понадобились знаменитые апрельские тезисы Ленина для того, чтобы партия смогла одним взмахом выйти на новую дорогу". "Новая ориентировка" и "новая дорога" -- это и есть перевооружение партии. Но уже шесть лет спустя Ярославский, упомянувший, в качестве историка, о том, что Сталин в начале революции занимал "ошибочную позицию в основных вопросах", подвергся свирепой травле со всех сторон. Идол престижа есть самое прожорливое из всех чудовищ!

Революционная традиция партии, давление рабочих снизу, критика Ленина сверху заставили верхний слой партии в течение апреля--мая, говоря словами Сталина, "выйти на новую дорогу". Но нужно было бы совсем не знать политической психологии, чтобы допустить, будто одно лишь голосование за тезисы Ленина означало действительный полный отказ от "ошибочной позиции в основных вопросах". В действительности те вульгарно-демократические взгляды, которые органически окрепли за годы войны, хоть и приспособлялись к новой программе, но оставались в глухой оппозиции к ней.

6 августа Каменев, вопреки решению апрельской конференции большевиков, выступает в Исполнительном комитете за участие в подготовлявшейся стокгольмской конференции социал-патриотов. В центральном органе партии выступление Каменева не встречает никакого отпора. Ленин пишет грозную статью, которая появляется, однако, лишь через 10 дней после речи Каменева. Понадобились решительные настояния самого Ленина и других членов ЦК, чтобы добиться от возглавлявшейся Сталиным редакции напечатания протестующей статьи.

Конвульсия колебаний прошла по партии после июльских дней: изолированность пролетарского авангарда испугала многих руководителей, особенно в провинции. В корниловские дни эти испуганные пытались приблизиться к соглашателям, что снова вызвало предостерегающий окрик Ленина.

30 августа Сталин в качестве редактора печатает без оговорки статью Зиновьева "Чего не делать", направленную против подготовки восстания. "Надо смотреть правде в лицо: в Петрограде сейчас налицо много условий, благоприятствующих возникновению восстания типа Парижской коммуны 1871 года..." 3 сентября Ленин, в другой связи и не называя Зиновьева, но рикошетом ударяя по нему, пишет: "Ссылка на Коммуну очень поверхностна и даже глупа. Ибо, во-первых, большевики все же кое-чему научились после 1871 года, они не оставили бы банк невзятым в свои руки, они не отказались бы от наступления на Версаль; а при таких условиях даже Коммуна могла победить. Кроме того. Коммуна не могла предложить народу сразу того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю крестьянам, немедленное предложение мира". Это было безымянное, но недвусмысленное предостережение не только Зиновьеву, но и редактору "Правды" Сталину.

Вопрос о предпарламенте разбил ЦК пополам. Решение фракции совещания в пользу участия в предпарламенте было подтверждено многими местными комитетами, если не большинством. Так было, например, в Киеве. "По вопросу о... вхождении в Предпарламент, -- говорит в своих воспоминаниях Е.Бош, -- большинство комитета высказалось за участие и избрало своего представителя Пятакова". Во многих случаях, как на примере Каменева, Рыкова, Пятакова и других, можно проследить преемственность в шатаниях: против тезисов Ленина в апреле, против бойкота предпарламента в сентябре, против восстания в октябре. Наоборот, следующий слой большевистских кадров, более близкий к массам и политически более свежий, легко воспринял лозунг бойкота и заставил круто повернуть комитеты, в том числе и Центральный. Под влиянием писем Ленина киевская городская конференция, например, подавляющим большинством высказалась против своего комитета. Так, почти на всех крутых политических поворотах Ленин опирался на низшие слои аппарата против высших или на партийную массу -- против аппарата в целом.

Предоктябрьские колебания меньше всего могли при этих условиях застигнуть Ленина врасплох. Он заранее оказался вооружен зоркой подозрительностью, подстерегал тревожные симптомы, исходил из худших предположений и считал более целесообразным лишний раз нажать, чем проявить снисходительность.

По несомненному внушению Ленина, московское Областное бюро вынесло в конце сентября жесткую резолюцию против ЦК, обвиняя его в нерешительности, колебаниях, внесении замешательства в ряды партии и требуя "взять ясную и определенную линию на восстание". От имени московского бюро Ломов докладывал 3 октября это решение в ЦК. Протокол отмечает: "Прений по докладу решено не вести". ЦК продолжал еще уклоняться от ответа на вопрос, что делать? Но нажим Ленина через Москву не остался без результата: через два дня ЦК решил покинуть предпарламент. Что этот шаг означал вступление на путь восстания, было ясно врагам и противникам. "Троцкий, уведя свою армию из Предпарламента, -- пишет Суханов, -- определенно взял курс на насильственный переворот". Доклад в Петроградском Совете о выходе из предпарламента был закончен кличем: "Да здравствует прямая и открытая борьба за революционную власть в стране!" Это было 9 октября.

На следующий день происходило, по требованию Ленина, знаменитое заседание ЦК, где вопрос о восстании был поставлен ребром. От исхода этого заседания Ленин ставил в зависимость свою дальнейшую политику: через ЦК или против него. "О, новые шутки веселой музы истории! -- пишет Суханов. -- Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире, все на той же Карповке (32, кв. 31). Но все это было без моего ведома". Жена меньшевика -- Суханова -- была большевичкой. "На этот раз к моей ночевке вне дома были приняты особые меры: по крайней мере, жена моя точно осведомилась о моих намерениях и дала мне дружеский бескорыстный совет -- не утруждать себя после трудов дальним путешествием. Во всяком случае, высокое собрание было совершенно гарантировано от моего нашествия". Оно оказалось, что гораздо важнее, ограждено и от нашествия полиции Керенского.

Из 21 члена ЦК присутствовало 12. Ленин прибыл в парике и очках, без бороды. Заседание длилось около 10 часов подряд, до глубокой ночи. В промежутке пили чай с хлебом и колбасой для подкрепления сил. А силы нужны были: вопрос шел о захвате власти в бывшей империи царей. Как всегда, заседание началось с организационного доклада Свердлова. На этот раз его сообщения были посвящены фронту и, по-видимому, заранее согласованы с Лениным, чтобы дать ему опору для необходимых выводов: это вполне отвечало приемам Ленина. Представители армий Северного фронта предупреждали через Свердлова о подготовке контрреволюционным командованием какой-то "темной истории с отходом войск вглубь". Из Минска, из штаба Западного фронта, сообщали, что там готовится новая корниловщина; ввиду революционного характера местного гарнизона, штаб окружил город казачьими частями. "Идут какие-то переговоры между штабами и ставкой подозрительного характера". Захватить штаб в Минске вполне возможно: местный гарнизон готов разоружить казачье кольцо. Могут также из Минска послать революционный корпус в Петроград. На фронте настроение за большевиков, пойдут против Керенского. Таково вступление: оно не во всех своих частях достаточно определенно, но имеет вполне обнадеживающий характер.

Ленин сразу переходит в наступление: "с начала сентября замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании". Ссылаются на охлаждение и разочарование масс. Не мудрено: "массы утомились от слов и резолюций". Надо брать обстановку в целом. События в городах совершаются теперь на фоне гигантского движения крестьян. Чтобы притушить аграрное восстание, правительству нужны были бы колоссальные силы. "Политическая обстановка, таким образом, готова. Надо говорить о технической стороне. В этом все дело. Между тем мы, вслед за оборонцами, склонны систематическую подготовку восстания считать чем-то вроде политического греха". Докладчик явно сдерживает себя: у него слишком много накопилось на душе. "Северным областным съездом советов и предложением из Минска надо воспользоваться для начала решительных действий".

Северный съезд открылся как раз в день заседания ЦК и должен был закончиться через два-три дня. "Начало решительных действий" Ленин ставил как задачу ближайших дней. Нельзя ждать. Нельзя откладывать. На фронте -- мы слышали от Свердлова -- готовят переворот. Состоится ли съезд советов? неизвестно. Власть надо брать немедленно, не дожидаясь никаких съездов. "Непередаваемым и невоспроизводимым, -- писал через несколько лет Троцкий, -- остался общий дух этих напряженных и страстных импровизаций, проникнутых стремлением передать возражающим, колеблющимся, сомневающимся свою мысль, свою волю, свою уверенность, свое мужество".

Ленин ожидал большого сопротивления. Но его опасения скоро рассеялись. Единодушие, с каким ЦК отверг в сентябре предложение немедленного восстания, имело эпизодический характер: левое крыло высказалось против "окружения Александринки" по конъюнктурным соображениям; правое -- по соображениям общей стратегии, хотя и не додуманным еще в тот момент до конца. За истекшие три недели в ЦК произошел значительный сдвиг влево. За восстание голосовало десять против двух. Это была серьезная победа!

Вскоре после переворота, на новом этапе внутрипартийной борьбы, Ленин упомянул во время прений в Петроградском комитете, как до заседания ЦК он "боялся оппортунизма со стороны интернационалистов-объединенцев, но это рассеялось; в нашей партии некоторые члены (ЦК) не согласились. Это меня крайне огорчило'134. Из "интернационалистов", кроме Троцкого, которого вряд ли Ленин мог иметь в виду, в ЦК входили: Иоффе, будущий посол в Берлине, Урицкий, будущий руководитель Чека в Петрограде, и Сокольников, будущий создатель червонца: все три оказались на стороне Ленина. В качестве противников выступили два по прошлой своей работе наиболее близких к Ленину старых большевика: Зиновьев и Каменев. К ним и относятся его слова: "Это меня крайне огорчило". Заседание 10-го почти целиком свелось к страстной полемике с Зиновьевым и Каменевым: наступление вел Ленин, остальные втягивались один за другим.

Спешно, огрызком карандаша на графленном квадратиками листке из детской тетради написанная Лениным резолюция была очень нескладна по архитектуре, но зато давала прочную опору для курса на восстание. "ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского и Ко. сдать Питер немцам), ... -- все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины (вывод войск из Питера, подвоз к Питеру казаков, окружение Минска казаками и пр.), -- все это ставит на очередь дня вооруженное восстание. Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы (съезда Советов Северной области, вывода войск из Питера, выступления москвичей и минчан и т.д.)".

Замечателен как для оценки момента, так и для характеристики автора самый порядок перечисления условий восстания: на первом месте -- назревание мировой революции; восстание в России рассматривается лишь как звено общей цепи. Это неизменная исходная позиция Ленина, его большая посылка: иначе он не мог. Задача восстания ставится непосредственно как задача партии: трудный вопрос о согласовании подготовки переворота с советами пока совсем не затронут. Всероссийский съезд советов не упомянут ни словом. В качестве точек опоры для восстания к Северному областному съезду и "выступлению москвичей и минчан" прибавлен, по настоянию Троцкого, "вывод войск из Питера". Это был единственный намек на тот план восстания, который навязывался в столице ходом событий. Никто не предлагал тактических поправок к резолюции, которая определяла исходную стратегическую позицию переворота, против Зиновьева и Каменева, отрицавших самую необходимость восстания.

Позднейшие попытки официозной историографии представить дело так, будто весь руководящий слой партии, кроме Зиновьева и Каменева, стоял за восстание, разбиваются о факты и документы. Не говоря о том, что и голосующие за восстание нередко склонны были отодвинуть его в неопределенное будущее. Открытые противники переворота, Зиновьев и Каменев, не были изолированы даже в составе ЦК: на их точке зрения стояли полностью Рыков и Ногин, отсутствовавшие в заседании 10-го, к ним приближался Милютин. "В верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть" -- таково свидетельство самого Ленина. По словам Антонова-Саратовского, Милютин, прибывший после 10-го в Саратов, "рассказывал о письме Ильича с требованием "начинать", о колебаниях в ЦК, первоначальном "провале" предложения Ленина, о его негодовании и, наконец, о том, что все же курс взят на восстание". Большевик Садовский писал позже об "известной неуверенности и неопределенности, которые в это время царили. Даже в среде ЦК нашего в это время, как известно, были трения, столкновения, как начать и начинать ли".

Сам Садовский был в тот период одним из руководителей Военной секции Совета и Военной организации большевиков. Но именно члены Военной организации, как видно из ряда воспоминаний, с чрезвычайной предубежденностью относились в октябре к идее восстания: специфический характер организации склонял руководителей к недооценке политических условий и к переоценке технических. 16 октября Крыленко докладывал: "Большая часть Бюро (Военной организации) полагает, что не нужно заострять вопрос практически, но меньшинство думает, что можно взять на себя инициативу", 18-го другой видный участник Военной организации, Лашевич, говорил: "Не надо ли брать власть сейчас? Я думаю, что нельзя форсировать событий... Нет гарантии, что нам удастся удержать власть... Стратегический план, предложенный Лениным, хромает на все четыре ноги". Антонов-Овсеенко рассказывает о свидании главных военных работников с Лениным: "Подвойский выражал сомнение. Невский то вторил ему, то впадал в уверенный тон Ильича; я рассказывал о положении в Финляндии... Уверенность и твердость Ильича укрепляюще действует на меня и подбадривает Невского, но Подвойский упрямствует в своих сомнениях". Не надо упускать из виду, что во всех такого рода воспоминаниях сомнения нанесены акварельно, а уверенность -- густым маслом.

Решительно выступал против восстания Чудновский. Скептический Мануильский предостерегающе твердил, что "фронт не с нами". Против восстания был Томский. Володарский поддерживал Зиновьева и Каменева. Далеко не все противники переворота выступали открыто. На заседании Петроградского комитета 15-го Калинин говорил: "Резолюция ЦК -- это одна из лучших резолюций, которую когда-либо ЦК выносил... Мы практически подошли к вооруженному восстанию. Но когда это будет возможно -- может быть, через год, -- неизвестно". Такого рода "согласие" с ЦК, как нельзя более характерное для Калинина, было свойственно, однако, не только ему. Многие присоединялись к резолюции, чтобы застраховать таким образом свою борьбу против восстания.

Меньше всего единодушия наблюдалось на верхах в Москве. Областное бюро поддерживало Ленина. В Московском комитете колебания были очень значительны, преобладали настроения в пользу оттяжки. Губернский комитет занимал позицию неопределенную, причем в областном бюро считали, по словам Яковлевой, что в решительную минуту губернский комитет колебнется в сторону противников восстания.

Саратовец Лебедев рассказывает, как при посещении Москвы незадолго до переворота он прогуливался с Рыковым, который, указывая рукою на каменные дома, богатые магазины, деловое оживление вокруг, жаловался на трудности предстоящей задачи. "Здесь, в самом центре буржуазной Москвы, мы действительно казались себе пигмеями, задумавшими своротить гору".

В каждой организации партии, в каждом губернском ее комитете были люди тех же настроений, что Зиновьев

и Каменев; во многих комитетах они составляли большинство. Даже в пролетарском Иваново-Вознесенске, где большевики господствовали безраздельно, разногласия на руководящих верхах приняли чрезвычайную остроту. В 1925 году, когда воспоминания применялись уже к потребностям нового курса, Киселев, старый рабочий-большевик, писал: "Рабочая часть партии, за исключением отдельных лиц, шла за Лениным, против же Ленина выступала немногочисленная группа партийных интеллигентов и одиночки рабочие". В публичных спорах противники восстания повторяли те же доводы, что и Зиновьев с Каменевым. "В частных же спорах, -- пишет Киселев, -- полемика принимала более острые и откровенные формы, и там договаривались до того, что "Ленин безумец, толкает рабочий класс на верную гибель, из этого вооруженного восстания ничего не выйдет, нас разобьют, разгромят партию и рабочий класс, а это отодвинет революцию на долгие годы и т. п.". Таково, в частности, было настроение Фрунзе, лично очень мужественного, но не отличавшегося широким горизонтом.

Даже победа восстания в Петрограде далеко еще не повсюду сломила инерцию выжидательности и прямое сопротивление правого крыла. Шаткость руководства едва не довела впоследствии восстание в Москве до крушения. В Киеве руководимый Пятаковым комитет, ведший чисто оборонительную политику, передал в конце концов инициативу, а затем и власть в руки Рады. "Воронежская организация нашей партии, -- рассказывает Врачев, -- весьма значительно колебалась. Самый переворот в Воронеже... был произведен не комитетом партии, а активным его меньшинством, во главе с Моисеевым". В целом ряде губернских городов большевики заключили в октябре блок с соглашателями "против контрреволюции", как если бы соглашатели не составляли в этот момент одну из важнейших ее опор. Почти везде и всюду нужен был одновременный толчок и сверху и снизу, чтобы сломить последнюю нерешительность местного комитета, заставить его порвать с соглашателями и возглавить движение. "Конец октября и начало ноября были днями поистине "смуты великой" в нашей партийной среде. Многие быстро поддавались настроениям", -- вспоминает Шляпников, сам отдавший немалую дань колебаниям.

Все те элементы, которые, как харьковские большевики, оказались в начале революции в лагере меньшевиков, а затем сами удивлялись, как, мол, это случилось , в октябрьские дни не находили себе, по общему правилу, места, колебались, выжидали. Тем увереннее они предъявили свои права "старых большевиков" в период идейной реакции. Как ни велика была за последние годы работа по сокрытию этих фактов, но, даже помимо недоступных сейчас исследователю секретных архивов, сохранилось в газетах того времени, мемуарах, исторических журналах немало свидетельств того, что аппарат даже наиболее революционной партии обнаружил накануне переворота большую силу сопротивления. В бюрократии неизбежно сидит консерватизм. Революционную функцию аппарат может выполнять лишь до тех пор, пока является служебным орудием партии, т.е. подчинен идее и контролируется массой.

Резолюция 10 октября приобрела огромное значение. Она сразу обеспечила действительным сторонникам восстания крепкую почву партийного права. Во всех организациях партии, во всех ячейках стали выдвигаться на первое место наиболее решительные элементы. Партийные организации, начиная с Петрограда, подтянулись, подсчитали силы и средства, укрепили связи и придали кампании за переворот более концентрированный характер.

Но резолюция не положила конец разногласиям в ЦК. Наоборот, она их только оформила и вывела наружу. Зиновьев и Каменев, которые недавно чувствовали себя в известной части руководящих кругов окруженными атмосферой сочувствия, заметили с испугом, как быстро происходит сдвиг влево. Они решили не упускать больше времени и распространили на следующий же день обширное обращение к членам партии. "Перед историей, перед международным пролетариатом, перед русской революцией и российским рабочим классом, -- писали они, -- мы не имеем права ставить теперь на карту вооруженного восстания все будущее".

Их перспектива состояла в том, чтобы в качестве сильной оппозиционной партии войти в Учредительное собрание, которое "только на Советы сможет опереться в своей революционной работе". Отсюда формула: "Учредительное собрание и Советы -- вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем". Учредительное собрание, где большевики предполагались в меньшинстве, и советы, где большевики в большинстве, т. е. орган буржуазии и орган пролетариата, должны быть "скомбинированы" в мирную систему двоевластия. Этого не вышло даже при господстве соглашателей. Как же могло это удаться при большевистских советах?

"Глубокой исторической неправдой, -- заканчивали Зиновьев и Каменев, -- будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас, или никогда. Нет. Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам". Надежда на дальнейший непрерывный рост большевизма, независимо от реального хода классовых столкновений, непримиримо сталкивалась с ленинским лейтмотивом того времени: "Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы".

Едва ли нужно пояснять, что правота в этом драматическом диалоге была целиком на стороне Ленина. Революционную ситуацию невозможно по произволу консервировать. Если бы большевики не взяли власть в октябре--ноябре, они, по всей вероятности, не взяли бы ее совсем. Вместо твердого руководства массы нашли бы у большевиков все то же, уже опостылевшее им расхождение между словом и делом и отхлынули бы от обманувшей их ожидания партии в течение двух-трех месяцев, как перед тем отхлынули от эсеров и меньшевиков. Одна часть трудящихся впала бы в индифферентизм, другая сжигала бы свои силы в конвульсивных движениях, в анархических вспышках, в партизанских схватках, в терроре мести и отчаяния. Полученную таким образом передышку буржуазия использовала бы для заключения сепаратного мира с Гогенцоллерном и разгрома революционных организаций. Россия снова включилась бы в цикл капиталистических государств как полуимпериалистическая, полуколониальная страна. Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль. Острое понимание этой перспективы внушало Ленину его тревожный клич: "Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы".

Но теперь, после 10-го, положение в партии радикально изменилось. Ленин не был уже изолированным "оппозиционером", предложения которого отклонялись Центральным Комитетом. Изолированным оказалось правое крыло. Ленину не было надобности ценою отставки приобретать для себя свободу агитации. Легальность была на его стороне. Наоборот, Зиновьев и Каменев, пустив в обращение свой документ, направленный против вынесенного большинством ЦК решения, оказались нарушителями дисциплины. А Ленин в борьбе не оставлял безнаказанной и менее крупной оплошности противника! На заседании 10-го избрано было, по предложению Дзержинского, политическое бюро из 7 человек: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин, Сокольников, Бубнов. Новое учреждение оказалось, однако, совершенно нежизнеспособным: Ленин и Зиновьев все еще скрывались; Зиновьев продолжал к тому же вести борьбу против восстания, как и Каменев. Политическое бюро октябрьского состава ни разу не собиралось, и о нем вскоре просто забыли, как и о других организациях, создававшихся ad hoc (лат. для определенного случая.) в водовороте событий.

Никакого практического плана восстания, даже приблизительного, в заседании 10-го намечено не было. Но без занесения в резолюцию было условлено, что восстание должно предшествовать съезду советов и начаться по возможности не позже 15 октября. Не все шли на этот срок охотно: он явно был слишком короток для взятого в Петрограде разбега. Но настаивать на отсрочке значило бы поддержать правых и спутать карты. К тому же отсрочить никогда не поздно!

Факт первоначального назначения срока на 15-е был впервые опубликован в воспоминаниях Троцкого о Ленине в 1924 году, через семь лет после событий. Сообщение было вскоре оспорено Сталиным, причем вопрос приобрел в русской исторической литературе остроту. Как известно, восстание произошло в действительности только 25-го, следовательно, первоначально назначенный срок оказался не выдержан. Эпигонская историография считает, что в политике ЦК не могло быть не только ошибок, но и просрочек. "Выходит, --пишет по этому поводу Сталин, -- что ЦК назначил срок восстания на 15 октября и потом сам же нарушил (!) это постановление, оттянув срок восстания на 25 октября. Верно ли это? Нет, не верно". Сталин приходит к выводу, что "Троцкому изменила память". В доказательство он ссылается на резолюцию 10 октября, которая не называет никакого срока.

Спорный вопрос хронологии восстания очень важен для понимания ритма событий и требует освещения. Что резолюция 10-го не содержит в себе даты, совершенно верно. Но эта общая резолюция относилась к восстанию во всей стране и предназначалась для сотен и тысяч руководящих партийных работников. Включать в нее конспиративный срок намеченного уже на ближайшие дни восстания в Петрограде было бы верхом неблагоразумия: напомним, что Ленин из осторожности даже на своих письмах того времени не ставил дат. Дело шло в данном случае о таком важном и вместе простом решении, которое все участники могли без труда удержать в памяти, тем более в течение всего лишь нескольких дней. Обращение Сталина к тексту резолюции представляет, таким образом, совершенное недоразумение.

Мы готовы, однако, признать, что ссылки одного из участников на собственную память, особенно если сообщение оспорено другим участником, недостаточно для исторического исследования. К счастью, вопрос решается с совершенной бесспорностью в плоскости анализа условий и документов.

Открытие съезда советов предстояло 20 октября. Между днем заседания Центрального Комитета и сроком съезда оставался промежуток в 10 дней. Съезд должен был не агитировать за власть советов, а взять ее. Но сами по себе несколько сот делегатов бессильны овладеть властью; нужно было вырвать ее для съезда и до съезда. "Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд" -- эта мысль стояла в центре всей агитации Ленина со второй половины сентября. В принципе с этим были согласны все, кто вообще стоял за захват власти. ЦК не мог, следовательно, не поставить себе задачей попытаться провести восстание между 10 и 20 октября. А так как нельзя было предвидеть, сколько дней протянется борьба, то начало восстания было назначено на 15-е. "Насчет самого срока, --пишет Троцкий в своих воспоминаниях о Ленине, -- споров, помнится, почти не было. Все понимали, что срок имеет лишь приблизительный, так сказать, ориентировочный характер и что, в зависимости от событий, можно будет несколько приблизить или несколько отдалить его. Но речь могла идти только о днях, не более. Самая необходимость срока, и притом ближайшего, была совершенно очевидна".

В сущности, свидетельство политической логики исчерпывает вопрос. Но нет недостатка и в дополнительных доказательствах. Ленин настойчиво и неоднократно предлагал воспользоваться Северным областным съездом советов для начала военных действий. Резолюция ЦК восприняла эту мысль. Но областной съезд, открывшийся 10-го, должен был закончиться как раз перед 15-м.

На совещании 16-го Зиновьев, настаивавший на отмене вынесенной 6 дней тому назад резолюции, требовал:

"Мы должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем восстания": речь шла о тех пяти днях, которые еще оставались до съезда советов. Каменев, доказывавший на том же совещании, что "назначение восстания есть авантюризм", напоминал: "Раньше говорили, что выступление должно быть до 20-го". Никто ему на это не возражал и не мог возразить. Именно просрочку восстания Каменев истолковывал как провал резолюции Ленина. Для восстания, по его словам, "за эту неделю ничего сделано не было". Это явное преувеличение: назначение срока заставило всех ввести в свои планы больше строгости и ускорить темпы работы. Но несомненно, что 5-дневный срок, намеченный на заседании 10-го, оказался слишком коротким. Запоздание было налицо. Только 17-го ЦИК перенес открытие съезда советов на 25 октября. Эта отсрочка пришлась как нельзя более кстати.

Встревоженный затяжкой Ленин, которому в его изолированности все внутренние препятствия и трения должны были неизбежно представляться в преувеличенном виде, настоял на созыве нового собрания ЦК с представителями важнейших отраслей партийной работы в столице. Именно на этом совещании, 16-го, на окраине города, в Лесном, Зиновьев и Каменев выдвинули приведенные выше доводы за отмену старого срока и против назначения нового.

Споры возобновились с удвоенной силой. Милютин полагал, что "мы не готовы для нанесения первого удара... Встает другая перспектива: вооруженное столкновение... Оно нарастает, возможность его приближается. И к этому столкновению мы должны быть готовы. Но эта перспектива отлична от восстания". Милютин становился на оборонительную позицию, которую более отчетливо защищали Зиновьев и Каменев. Шотман, старый петроградский рабочий, проделавший всю историю партии, утверждал, что на городской конференции, и в ПК, и в Военке настроение гораздо менее боевое, чем в ЦК. "Мы не можем выступить, но должны готовиться". Ленин атаковал Милютина и Шотмана за их пессимистическую оценку соотношения сил: "дело не идет о борьбе с войском, но о борьбе одной части войска с другой... Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Почему ЦК не может начать?"

Троцкий отсутствовал в заседании: в эти самые часы он проводил в Совете положение о Военно-революционном комитете. Но ту точку зрения, которая окончательно сложилась в Смольном за истекшие дни, защищал Крыленко, только что проведший рука об руку с Троцким и Антоновым-Овсеенко Северный областной съезд советов. Крыленко не сомневался, что "вода достаточно вскипела"; брать назад резолюцию о восстании "было бы величайшей ошибкой". Он расходится, однако, с Лениным "в вопросе о том, кто и как будет начинать". Определенно назначить день восстания сейчас еще нецелесообразно. "Но вопрос о выводе войск есть именно тот боевой момент, на котором произойдет бой... Факт наступления на нас уже имеется, таким образом, и этим можно воспользоваться... Беспокоиться о том, кому начинать, не приходится, ибо начало уже есть". Крыленко излагал и защищал политику, заложенную в основу Военно-революционного комитета и Гарнизонного совещания. Восстание развернулось дальше именно по этому пути.

Ленин не откликнулся на слова Крыленко: живая картина последних 6 дней в Петрограде не проходила пред его глазами. Ленин боялся оттяжки. Его внимание было направлено на прямых противников восстания. Всякие оговорки, условные формулы, недостаточно категоричные ответы он склонен был истолковывать как косвенную поддержку Зиновьеву и Каменеву, которые выступали против него с решимостью людей, сжегших свои корабли. "Недельные результаты, -- доказывал Каменев, -- говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос... Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции". Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться.

Ленин возражал: "Если считать, что восстание назрело, то говорить о заговорах не приходится. Если политически восстание неизбежно, то нужно относиться к восстанию, как к искусству". Именно по этой линии шел в партии основной, действительно принципиальный спор, от разрешения которого в ту или другую сторону зависела судьба революции. Однако в общих рамках ленинской постановки, которая объединяла вокруг себя большинство ЦК, вставали подчиненные, но крайне важные вопросы: как на основе созревшей политической ситуации подойти к восстанию? какой выбрать мост от политики к технике переворота? и как по этому мосту провести массы?

Иоффе, принадлежавший к левому крылу, поддерживал резолюцию 10-го. Но он возражал Ленину в одном пункте: "Неверно, что теперь вопрос чисто технический; и теперь момент восстания должен быть рассмотрен с политической точки зрения". Как раз последняя неделя показала, что для партии, для Совета, для масс восстание еще не стало одним лишь вопросом техники. Именно поэтому и не удалось выдержать намеченный 10-го срок. Новая резолюция Ленина, призывающая "все организации и всех рабочих и солдат ко всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания", принята 20 голосами против двух, Зиновьева и Каменева, при 3 воздержавшихся38. Официальные историки ссылаются на эти цифры в доказательство полного ничтожества оппозиции. Но они упрощают вопрос. Сдвиг влево был в толщах партии уже так силен, что противники восстания, не решаясь выступать открыто, чувствовали себя заинтересованными в том, чтобы стереть принципиальный водораздел между двумя лагерями. Если переворот, несмотря на намеченный ранее срок, не осуществился до 16-го, нельзя ли добиться того, чтобы дело и впредь ограничилось платоническим "курсом на восстание"? Что Калинин не был так уж одинок, очень ярко обнаружилось в том же заседании. Резолюция Зиновьева: "Выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов недопустимы", отвергнута была 15 голосами против 6 при 3 воздержавшихся. Вот где произошла действительная проверка взглядов: часть "сторонников" резолюции ЦК хотела на деле отложить решение до съезда советов и нового совещания с провинциальными, в большинстве своем более умеренными большевиками. Таких, считая и воздержавшихся, обнаружилось 9 человек из 24, т.е. больше трети. Это все еще, конечно, меньшинство, но для штаба -- довольно значительное. Безнадежная слабость этого меньшинства определялась тем, что у него не было никакой опоры в низах партии и в рабочем классе.

На следующий день Каменев, по соглашению с Зиновьевым, сдал в газету Горького заявление, направленное против вынесенного накануне решения. "Не только я и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков -- так писал Каменев, -- находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом... Ставить все... на карту выступления в ближайшие дни -- значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги..." Оппортунисты всегда чувствуют себя "слишком сильными", чтобы ввязываться в борьбу.

Письмо Каменева было прямым объявлением войны ЦК, притом по такому вопросу, где никто не собирался шутить. Положение сразу приняло чрезвычайную остроту. Оно осложнилось несколькими другими личными эпизодами, имевшими общий политический источник. В заседании Петроградского Совета, 18-го, Троцкий, в ответ на поставленный противниками вопрос, заявил, что Совет восстания на ближайшие дни не назначал, но если бы оказался принужден назначить, то рабочие и солдаты выступили бы как один человек. Каменев, сосед Троцкого по президиуму, немедленно поднялся для краткого заявления: он подписывается под каждым словом Троцкого. Это был коварный ход: в то время как Троцкий оборонительной по внешности формулой юридически прикрывал наступательную политику, Каменев попытался использовать формулу Троцкого, с которым он радикально расходился, для прикрытия прямо противоположной политики.

Чтобы парализовать действие каменевского маневра, Троцкий в тот же день говорил в докладе на Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов: "Гражданская война неизбежна. Надо только организовать ее более бескровно, менее болезненно. Достигнуть этого можно не шатаниями и колебаниями, а только упорной и мужественной борьбой за власть". Слова о шатаниях были, явно для всех, направлены против Зиновьева, Каменева и их единомышленников.

Вопрос о выступлении Каменева в Совете Троцкий перенес, кроме того, на рассмотрение ближайшего заседания ЦК. В промежутке Каменев, желая развязать себе руки для агитации против восстания, подал в отставку из ЦК. Вопрос разбирался в его отсутствие. Троцкий настаивал на том, что "создавшееся положение совершенно невыносимо" и предлагал отставку Каменева принять.«В изданных в 1929 г. протоколах ЦК за 1917 год сказано, будто Троцкий объяснял свое заявление в Совете тем, что "оно было вынуждено Каменевым". Тут явно ошибочная запись или неправильная позднейшая редакция. Заявление Троцкого не нуждалось в особых объяснениях: оно вытекало из обстоятельств. По любопытной случайности, Московский областной комитет, целиком поддерживавший Ленина, оказался вынужден в тот же день, 18-го, опубликовать в московской газете заявление, почти дословно воспроизводившее формулу Троцкого: "...мы не заговорщицкая партия и своих выступлений тайком не назначаем... Когда мы решим выступить, то об этом скажем в своих печатных органах..." Иначе и нельзя было ответить на прямые вопросы врагов. Но если заявление Троцкого не было и не могло быть вынуждено Каменевым, то оно было сознательно скомпрометировано его фальшивой солидарностью, притом в таких условиях, когда Троцкий не имел возможности поставить необходимую точку над "и".»

Свердлов, поддержавший предложение Троцкого, огласил письмо Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева за их выступление в газете Горького штрейкбрехерами и требовавшее их исключения из партии. "Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета, -- писал Ленин, -- есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал. Неужели трудно понять, что... решение о необходимости вооруженного восстания, о том, что оно вполне назрело, о всесторонней подготовке и т. д... обязывает при публичных выступлениях не только вину, но и почин сваливать на противника... Увертка Каменева -- просто жульничество".

Отправляя свой негодующий протест через Свердлова, Ленин не мог еще знать, что Зиновьев письмом в редакцию центрального органа заявил: его, Зиновьева, взгляды "очень далеки от тех, которые оспаривает Ленин", и он, Зиновьев, "присоединяется к вчерашнему заявлению Троцкого в Петроградском Совете". В таком же духе выступил в печати и третий противник восстания, Луначарский. В довершение злонамеренной путаницы письмо Зиновьева, напечатанное в Центральном органе как раз в день заседания ЦК, 20-го, оказалось сопровождено сочувственным примечанием от редакции: "Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением Зиновьева (а также заявлением Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками". Это был новый удар в спину, притом с такой стороны, откуда его никто не ожидал. В то время как Зиновьев и Каменев выступили во враждебной печати с открытой агитацией против решения ЦК о восстании, центральный орган осуждает "резкость" ленинского тона и констатирует свое единомыслие с Зиновьевым и Каменевым "в основном". Как будто в тот момент был более основной вопрос, чем вопрос о восстании! Согласно краткому протоколу, Троцкий заявил на заседании ЦК: "Недопустимы письма в ЦО Зиновьева и Луначарского, как и заметка от редакции". Свердлов поддержал протест.

В редакцию входили тогда Сталин и Сокольников. Протокол гласит: "Сокольников сообщает, что не принимал участия в заявлении от редакции по поводу письма Зиновьева и считает это заявление ошибочным". Выяснилось, что Сталин единолично -- против другого члена редакции и большинства ЦК -- поддержал Каменева и Зиновьева в самый критический момент, за четыре дня до начала восстания, сочувственным заявлением. Возмущение было велико.

Сталин выступил против принятия отставки Каменева, доказывая, что "все наше положение противоречиво", т.е. взял на себя защиту той смуты, которую вносили в умы члены ЦК, выступавшие против восстания. Пятью голосами против трех принимается отставка Каменева. Шестью голосами, снова против Сталина, выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК. Протокол гласит: "Сталин заявляет, что выходит из редакции". Чтобы не усугублять и без того нелегкое положение, ЦК отставку Сталина отклоняет.

Поведение Сталина может показаться необъяснимым в свете созданной вокруг него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу и политическим методам. Перед большими проблемами Сталин всегда отступает -- не вследствие отсутствия характера, как Каменев, а вследствие узости кругозора и недостатка творческого воображения. Подозрительная осторожность почти органически вынуждает его в моменты больших решений и глубоких расхождений отступать в тень, выжидать и, если возможно, страховаться на два случая. Сталин голосовал с Лениным за восстание. Зиновьев и Каменев открыто боролись против восстания. Но если отбросить "резкость тона" ленинской критики, то "в основном мы остаемся единомышленниками". Свое примечание Сталин сделал отнюдь не по легкомыслию: наоборот, он тщательно взвешивал обстоятельства и слова. Но 20 октября он не считал возможным разрушить бесповоротно мост к лагерю противников переворота.

Показания протоколов, которые мы вынуждены цитировать не по оригиналу, а по официальному тексту, обработанному в сталинской канцелярии, не только показывают действительное расположение фигур в большевистском ЦК. Но и, несмотря на краткость и сухость, развертывают перед нами подлинную панораму партийного руководства, каким оно было на деле со всеми его внутренними противоречиями и неизбежными личными шатаниями. Не только историю в целом, но и наиболее дерзкие перевороты совершают люди, которым ничто человеческое не чуждо. Неужели же это умаляет значение совершенного? Если бы развернуть на экране самую блестящую из побед Наполеона, то кинематографическая лента показала бы нам наряду с гениальностью, размахом, находчивостью, героизмом -- также и нерешительность отдельных маршалов, и путаницу генералов, не умеющих читать карту, и тупость офицеров, и панику целых отрядов, вплоть до расстроенных от страха кишечников. Этот реалистический документ свидетельствовал бы только, что армия Наполеона состояла не из автоматов легенды, а из живых французов, воспитавшихся на переломе двух веков. И картина человеческих слабостей только ярче подчеркивала бы грандиозность целого.

Легче теоретизировать о перевороте задним числом, чем впитать его в плоть и кровь прежде, чем он совершился. Приближение восстания неизбежно вызывало и будет вызывать кризисы в партиях восстания. Об этом свидетельствует опыт самой закаленной и революционной партии, какую до сих пор знала история. Достаточно того, что за несколько дней до битвы Ленин увидел себя вынужденным требовать исключения из партии двух наиболее близких и видных своих учеников. Позднейшие попытки свести конфликт к "случайностям" личного характера внушены чисто церковной идеализацией партийного прошлого. Как Ленин полнее и решительнее других выражал в осенние месяцы 1917 года объективную необходимость восстания и волю масс к перевороту, так Зиновьев и Каменев откровеннее других воплощали тормозящие тенденции партии, настроения нерешительности, влияния мелкобуржуазных связей и давление правящих классов.

Если бы все совещания, прения, частные споры, происходившие в верхнем слое большевистской партии в течение одного только октября, были застенографированы, то потомки могли бы убедиться, какой напряженной внутренней борьбой формировалась на верхах партии решимость, необходимая для переворота. Стенограмма показала бы в то же время, насколько революционная партия нуждается во внутренней демократии: воля к борьбе не заготовляется впрок и не диктуется сверху -- ее надо каждый раз самостоятельно обновлять и закалять.

Ссылаясь на утверждения автора этой книги, что "основным инструментом пролетарского переворота служит партия", Сталин спрашивал в 1924 году: "Как могла победить наша революция, если "основной ее инструмент" оказался негодным?" Ирония не прикрывает примитивной фальши возражения. Между святыми, как рисует их церковь, и между дьяволами, как их изображают кандидаты в святые, размещаются живые люди: они-то и делают историю. Высокий закал большевистской партии сказывался не в отсутствии разногласий, шатаний и даже потрясений, а в том, что она в труднейшей обстановке своевременно справлялась с внутренними кризисами и обеспечивала себе возможность решающего вмешательства в события. Это и значит, что партия, как целое, была вполне пригодным инструментом революции.

Реформистская партия практически считает незыблемыми основы того, что она собирается реформировать. Тем самым она неизбежно подчиняется идеям и морали господствующего класса. Поднявшись на спине пролетариата, социал-демократия стала лишь буржуазной партией второго сорта. Большевизм создал тип подлинного революционера, который историческим целям, непримиримым с современным обществом, подчиняет условия своего личного существования, свои идеи и нравственные оценки. Необходимая дистанция по отношению к буржуазной идеологии поддерживалась в партии бдительной непримиримостью, вдохновителем которой был Ленин. Он не уставал работать ланцетом, разрезая те связи, которые мелкобуржуазное окружение создавало между партией и официальным общественным мнением. В то же время Ленин учил партию формировать свое собственное общественное мнение, опирающееся на мысли и чувства поднимающегося вверх класса. Так, путем отбора и воспитания, в постоянной борьбе, большевистская партия создала свою не только политическую, но и моральную среду, независимую от буржуазного общественного мнения и непримиримо ему противостоящую. Только это и позволило большевикам победить шатания в собственных рядах и проявить на деле ту мужественную решимость40, без которой Октябрьская победа была бы невозможна.

Л.Д. Троцкий. История Русской Революции