(Картина патриотической Руси. Роль города. Выигрышная позиция реакции. Либеральные лозунги по сю и по ту сторону Вержболова. Фактическое самоустранение либерализма)
"Россия едина"... Впереди -- с манифестом -- царь, заплетающийся ногами в длинном хвосте собственного титула, а за ним в хаотическом энтузиазме русский "народ" -- весь, всем стадом... Петербургское дворянство и харьковские студенты, таганрогское военное собрание и ростовские мастеровые, жители Новой Бухты и брянские гимназисты, святейший синод и чистопольские старообрядцы, -- все готовы принести животы свои и достояние свое на защиту России.
Сверху донизу -- все объединены чувством патриотического братства. Студенты качают офицеров, генералы целуют студентов, "изменники и гады", по уверению "Московских Ведомостей", "расползлись", "консерваторы", "либералы" и "реакционеры" дружно поют "Боже, царя храни", кишиневская еврейская община конкурирует в христианском всепрощении и в монархической преданности с Сувориным, Юзефовичем и Крушеваном65, дирекция казенного завода, строющего броненосцы, называет рабочих в патриотической прокламации "товарищами", царь величает отправляемых им на убой солдат "братцами"... Такова суздальская картина, которую рисуют патриотические простаки и газетные проходимцы. В этой картине много художественных "дефектов", но самый важный -- полное отсутствие перспективы. Мы хотим восстановить ее для некоторых элементов картины.
Но прежде всего обратим внимание на то поучительное обстоятельство, что главным, почти исключительным, полем картины является город.
В критические минуты политической жизни нашей "крестьянской", нашей "деревенской" России о мужике и о деревне почти совсем забыли. Патриотические адреса и денежные "даяния", извлекаемые земскими начальниками из "вверенного" им крестьянского населения, проходят почти незаметно, тогда как патриотический визг двухсот или трехсот студентов находит всероссийский, можно сказать -- всемирный резонанс. Относительное политическое значение города и деревни вырисовывается -- и для реакционных и для революционных стародумов -- с замечательной яркостью. Налицо выступает тот несомненный факт, что организующая рука реакции шарит в тех же местах, которые посетила рука революции, что спешно вербуемые кадры царистской армии по необходимости рекрутируются не из целинных "мужичьих" пластов, а из политически взбудораженных масс городского населения. В приближающийся "судный день" судьбу России решит город.
Техника мобилизационной кампании патриотизма была подготовлена многочисленными прежними, более частными попытками реакции овладеть толпой и создать среди ее составных частей -- студентов, рабочих, городской буржуазии -- постоянные организованные ячейки, как опорные пункты дальнейших операций... В этом отношении патриотические демонстрации прибавили мало нового к московскому опыту монархического празднования 19 февраля или к практике антиеврейских погромов.
Что в последних событиях ново и чрезвычайно важно, так это та благородная позиция, на которую попала реакция.
Воинствующий шовинизм -- одна из немногих форм политического идеализма, доступного еще сегодня силам реакции. Патриотические иллюзии, наиболее отдаленные от повседневных толчков жизни, позже других реакционных иллюзий разъедаются ее стихийной критикой, дольше других удерживаются в сознании массы... Патриотические лозунги были поставлены войной в порядок дня, -- и реакция взыграла.
Те самые студенты-"антиобструкционисты", которые во время студенческих волнений жались к стене, те самые думские и земские гласные, которые решались проваливать школы и больницы преимущественно при закрытой баллотировке, те самые мещане, купцы, студенты и журналисты-юдофобы, которые были покрыты плевками общественного презрения после антисемитских вакханалий прошлого года, -- теперь все оказались вынесенными на широкую улицу, вдвинутыми в самую гущу политических событий. Они дают улице лозунг, они поют первый голос в народном гимне, властно вызывают на улицу театральные оркестры, они во главе, они вожди, они герои...
А либерализм?
Большие события сшибли его с ног. Он привык к мелким схваткам. Он отваживался встречать реакционного врага законным, но дешевым свистом, когда враг выступал в явно позорной роли земского (в Твери) или уличного (в Кишиневе) громилы. Но теперь, когда вчерашний громила волной событий вознесен на выигрышную позицию выразителя патриотических "энтузиазмов" нации, -- либерализм затрубил отступление.
Сила реакции сказалась в том, что ее лозунги -- очень общие -- в это время отвечают великому национальному событию -- войне. Либерализм не нашел в своем арсенале ничего равносильного, ничего равноценного.
И не мог найти. Противопоставить лозунгам реакции можно только один единственный лозунг: Долой войну и ее виновника -- самодержавие! Но это лозунг -- революционный.
Сделав сперва попытку сохранить под цензурным прикрытием (цензура во многих случаях -- непроницаемая броня либерализма!) вынужденный нейтралитет, либерализм не устоял на этой позиции под высоким давлением с обеих сторон. Тогда он решил (конечно, без сговора) подхватить всей грудью лозунг, данный реакцией. Поняв, -- а понять было нетрудно, -- что поднятый патриотическими хулиганами поход есть злейшая, энергичнейшая, ни перед чем не останавливающаяся травля либерализма, либеральное "общество" после минутного раздумья бросается вперед с диким криком: "Держите вора!" и... тонет в общем потоке. Одновременно оно спасает себя и -- предает либерализм.
Разумеется, оно обольщает себя при этом тем, что борется с врагом его же оружием. Ему кажется, что сделав -- "внешним образом" -- лозунги реакции лозунгами "общества", более того - "народа", оно обезвредит их, лишит их первоначального, то-есть реакционного, значения и может быть даже перетянет их, за неимением других, на службу либерализму.
И не только либерализм по сю сторону Вержболова, но и либерализм "по ту сторону", либерализм штуттгартский поднялся до уровня событий. Г. Струве, в течение долгого времени систематически отклонявшийся влево, тоже оказался вышибленным налетевшей волной из седла. Он снова, -- как в своей игре со славянофилами, -- пытается дать лозунг, "ценный своей неопределенностью", лозунг, который не врезался бы резко диссонирующей нотой в шумный шовинистический хор.
Рядом с возгласом в честь "свободы" (политической?) г. Струве рекомендует кричать: "Да здравствует армия!" и "Да здравствует Россия!"
Какая армия? Армия ярославских "молодцов-фанагорийцев"66, армия златоустовских убийц67, армия, топчущая Польшу, армия, закрепляющая царские хищения на Кавказе? Или ему предносится армия, стряхнувшая с себя казарменный идиотизм и сдающая ружья революционной улице? Но если г. Струве думает об этом, если он верит в это, -- тогда лозунгу: "Да здравствует армия!" должен предшествовать лозунг "Да здравствует революция!" Иначе г. Струве будет слишком напоминать иезуита, который, давая ложную клятву, про себя произносит частицу не.
"Да здравствует Россия!" Но какая? Россия, наступившая сапогом на грудь Финляндии, Россия, штыками пришившая к себе Польшу, Россия, жадно протянувшая руку к Манчжурии и Корее? Россия -- историческая хищница? Или тут речь идет о той России будущего, которая признает за каждой нацией право на самоопределение? Если так, -- тогда, вместо того, чтобы спекулировать на ложный патриотизм, который знает только одну -- кровью и железом спаянную Россию, необходимо иметь (а если нет -- добыть) политическую честность и политическую отвагу -- выдвинуть другой лозунг: "Да здравствует свобода национального самоопределения!"
Но, нет, -- "в настоящий трудный момент неуместны (!) и потому нежелательны (!) другие более острые и воинствующие лозунги" ("Лист. Освоб." стр. 2).
Это "в настоящий момент", когда вопрос о судьбе самодержавия вынесен на улицу самим самодержавием, -- неуместны воинствующие лозунги!
Заигрывая с военным шовинизмом ("да здравствует армия!" ибо "армия -- вооруженный народ"), заигрывая с штатспатриотизмом ("да здравствует Россия!"), штуттгартский либерализм хочет направить патриотический поток на колесо либеральной мельницы. Он не замечает, что у этой мельницы нет колеса, ибо она... ветряная!... И патриотический поток несется мимо нее -- на мельницу реакции...
Слишком ясно, слишком очевидно -- почему. Так как армия не есть, как думает нелегальный либерализм, "вооруженный народ", но его искусственно дрессированная часть, вооруженная против народа; так как в международной игре военных сил в одной из ставок теперь является не честь государства, -- как говорит легальный либерализм, -- а честь его бесчестья, то-есть самодержавия; так как войной затронуты не "национальные интересы", но интересы самого антинационального учреждения России, того же самодержавия, -- то лозунги в честь России и армии, хотя бы и перенесенные на страницы либеральных органов, остаются верными своей реакционной природе, служат мобилизации темных сил и выполняют единственную миссию -- развращения политической совести общества.
Выражая радостную уверенность в "нашей" победе -- ибо "мы" сильны и богаты -- официальное либеральное общество (думы, земство, пресса...) твердо знает, что мы бедны и слабы. Оно лжет, оно сознает свою ложь, и оно не может не понимать, что его по достоинству оценят и вверху и внизу. Посылая вслух патриотические проклятия Японии, общество снова лжет и лжет цинично, ибо втихомолку оно желает "нашим" войскам поражения, и -- как увидим далее -- не может не желать, так как именно на этом оно строит в настоящий момент все свои политические расчеты.
Какой урок!.. Либерализм, который последнее время пытался вдохновиться священным огнем на вершинах метафизики и религии, как будто только ждал критического момента, чтобы непосредственно с этих высот с головой окунуться в лужу политического предательства. "Умеренность обязывает", учило "Освобождение". Теперь мы видим, что умеренность обязывает -- к политическому цинизму.
Не внушая большого доверия и уважения к себе соседу справа, реакционному вою которого он подражает, выбивая последние остатки доверия из соседа слева, революционный лозунг которого он не в силах поддержать, либерализм просто сбрасывает себя со счетов на весь критический период. Конечно, он выступит снова -- либо к моменту новой временной реакции, если, вопреки всем вероятиям, переживаемый нами политический подъем, не найдя исхода и утомившись внутренней работой, снова разобьется на дробные политические трения; -- либо только к моменту окончательного подведения итогов... И либерализм силится ускорить наступление этого торжественного момента, своей лицемерной патриотической лойяльностью стараясь облегчить самодержавию душевную драму "сближения".
Но и с точки зрения голого "подведения итогов" -- либерализм беспощадно обворовывает свое будущее.
Полтора года тому назад Антон Старицкий ("Освоб." N 7) советовал земским либералам "не спешить учесть свое первородство". Этот совет можно бы теперь повторить с удвоенной энергией. Именно "в настоящий трудный момент", когда так туго приходится врагу -- мы говорим конечно о самодержавии, а не об Японии, -- ясный и нетрусливый политический расчет должен был бы заставить либералов повысить энергию своего оппозиционного давления, выдвинуть "более острые" и "более воинствующие" лозунги и уж во всяком случае не торопиться с учетом своего первородства... Но они не ждут -- и они не вольны ждать: их неудержимо влечет по уклону их собственная классовая тяжесть, а сзади их подгоняет мятежная революционная волна.
Им не терпится, и в этом -- свидетельство того, что либерализм разлагается прежде, чем успел сложиться. Близорукий и тупой, он разделяет судьбу немецкого либерализма, основные черты которого он несет в себе.
А эти черты таковы.
"Немецкая буржуазия развивалась так лениво, трусливо и медленно, что в тот момент, когда она враждебно противостала феодализму и абсолютизму, она увидела, что ей самой враждебно противостоят пролетариат и все фракции буржуазных классов, интересы и идеи которых родственны пролетариату... Оппозиционно настроенная к обоим и нерешительная по отношению к каждому из своих противников, врозь взятому, потому что она всегда видела -- одного впереди, другого позади себя; с самого начала склонная к предательству народа и к компромиссу с коронованным представителем старого общества, потому что она сама уже принадлежала к старому обществу... без веры в себя, без веры в народ, брюзжа против верхов, дрожа перед низами, эгоистичная на оба фронта и сознающая свой эгоизм... не доверяющая своим собственным лозунгам, с фразами вместо идей, запуганная мировой бурей и ее же эксплоатируя... пошлая за отсутствием оригинальности и оригинальная в пошлости -- барышничая своими собственными желаниями, без инициативы, без веры в себя, без веры в народ, без мирового исторического признания... без глаз, без ушей, без зубов, без всего..." -- такою являлась немецкая либеральная буржуазия около 1848 года... А "самобытный" дух нашей истории ничего не нашел нужным прибавить к этим чертам. Из них и нужно исходить, уясняя себе линию поведения современного русского либерализма. Какие перспективы открываются перед ними? Каждый новый день политической жизни толкает самодержавие далее по его пути, накопляет недовольство в массах и, таким образом, заостряет противоречие, все более и более уменьшая возможность "мирного обновления" и увеличивая за счет этой возможности исторические шансы революции, -- а, вместе с тем, перенося центр тяжести с буржуазной оппозиции на революционные массы, в первую голову -- на городской пролетариат. Отсюда -- политическое суеверие либерализма, его жадные надежды на вмешательство чего-то третьего -- случая, судьбы...
Является война. Либеральная буржуазия приветствует ее, как мессию. Война должна взять на себя ту задачу, выполнить которую у оппозиции нет энергии, отказаться от которой нет возможности. Как? Тут открываются два пути.
Первый путь, это -- колоссальный погром извне, повторение Севастополя. Крах военного "могущества" скомпрометирует весь правительственный персонал, более того, -- самый режим. Неизбежное следствие отсюда -- необходимость правительственного обновления, а единственное средство обновления -- обращение к "обществу".
Не исключена возможность и другого более "планомерного" пути. Притти к полному внешнему разгрому самодержавие может лишь исчерпав все возможности победы, а значит -- доведя до высшего напряжения все силы и средства государства. Но максимальная степень такого напряжения -- если отвлечься от общего хозяйственного положения страны -- определяется объемом общих интересов, связывающих правительство с обществом. Взяв от последнего все, что можно было взять, и даже сверх того, самодержавие, прежде чем расшибить свою преступную голову об англо-японский бронированный кулак, может попытаться расширить поле соприкосновения правительственных интересов с интересами "общества", т.-е. заинтересовать господствующие классы в успехах правительственного предприятия в целом, поставив его, в той или другой части, под их контроль. На либерально-канцелярском жаргоне это значит "призвать к участию в правительственных трудах земские силы страны". Незачем, разумеется, говорить, что такого рода "призыв" будет означать не энергичную ликвидацию пришедшего к банкротству государственного хозяйства, а лишь внесение в него некоторых коррективов. Но незачем, пожалуй, и разъяснять, что класс, "с самого начала склонный к предательству народа и к компромиссу с коронованным представителем старого общества", ни на что больше и не посягает. И он не только не пытается отрезать монархическое правительство с его авантюрой от всего общества, наоборот, с дряблым пафосом говорит о "нашей" войне, "наших" успехах, о "нашем" миролюбии и о вероломстве "нашего" врага. Буржуазные инстинкты подсказывают оппозиции необходимость не наносить ударов тем фетишам, которые называются "национальной честью", "национальной славой", "национальным делом", которые играют по отношению к интересам господствующих классов роль добрых исторических гениев -- не только при крепостническом абсолютизме, но и в самой свободной из демократий. Эти националистические иллюзии, переходящие в народное сознание со страниц школьных учебников, с церковной паперти, с ораторской трибуны, со столбцов буржуазной прессы, позволяют господствующим классам поддерживать в народе необходимое душевное равновесие в то время, когда фискальный аппарат -- во имя колониальной политики -- тянет из народа жилы щипцами милитаризма. Останавливаясь сегодня с лицемерным уважением перед образами националистической мифологии, либеральная буржуазия обнаруживает этим, что она не решается плевать в колодезь, из которого ей еще не раз придется утолять свою жажду. "Да здравствует Россия!" и "Да здравствует армия!"
Да, пасуя пред патриотической вакханалией, оппозиция обнаруживает не только полицейский страх, она повинуется смутному голосу классового инстинкта. Но сознательный голос классового интереса требует от нее немедленного и активного участия в политическом размежевании общественных сил. Это противоречие непримиримо, -- оно коренится в историческом положении буржуазии. Практический выход из противоречия определяется степенью ее политического разложения. В данном случае степень так высока, что либерализм пришел к необходимости самоустранения... пока-что. Из страха пред силами революции он уступает им место.
"Искра" N 60,