(К делу Азефа)
Целый месяц все, кто только умел читать и думать на Руси и во всем свете, занимались Азефом. "Дело" его известно всем и каждому из легальных газет и из отчетов о думских прениях, по поводу запроса об Азефе. Теперь Азеф успел уже отойти назад, в газетах его называют все реже. Прежде, однако, чем окончательно выбросить Азефа в помойную яму истории, мы находим необходимым подвести принципиальные политические итоги -- не азефовщине собственно, а всему терроризму в связи с отношением к нему главнейших политических партий в стране.
Единоличный террор, как метод политической революции, есть наше "национальное" русское достояние. Конечно, убийство "тиранов" старо почти так же, как сам институт "тиранов", и поэты всех веков сложили немало гимнов в честь кинжала-освободителя. Но планомерный террор, ставящий себе задачей устранение сатрапа за сатрапом, министра за министром, монарха за монархом -- "Сашку за Сашкой", как фамильярно формулировал программу террора некий народоволец 80-х годов, -- этот террор, приспособляющийся к бюрократической иерархии абсолютизма и создающий свою собственную, революционную бюрократию, является продуктом самобытного творчества русской интеллигенции. Тому, разумеется, должны быть свои глубокие причины -- и искать их нужно: во-первых, в природе русского самодержавия, во-вторых, в природе русской интеллигенции.
Чтобы самая мысль о механическом уничтожении абсолютизма могла приобрести популярность, для этого государственный аппарат должен представляться чисто-внешней насильственной организацией, не имеющей никаких корней в организации общества. Но именно таким представлялось революционной интеллигенции русское самодержавие. Под этой иллюзией было свое историческое основание. Царизм слагался под давлением более культурных государств Запада. Чтоб устоять в состязании, он должен был нещадно обирать народные массы и, таким образом, вырывать экономическую почву из-под ног даже у привилегированных сословий. Им и не удалось подняться на ту политическую высоту, как на Западе. А в XIX веке сюда присоединилось могущественное давление европейской биржи. Чем большие суммы она давала взаймы царизму, тем меньше становилась его непосредственная зависимость от экономических отношений собственной страны. Европейской военной техникой он вооружался на европейские средства и вырос, таким образом, в "самодовлеющую" (разумеется, относительно) организацию, возвышающуюся над всеми классами общества. Отсюда естественно могла родиться мысль: взорвать на воздух эту чужеродную надстройку при помощи динамита.
Призванною выполнить эту работу почувствовала себя интеллигенция. Как и государство, она развивалась под прямым и непосредственным давлением Запада; вместе со своим врагом -- государством она обгоняла экономическое развитие страны: государство -- технически, интеллигенция -- идейно. В то время, как в более старых буржуазных обществах Европы революционные идеи развивались более или менее параллельно с развитием широких революционных сил, в России интеллигенция, приобщившись к готовым культурным и политическим идеям Запада, духовно революционизировалась прежде, чем экономическое развитие страны породило серьезные революционные классы, на которые она могла бы опереться. При этих условиях ей ничего не оставалось, как помножить свой революционный энтузиазм на разрывную силу нитроглицерина. Так возник терроризм классиков-народовольцев. В два-три года он достиг своего зенита и затем быстро сошел на-нет, сжегши в огне своем тот запас боевых сил, который могла выдвинуть слабая численностью интеллигенция.
Террор социалистов-революционеров в общем и целом вызван теми же историческими причинами: "самодовлеющим" деспотизмом русской государственности, с одной стороны, и "самодовлеющей" революционностью русской интеллигенции, с другой. Но два десятилетия прошли не даром, и террористы второй формации выступают уже, как эпигоны, отмеченные печатью исторической запоздалости. Эпоха капиталистического "Sturm und Drang'а" (бури и натиска) 80-х и 90-х годов создала и сплотила многочисленный промышленный пролетариат, пробила жестокие бреши в экономической замкнутости деревни и теснее связала ее с фабрикой и городом. За народовольцами действительно не было революционного класса; социалисты-революционеры лишь не хотели видеть революционный пролетариат; по крайней мере, не умели оценить его во всем его историческом значении.
Конечно, можно из литературы социал-революционеров без труда набрать дюжину-другую цитат о том, что они ставят террор не вместо борьбы масс, а вместе с борьбой масс. Но эти цитаты свидетельствуют лишь о той борьбе, которую пришлось вести идеологам террора с марксистами -- теоретиками массовой борьбы. Дела это, однако, не меняет. По самому существу своему террористическая работа требует такого сосредоточения энергии на "великом миге", такой переоценки значения личного героизма, и, наконец, такой "герметической" конспирации, которые, -- если не логически, то психологически -- совершенно исключают агитационную и организационную деятельность среди масс. На всем политическом поле для террориста существуют только две светящиеся точки: правительство и боевая организация. "Правительство готово временно примириться с существованием всех других течений, -- писал Гершуни194 товарищам в ожидании смертной казни, -- но решило направить все свои удары, чтобы раздавить партию социалистов-революционеров". "Я твердо надеюсь, -- писал в такую же минуту Каляев195, -- что наше поколение, с Боевой Организацией во главе, покончит с самодержавием". Все, что вне террора, -- только обстановка борьбы, в лучшем случае -- вспомогательное средство. В ослепительном пламени взрывающихся бомб бесследно исчезают очертания политических партий и грани классовой борьбы. И мы слышим, как крупнейший романтик и лучший практик нового терроризма, Гершуни, требует от товарищей "не разъединять не только революционных рядов, но даже оппозиционных".
"Не вместо массы, но вместе с массой". Однако же терроризм слишком "абсолютная" форма борьбы, чтобы довольствоваться относительною и подчиненною ролью в партии. Рожденный отсутствием революционного класса, возрожденный впоследствии недоверием к революционной массе, терроризм может поддерживать свое существование, лишь эксплоатируя слабость и неорганизованность масс, преуменьшая их завоевания, преувеличивая их поражения. "Они видят, -- сказал о террористах адвокат Жданов в процессе Каляева, -- невозможность, при современном оружии, народным массам с вилами и дрекольями, этим исконным народным оружием, разрушать современные Бастилии. После 9 января они уже знают, к чему это приводит; пулеметам и скорострельным ружьям они противопоставили револьверы и бомбы, эти баррикады XX века". Револьверы одиноких героев вместо народных дрекольев и вил, бомбы вместо баррикад, -- такова действительная формула террора. И какое бы подчиненное место ему ни отводили "синтетические" теоретики партии, он всегда займет красный угол, а Боевая Организация, которую официальная партийная иерархия ставит под Центральным Комитетом, окажется неизбежно над ним, над партией и всей ее работой, пока жестокая судьба не поставит ее -- под департаментом полиции. И именно поэтому конспиративно-полицейский крах боевой организации будет неизбежно означать и политический крах партии.