(Доклад на объединенном заседании ВЦИК, Московского Совета Раб., Кр. и Красноарм. Депутатов, правлений профессиональных союзов и фабрично-заводских комитетов 5 мая 1920 г.)
Товарищи, Северный, Восточный и Южный фронты вылились из Октябрьской революции и гражданской войны. Западный фронт мы унаследовали от старой империалистической войны с Германией и Австро-Венгрией. И первая наша забота, первое наше слово после Октябрьской революции были направлены к тому, чтобы ликвидировать фронт, унаследованный нами от прошлой войны. Задача наша состояла в том, чтобы осуществить мир. Наши злорадствующие враги до сих пор ставят нам в упрек, что мы боролись за мир, восставали во имя этого мира, а между тем на страну нашу обрушились все ужасы внешней и внутренней войны. Но это свидетельствует только о том, что рабочий класс встречает на своем пути жесточайшее сопротивление и без суровой борьбы не может осуществить свои задачи. Путем применения оружия, путем кровавой борьбы он должен уничтожить самые основы строя, из которого вырастает кровавая борьба.
Линия Западного фронта, унаследованная нами от царизма, за три года революции изменялась не раз, и в изменениях своих она отражала великие события, которые потрясали Европу и весь мир. Правительство Керенского пыталось в своем злосчастном наступлении изменить линию фронта: это привело лишь к расширению германской оккупации. Как только власть перешла в руки рабочих и крестьянских советов, мы немедленно сделали попытку ликвидировать Западный фронт и предложили австро-германскому правительству мир. Вы все помните тот трагический период. После мирных переговоров, в которых мы отстаивали мирную программу рабочей революции, мы оказались вынуждены, -- ибо были еще слишком слабы, -- подписать 3 марта 1918 года мир с могущественнейшим тогда германским милитаризмом. Тогда граница проходила через Ямбург, восточнее Пскова и Полоцка. Под тяжелой каской германской оккупации фабриковались из частей старой царской империи мнимо-самостоятельные государства: маннергеймовская Финляндия, ненависть которой к нам имела чисто социальный реакционно-капиталистический характер, ибо в национальном отношении Советская власть признала независимость Финляндии с первого дня, когда начала жить и бороться; Эстляндия, против независимости которой мы никогда не поднимали голоса; Латвия, Литва и Белоруссия, Польша и, наконец, Украина, которая была целиком оккупирована к первому мая 1918 года войсками Гогенцоллерна, призванными киевской Радой.
В тот тяжкий период наша политика в отношении окраинных государств была та же, что и теперь. Мы не только признали и санкционировали независимость Польши, но мы отстаивали эту независимость против всемогущего германского милитаризма. Наша делегация в Брест-Литовских переговорах наотрез отказалась признать представителем независимой Польши правительство Кухаржевского -- этого жалкого приказчика берлинских хищников. Германский империализм крайне нуждался -- прежде всего для того, чтобы воздействовать на общественное мнение собственных трудящихся масс -- в прямом или косвенном признании с нашей стороны того оккупационного, насильнического режима в Польше, который выдавался за национальное самоопределение польского народа. В эту эпоху агенты Гогенцоллерна уже сделали попытку украсть у русской революции эту формулу и сделать ее прикрытием своих захватов и насилий. Мы были слишком слабы, чтобы помочь угнетенной Польше с оружием в руках. Но мы были с польским народом против его угнетателей, -- мы противопоставили грабительской лжи немецкой дипломатии нашу революционную правду о Польше. Смешно и недостойно было бы нам, революционной партии, гордиться, что мы не позволили, хотя бы молча, Гогенцоллернам проституировать формулу самоопределения польского народа в те дни, когда мы, так казалось, зависели от Гогенцоллерна... Но можно ли сомневаться, что никакое другое правительство в мире в подобных условиях не отказалось бы оказать эту невесомую, но очень существенную услугу германскому империализму, получив за нее эквивалент в виде облегчения условий мирного договора.
Позже, когда гражданин Мирбах жил в Москве и бывал даже иногда в ложе Большого театра на заседаниях съезда наших советов, мы не отступили от нашей позиции ни на вершок. Мирбах домогался, чтобы мы прямо или косвенно признали, что Польша, раздавленная гогенцоллернским сапогом, есть независимая, самоопределившаяся Польша, -- мы заявляли в ответ, что вынуждены говорить с германскими палачами Польши, что можем разговаривать и даже, может быть, принуждены заключить договор с польским правительством, как с приказчиком всесильных палачей, но мы никогда и ни при каких условиях не согласимся заявить, что видим в Польше, распятой германским империализмом, свободный самоопределившийся народ.
В конце 1918 года, в годовщину нашей Октябрьской революции, произошла революция в Германии, которая для судеб Западного фронта, как и для судеб всего мира, имела и продолжает иметь неизмеримое значение. Всколыхнулись окраинные государства; пробил час освобождения для Украины. Киевской рады, в состав которой входил Петлюра и которая призвала на Украину немецкие войска, давно уже не было: использовав ее, немцы отшвырнули ее обноски и поставили агентом Скоропадского. Он пал вслед за Гогенцоллерном. По Украине прокатилась волна восстаний. Петлюровская клика жаловалась всему миру, что Украину завоевали московские войска. Это -- дела минувших дней, и после этого Украина видала много перемен. Но все же я считаю нужным установить, что московские войска не принимали в освобождении Украины от скоропадщины и петлюровщины почти никакого участия. Установление Советской власти было делом партизанских отрядов, стихийных восстаний, из чего ясно видно, какая власть является подлинно народной и подлинно национальной властью на Украине.
Вслед за Украиной заколыхался весь Западный фронт. Немецкие войска разламывались, снимались, уходили или, оставаясь на месте, не оказывали сопротивления; регулярные красные войска, составлявшие на Западном фронте жидкую завесу, были очень малочисленны и слабы. В их среде были красные латыши, красные эстонцы и красные финны. Эти части двинулись на запад без сопротивления, и, скажу я, почти без руководства.
К марту 1919 года красная территория далеко расширилась на запад, включив в свои пределы Ригу и Вильно. Наша Красная Армия была слишком занята в тот период на востоке и юге попеременно и одновременно. На западе волна прилива сменялась волной отлива, и красная территория стала сужаться.
Но если изменялось очертание Западного фронта, если изламывалась в ту или другую сторону его линия, то линия нашей политики оставалась неизменной и была построена на принципе полной, искренней и безусловной готовности признать самоопределение народов, которые входили раньше в состав царской империи. Разумеется, нам нелегко было втолковать эту истину в головы мелко-буржуазных и буржуазных классов этих стран, а именно с ними нам приходилось иметь дело. Они слишком привыкли измерять все аршином своих взглядов, симпатий и антипатий. Именно поэтому они не верили в добросовестность наших намерений признать их независимость, именно поэтому они поддерживали всякий шаг, направленный против нас, в то время как нашей задачей являлось -- все силы сосредоточить на хозяйственных нуждах нашей страны.
После того как при помощи западно-европейского империализма окраинные государства получили возможность создать свои вооруженные силы, они направили их не только против своих собственных рабочих, расправившись с ними жестоко, не только очистили значительную часть территории от советской организации, но и продвинулись значительно на восток. Линия Западного фронта изменилась снова.
Что касается Польши, то, после того как она захватила Литву, Белоруссию и значительную часть украинской и великорусской территории, т.-е. к концу прошлого года, казалось, что она достигла известного равновесия в своих аппетитах и в своих силах. Мира с Польшей у нас не было, но военные операции не развертывались, а имели характер более или менее значительных действий отдельных разведывательных отрядов. Серьезных действий не было. С той и другой стороны все больше укреплялось убеждение, что войне не бывать, что она закончена и что вскоре дипломатия подведет итоги и подпишет худой или добрый, полный или половинчатый, но мир. Так Западный фронт наш стоял под знаком ожидания скорого мира, и наша советская дипломатия делала все, чтобы пришествие этого мира ускорить.
На этом собрании, которое мы созвали как собрание войны, как выражение всего, что есть в московском пролетариате мыслящего, организованного, для того чтобы кликнуть клич войны по всей стране, я считаю необходимым подвести итоги последнему периоду работы нашей дипломатии в отношении Польши -- непрерывным усилиям установить с нею мирные отношения.
При всех изменениях в соотношении сил и линии фронта на западе, наша дипломатия держалась одной и той же революционной линии, т.-е. признания прав на самоопределение народов, которые раньше содержались под игом русского царизма, и которые, именно поэтому, могут быть недоверчивы и склонны подозревать всякие посягательства на них со стороны России. Только с трудом мы заставляли нашими действиями, а не словами, убеждаться наших врагов в том, что мы единственная партия, единственное государство, единственная власть в мире, которая действительно признает самоопределение народов.
Но и тут наши враги, в том числе в Польше, говорили: у них, у большевиков, на этот счет нет единства, у них есть внутри разные группировки. Одни признают самостоятельность и независимость Польши, другие отвергают, -- у них есть военная партия. Буржуа мерили нас аршином буржуазного государства, где непременно есть военная партия, которая по-людендорфски навязывает свою волю правительству своей страны.
У нас нет военной партии, -- у нас есть ясная и отчетливая, кровью десятков тысяч пролетариев пропитанная программа коммунистической партии. Эта программа, являющаяся в то же время программой нашей власти, нас обязывает, и то, к чему она нас обязывает, мы выполняем, тому мы служим словом и делом, кровью и жизнью, в подполье, на баррикадах и у власти. С первого же дня, как историей была разбита вдребезги крышка германского империализма над окраинными государствами, наша дипломатия начала предпринимать шаги, чтобы установить с ними, и не в последнюю очередь с Польшей, мирные отношения. Первое после оккупации польское правительство Морачевского -- мелко-буржуазного шовиниста -- занималось злобной и дикой травлей против Советской России. В ответ на прямые предложения установления демаркационной линии, перемирия и мира, агенты правительства Морачевского, как вы помните все, убили 2 января 1919 года членов нашей делегации, миссии Красного Креста, наиболее мирной из организаций, которую эти "христианские", эти "католические" правительства считают стоящей под знаменем креста. Они убили всех членов делегации и во главе их тов. Веселовского, одного из основателей партии польского пролетариата, заслуженного, преданного, самоотверженного и глубоко-гуманного революционера и человека. Это был первый ответ шовинистического мелкобуржуазного правительства Морачевского на мирные усилия нашей дипломатии. Что же, прекращает она свои усилия? Нисколько! С терпением и систематичностью, которые поистине заслуживают высокого признания, она изо дня в день не упускает ни одного случая, чтобы подчеркнуть, что мир возможен и необходим.
Правительство Морачевского пало. Его сменило открыто-буржуазное правительство Падеревского. В первый период Падеревский как бы склонен был занять другую позицию по отношению к Советской России. Был прислан в Москву полуофициальный представитель Александр Венцковский. Комиссариат иностранных дел немедленно завязал с ним переговоры по всем основным вопросам наших отношений с Польшей. Венцковский уехал в Варшаву. Ответа не было. Опять поднялась волна буржуазного недоверия и буржуазной ненависти к Советской России, волна надежд на планы тогда еще стоявшего у власти Клемансо и угрожавшего нам с пеной у рта лорда Черчилля. 18 апреля 1919 года Народный Комиссар по иностранным делам снова поднял вопрос о русско-польских отношениях. Около этого времени польские войска, нарушив все так называемые "правила" войны, переодевшись красноармейцами, пробрались в Вильно и захватили этот литовский город. Разумеется, польские шовинисты считали тогда себя могущественными, нас -- бессильными. Положение наше на других фронтах было тяжелое. Поэтому, захватив Вильно -- столицу Литвы, -- правящие польские белогвардейцы сочли своевременным заявить, что с Советской властью, нарушающей все международные обычаи, они разговаривать не будут, -- они, эти люди, которые убили нашу краснокрестную делегацию, которые переодевали своих легионеров, чтобы воровским образом захватить Вильно.
22 декабря 1919 года Народный Комиссар по иностранным делам сделал польскому правительству открытое формальное предложение по радио -- приступить к мирным переговорам138. Тов. Чичерин воспользовался для этого заявлениями польского товарища министра иностранных дел Скаржинского, который нагло и лживо утверждал в сейме, будто бы советское правительство никогда не делало мирных предложений Польше. 22 декабря тов. Чичерин обратился к Польше с формальной нотой по радио, и весь мир ее читал. Ответа, однако, не было.
28 января 1920 года, т.-е. через месяц с лишним, за подписями Председателя Совнаркома, Народного Комиссара по иностранным делам и Народного Комиссара по военным делам было выпущено новое обращение к польскому правительству и к польскому народу139. Это обращение, совершенно формальное и точное, в своих предложениях заключало в себе, во-первых, подтверждение ноты тов. Чичерина от 22 декабря, во-вторых, категорическое заявление о неприкосновенности для нас территории Польши, в-третьих, заявление, что мы, выжидая ответа польского правительства и надеясь на перемирие и мир, прикажем нашим войскам не переступать такую-то линию, такую-то черту. Эта линия была названа: это была та черта, по которой стояли в тот период наши войска. Мы заявляли далее в нашей ноте, что у нас ни с Германией, чего боялась Польша, ни с какой-либо другой страной нет никакого соглашения, никакой сделки или тайного договора, которые были бы прямо или косвенно направлены против Польши. Наконец, мы заканчивали документ заявлением о том, что между Россией и между Польшей нет ни одного спорного вопроса, который нельзя было бы разрешить мирным путем, путем дипломатических переговоров, путем плебисцита, поскольку речь шла о спорной территории. Таков был изданный нами документ. Мало всего этого. Не дожидаясь польского ответа, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет 2 января, во время своей сессии, одобрил и подтвердил наше обращение к польскому правительству и польскому народу и выступил с декларацией, в которой снова ясно и отчетливо формулировал мирные намерения и стремления России по отношению к Польской Республике.
Итак, 28 января мы послали нашу ноту. Два месяца потребовалось польскому правительству, чтобы под давлением польских рабочих масс увидеть себя вынужденным дать на нашу ноту формальный ответ. 27 марта Патек, польский министр иностранных дел, предложил начать переговоры в Борисове, т.-е. в захваченном поляками городке в прифронтовой полосе. Наша дипломатия ответила 28-го, т.-е. на другой же день, предложением, во-первых, немедленно установить перемирие, как необходимое условие для мирных переговоров, во-вторых, перенести переговоры на нейтральную почву, при чем мы намечали Эстонию. Польское буржуазное правительство отказалось наотрез от общего перемирия, предложило ограничиться перемирием только на небольшом Борисовском участке. Другими словами: польское правительство сказало нам: "перемирия на фронте не будет; ведя переговоры, мы будем и дальше наступать. Вот есть городишко Борисов, который мы у вас захватили. Сюда мы приказываем вам явиться. Здесь, около Борисова, мы для вас устроим перемирие -- три сажени направо и три сажени налево, а на других участках, если захотим, будем наступать". Мне сообщали, что архи-буржуазная и архи-враждебная нам английская газета "Таймс" писала, что это небывалое требование и неслыханные условия. Так может говорить только опьяневший от победы ясновельможный варвар, который наступил на шею поверженному врагу. Но мы не были повержены, мы твердо стояли и стоим на ногах. Чувство возмущения наглой глупостью варшавских полированных дикарей говорило в нас очень громко, тем не менее наша дипломатия не позволяла говорить голосу чувства, а повиновалась только голосу рассудка. В спокойных словах, от которых некоторых товарищей даже коробило, -- как можно отвечать на эту наглую провокацию таким невозмутимым тоном! -- восклицали они, -- в спокойных словах наша дипломатия объяснила, что Борисова мы принять не можем. Отнюдь не по вопросам престижа, товарищи! Вы знаете слишком хорошо, что мы пренебрегаем тем, что буржуазная дипломатия называет престижем. Для нас существуют только интересы трудящихся масс. Если открывается возможность ускорить мир на 24 часа, или хотя бы на 24 минуты, то нас никакие предрассудки "престижа" не остановят. Но здесь вопрос был не в престиже. Но могли ли мы вооруженному до зубов врагу, который продолжал бороться, позволить выбирать то место, где будет перемирие, и указывать то место, где его не будет? А если для того чтобы дать отпор врагу, продолжающему наступать, нам нужно было на этом Борисовском направлении нанести удар, -- разве же мы могли позволить врагу связать нас по рукам и по ногам? Совершенно очевидно, что мы должны были ответить отказом. Тем не менее мы пошли навстречу правительству Варшавы. Мы предложили не только Эстонию, к правительству которой мы обратились за разрешением организовать мирную конференцию на эстонской почве и получили любезный ответ. Мы предложили также Петроград, Москву или Варшаву. При этом мы уже не настаивали на общем перемирии. Это было отклонено без объяснения причин. 7 апреля польское правительство ответило, что оно не вступает больше с нами ни в какие разговоры по поводу места переговоров. Неслыханный, даже по оценке "Таймса", в истории случай, когда правительство воюющей с нами страны ультимативно требует, чтобы мы вели переговоры в городе, который оно у нас захватило, почти на линии огня! Когда же мы предлагаем ряд других городов, наших, или польских, или нейтральных, нам отвечают: мы с вами не вступаем в переговоры по вопросу о месте переговоров!
Что же наша дипломатия? Наша дипломатия не потеряла своей выдержки. Она не позволила своей линии изогнуться. 23 апреля она заявила в открытой ноте на весь мир, что помимо любой нейтральной страны, Петрограда, Москвы или Варшавы, Лондона или Парижа, она предлагает еще один из пунктов польской оккупации: если вам нужно Гродно, то Гродно, хотите Белосток -- мы согласны на Белосток. Только, чтобы это не был город в зоне военных действий. Вот ответное предложение нашей дипломатии. Ответа не было. Наша дипломатия со своим предложением обратилась к Антанте, к Англии и Франции, которая стоит за спиною Польши, и предлагала им вмешаться, если они хотят мира и торговых сношений с нами. Ответа не было. Варшавские авантюристы хотели войны во что бы то ни стало.
Тем временем Пилсудский, "начальник государства", как он именуется, и главнокомандующий польской армией, собирал свои дивизии и подготовлял свой петлюровский маскарад для захвата Украины. По части привлечения к делу Петлюры, сего знаменитого воеводы с Сорочинской ярмарки, Пилсудский оказался верным -- до рабского повторения деталей -- учеником германских империалистов. Когда весной 1918 года немцы решили ограбить Украину, они нашли для своей вывески или для фигового листка жалкую фирму, которая называлась киевской Радой. Петлюра входил в ее состав и являлся в то время покорным оружием в руках у Гогенцоллерна и Габсбурга. После того как немецкие империалисты использовали Петлюру, они отбросили этого смехотворного диктатора из украинского водевиля, как ненужную тряпку. После падения Скоропадского, Петлюра продавал свои услуги Антанте и на ее деньги создавал свои банды. Советская революция на Украине, однако, скоро смела его. Теперь, когда Пилсудский, толкаемый самыми хищными элементами империализма, бросился на закабаление Украины, он решил снова прикрыться все тем же Петлюрой. И жалкий "гетман", который продавал себя австро-германским генералам и англо-французским империалистам, не упустил, конечно, случая продать себя польским панам. После того как Пилсудский захватил в марте Мозырь, Калинковичи, Овруч и Режицу, он открыл с 23 апреля широкое наступление на Волынско-Киевском фронте, захватив Житомир и Жмеринку, а главные силы направил на Киев. В настоящее время польские войска прямо и непосредственно угрожают Киеву и всей Украине, а тем самым и тесно с ней связанной духовным, материальным и военным единством Советской России.
Ворвавшись хищным волком в Украину, Пилсудский выпустил лисий манифест, который должен разъяснить, что Пилсудский не душит, а освобождает Украину. По этому самому рецепту Вильгельм II освобождал Украину два года тому назад. За правобережную Украину, где Пилсудский обещает утвердить власть Петлюры (чему верить могут только дураки), Петлюра в обмен отдает Пилсудскому территории, которые лежат к западу от линии Збруч, Стыр или Горынь, т.-е. всю восточную Галицию, западную Волынь, Полесье и Холмский край. Это свыше 100.000 кв. верст с населением в семь с четвертью миллионов душ, из них украинцев, белоруссов и великороссов пять с четвертью миллионов. Таким образом, на этой Сорочинской ярмарке великий воевода Петлюра продает пять миллионов украинцев польским панам в обмен за обещание последних сделать Петлюру своим приказчиком на правобережной Украине.
Против этой отвратительной сделки поднимется не только пролетарий и батрак, не только средний киевский мужик, но даже украинский кулак правого берега Днепра, наиболее отсталого во всех отношениях. Это будет протест и возмущение 99 процентов населения. Неизбежный протест -- с винтовкою в руках -- против Петлюры и его хозяина Пилсудского явится полным и несомненным залогом нашей победы в предстоящей нам тяжкой и большой борьбе.
Да, борьба будет тяжелой. Польская армия немалочисленна. Она за последний год формировалась с большим напряжением. У нее немалый резервуар: в нынешних границах Польши около 35 миллионов душ населения. Правда, из них не более 38 процентов поляков, и этот факт насильственного режима польских панов не только над своими рабочими и крестьянами, но и над массами других национальностей, будет, конечно, разлагающим образом влиять на польскую армию. Но это скажется лишь позже, точно так же, как и классовые противоречия, очень острые в Польше, которые скажутся очень решительно после нашего решающего удара.
Польский рабочий класс не хотел и не хочет войны. Польское крестьянство от нового режима, от режима Пилсудского и его союзников шляхтичей, получило только крохи, или, вернее, получило только обещание дать крохи. Оно не может долго стоять за этот режим, оно не может стремиться к войне, которая принесет ему усугубление государственных налогов, а если война затянется, то и полное обнищание, полное истощение.
Это все бесспорно, но сегодня это еще не всему польскому крестьянству ясно. Еще сильны в нем национальные предубеждения. Польша после долгого гнета еще слишком недавно вступила в состояние независимой республики. Национальная чувствительность еще слишком свежа, медовые месяцы государственной независимости еще не изжиты, и на этих настроениях пытается основать свою политику "начальник польского государства" Пилсудский. Не изжиты еще недоверие и ненависть наиболее отсталых крестьянских масс к России и к русскому, ибо в их сознании и памяти Россия и русское -- есть царь и царское. Вот из этого исторического капитала надеется себе выгнать проценты "начальник государства" Пилсудский.
Таким образом, обширный человеческий резервуар, старые национальные традиции, ныне подновленные созданием республики, старая подозрительность к России и к русскому, -- вот те элементы, которые являются плюсами на чаше весов у Пилсудского и у тех, кто стоит за ним.
Но в общем его режим есть режим внутренней слабости и не только в основных чертах, но и во многих подробностях напоминает режим Керенского. Неуверенность и разлад проникают насквозь офицерские верхи армии. Там есть две различные организации: офицеры-пилсудчики (сторонники Пилсудского) и офицеры-народовцы, польские кадеты и октябристы. Эти две организации враждебно переплетаются между собой. Рабочие недовольны. Крестьяне недовольны. Это все элементы жестокой борьбы как внутри верхов, так и верхов с восставшими низами. Но все эти события наступят, как последний плод, как увенчание наших последних усилий. Было бы глубочайшей ошибкой полагать, что история начнет с того, что откроет перед нами польскую рабочую революцию и тем самым избавит нас от необходимости вооруженной борьбы. Нет. Пока в Польше широкие массы крестьян и мелкой буржуазии считают, что Антанта есть все, что Антанта распоряжается всем, что Антанта требует войны с Россией и что Польше для сохранения своей независимости необходимо вести с нами борьбу, -- если не из внутренних побуждений, то под давлением силы, -- пока этот взгляд, распространяемый и поддерживаемый польскими желтыми газетчиками, имеет еще значительное влияние, нам нет другого выхода, как показать, что кроме силы Антанты, есть другая сила, сила русских рабочих и крестьян, сила нашей Красной Армии, и что всякое посягательство на границы Советской России и Советской Украины встретит беспощадный отпор.
Сейчас, товарищи, в эти недели, когда рабочий класс России, уставший, недоедающий, рвущийся к мирному труду, снова выпрямляется для боевых задач, поднимается для беспощадного отпора польской шляхте, -- в этот период все, что есть в нашей стране честного, мыслящего, опрятного, даже при несогласии с нашей социальной программой и нашими методами действий, вынуждено признать, что единственная сила, которая сейчас отстаивает независимость русского народа и будущность России, есть русский рабочий класс и Советская коммунистическая власть. И вот почему, товарищи, многие из наших вчерашних врагов и сегодняшних принципиальных противников в вопросах социальных, религиозных и пр. вынуждены склониться перед той великой ролью, которую играет рабочий класс, как стержень, на котором держится и без которого упала бы в пропасть наша страна. Я здесь приведу пример, по поводу которого я только что письменно был запрошен, -- это пример генерала, который играл большую роль в эпоху царизма, в эпоху Керенского был верховным главнокомандующим и по своему возрасту и воспитанию не является нашим, -- Брусилова. Он обратился к начальнику Всероссийского Главного Штаба с письмом, в котором заявляет, что старое правительство всегда совершало большую ошибку, отказывая польскому народу в независимости, и что советское правительство поступило вполне правильно, признав эту независимость. Но, -- говорит он, -- с того момента, как Польша -- вернее было бы сказать, польская буржуазия, которая ползала на коленях и лизала руку старому правительству, -- хочет перегрызть горло русскому народу, с этого момента, -- говорит Брусилов, -- долг каждого гражданина помочь Советской власти140. И он предлагает созвать совещание, -- конечно, не для командования, как опасаются некоторые, -- нет, авторитетное военное совещание, для того чтобы разработать вопросы снабжения, пополнения, воспитания командного состава, лучшего использования железных дорог и пр.
Брусилов -- человек другой эпохи, другой школы, и у него, несомненно, взгляды, которые далеко отстоят от наших. Но с того самого момента, когда он открыто, честно и мужественно заявляет, что он хочет своими знаниями и опытом помочь в борьбе русскому рабочему классу, мы говорим ему -- честь и место. Мы в этой ужасной борьбе примем поддержку и помощь всех честных граждан. Мы были против того, что германцы называют Burgfrieden, что означает "гражданский мир". Мы были против мира порабощенного пролетариата с грабительской буржуазией. Мы говорили: "не гражданский мир, а гражданская война!". Но когда рабочий класс выступает на борьбу во имя своей независимости и свободы, и когда представители других общественных классов, уже лишенных преимуществ и привилегий, признают руководство рабочего класса и идут к нему на помощь, мы говорим, что такую поддержку мы принимаем, приветствуем, используем всеми силами.
Товарищи, я хотел бы, чтобы главный вывод, который вы из этого собрания вынесете, состоял в том, что борьба, которая нам предстоит, будет тяжкой и напряженной борьбой. Польская буржуазия знает, что она, нападая на нас, поставила всю свою судьбу на карту. И те, кто за ее спиной, знают, что белогвардейская Польша, угнетающая польский пролетариат, который связан с петроградским и московским пролетариатом десятилетиями совместной революционной борьбы, -- что эта белогвардейская Польша стремится меж нами и Европой воздвигнуть барьер. Польские шляхтичи говорят, что русских, этих варваров и скифов, нужно отодвинуть дальше на восток. А мы стремимся на запад, навстречу европейскому пролетариату, который знает, что мы можем встретиться с ним не иначе, как только над трупом белогвардейской Польши, в свободной и независимой рабоче-крестьянской Польше.
Борьба будет ужасна. Но если вы меня спросите о шансах этой борьбы, то я вам скажу, что никогда уверенность в том, что мы выйдем победителями, сокрушив врага до конца, не была во мне так сильна, как в этот раз. Мы воюем два с половиной года беспрерывно и кое-чему за это время научились. Конечно, у нас есть и будут неудачи, такие, как в Житомире, а, может быть, и покрупнее. На Западном фронте, который у нас был второстепенным и через голову которого наши дипломаты долго вели переговоры, на этом фронте Пилсудскому было нетрудно нанести нам удар. Но у нас есть резервы и подкрепления. Когда мы переводили нашу армию с военного положения на трудовое, мы говорили: мы перематываем военную силу с мотка ниток на клубок. Но если наши враги, видя наше переустройство, решат, что оно происходит потому, что мы устали и хотим сдаться, то мы повернем все назад и будем с клубка перематывать на моток. Это теперь и происходит. Наши железные дороги, обогретые солнышком и усиленные тысячами работников, заработали с двойной энергией. Наши полки труда со всех сторон пойдут на Западный фронт. Несомненно, эти полки нуждаются в том элементе, который есть соль нашей армии, т.-е. в передовых рабочих. У нас бывало не раз, что молодой, политически-незрелый полк не проявлял достаточно энергии и крепости, но достаточно было придать ему одну горсть нашей соли, т.-е. группу коммунистических рабочих, как моментально получался совершенно другой результат. Мы объявляем поэтому партийную мобилизацию, предупреждая, что борьба будет тяжкой и упорной. Мы, с своей стороны, приняли все меры к обеспечению предстоящей зимней кампании, прежде всего в отношении снабжения.
Первый наш наряд выполнен: коммунисты Петрограда, которые уже находятся здесь, в нашей среде, выступают сегодня на фронт. Очередь за москвичами и за всей остальной страной. Коммунистов на Западный фронт!
Снова оторвавшись на время от хозяйственной работы, они придут на Западный фронт и скажут скопившимся и скопляющимся там многим и многим десяткам тысяч красноармейцев-крестьян и рабочих: "Мы, пролетарии Москвы и Петрограда, пришли к вам, как посланцы из самого сердца нашей страны, ибо этому сердцу угрожает опасность от польской шляхты и польской буржуазии. Не для того же, братья-крестьяне, мы проливали кровь в нашей стране, чтобы склониться теперь, подобно рабам, пред насилием, чтобы наши головы покорно просунуть в ярмо Пилсудского и его могущественных хозяев. Если польские паны хотели войны, если они навязали нам войну, то эта война, и громы ее, и бедствия будут обрушены на их головы, а победа будет за нами, победа за рабочей Россией".
Весь этот доклад был повторен 10 мая 1920 г. в Гомеле, на митинге, и посвящен минским курсам комсостава в память встречи под Речицей. Речь в Гомеле была закончена следующими словами:
Город Гомель, который стоит почти на виду у нашего фронта, -- один из городов, которому грозит возможная опасность. Для того чтобы эта возможная опасность не превратилась в опасность действительную, нужно, чтобы у нашего фронта был твердый, надежный тыл. У польской шляхты немало агентов в нашей собственной стране. Я недаром и не для шутки говорил о тех пилсудчиках и петлюровцах, которые в небольшом числе могут находиться и здесь. Они имеются на железных дорогах, они несут ложь, и отраву, и клевету, и провокацию в среду русских рабочих, крестьян и красноармейцев. Эти шпионы стремятся причинить вред везде, где могут и как могут. Наша задача, священный долг всех честных граждан -- в этих трудных условиях помочь Красной Армии, чем можно. Необходимо внимательно следить за деятельностью подозрительных лиц, агентов Пилсудского и контр-революции, и опускать на них беспощадную руку революционного трибунала, когда они уличены в покушении или во вреде рабоче-крестьянской Республике.
Я, товарищи, был сегодня под Речицей. Мне рассказывали там, на нашем фронте, о тех неописуемых зверствах, какие учиняет польское белогвардейское офицерство и польское белогвардейское кулачье над пленными и ранеными красноармейцами. Они не признают больше пленных вообще. Они вешают не только коммунистов, они вешают каждого беспартийного среднего красноармейца, попадающего к ним в руки, они истребляют даже раненых и больных. Товарищи, я спрашивал, не преувеличено ли это, не клевета ли это, ибо и на врага нельзя клеветать. Мне сказали: "тогда-то пришел такой-то, здесь пробрался такой-то, -- все они люди, заслуживающие доверия, все они видели и все подтверждают эти ужасающие зверства".
Чем мы ответили? Сегодня же нами от Революционного Военного Совета Республики издается приказ по всем войскам Западного фронта не мстить за все эти злодеяния беспомощным польским пленным. Если мы возьмем польского рабочего или крестьянина в плен, то, товарищи, да будет отсечена рука того красноармейца, который на пленного и безоружного, больного и раненого поднимет нож. Мы боремся только против вооруженных. Почему расстреливает польская шляхта наших пленных рабочих и крестьян? Потому что знает, что честный красноармеец всегда останется заклятым врагом магнатов и насильников. Но если мы польского рабочего и польского крестьянина, которого возьмем в плен, посадим рядом с собою и скажем ему нашу правду против лжи Пилсудского и его магнатов, то этот польский рабочий или польский крестьянин будет через несколько недель или через несколько дней самым злейшим врагом Пилсудского. Так мы превратили в революционеров немецких солдат, которые потом восставали против Вильгельма, и австрийских, и венгерских, и колчаковских, и деникинских, -- они все прошли через нашу школу. Мы пленников не расстреливали, а превращали в сознательных борцов. Поэтому и польские легионеры, польские рабочие и крестьяне, которые попадают к нам в плен, не должны бояться жестокостей и казни, -- нет, мы принесем им свет коммунизма, свет учения о братстве всех трудящихся людей. Если они к нам пришли под желтым знаменем хищнического империализма, то они от нас уйдут под красным знаменем революции и коммунизма. Нужна беспощадная борьба в бою и великодушие по отношению к пленному врагу. Беспощадная вражда -- магнату, капиталисту; дружески протянутая рука -- польским рабочим массам. Мы не позволим покушаться на нас, но мы не занесем и своей руки на независимость польского народа. И мы верим, мы знаем, что Польская Республика из этой войны выйдет другой.
Наша страна -- Россия -- в течение веков стояла под знаменем, на котором значился двуглавый орел. Что означали две его головы? Одна клевала и терзала русский трудовой народ, а другая была направлена на окраины -- на поляков, литовцев, эстонцев, финнов -- и угрожала другим народам за пределами России. Таковы две головы хищного царского орла. Мы обе головы отсекли, мы живем под новым знаменем, на котором значится серп и молот -- символ труда, а труд ведет людей к братству.
Польская Республика не есть республика труда, -- нет, это республика буржуазии и шляхты. На ее гербе изображен белый орел, правда, одноглавый, но это голова хищника, которая поворачивается и направо, и налево, чтобы клевать и терзать и своих польских, и украинских, и белорусских рабочих и крестьян. Этот белый орел весь уже покрыт кровью. И наша задача теперь -- отсечь голову хищному польскому орлу и тем самым помочь польским рабочим и крестьянам поднять над Польской Республикой знамя, на котором будут, как и у нас, означены символы труда. И тогда между Польшей и Россией не будет вражды, а будет союз и будет братство, и мы сможем все силы свои отдать спокойному, мирному, честному труду. И мы поднимем тогда нашу страну из нищеты, расстройства, бедности и болезней и превратим ее трудом сотен тысяч рабочих и крестьян, которые ныне проливают свою кровь на фронтах, в цветущий сад, где люди будут в довольстве, в спокойном и счастливом труде наслаждаться наукой и искусством, создавать лучшие условия для грядущих поколений, так что все человечество станет, наконец, подлинным свободным хозяином нашей планеты.
Вот, товарищи, во имя чего мы вынуждены дать отпор польской шляхте. И мы этот отпор дадим! Они нам бросили вызов, и мы пойдем в этой борьбе до конца. "За нашу и вашу свободу, -- говорим мы польским рабочим и крестьянам, -- мы идем к вам навстречу!" Да здравствует рабоче-крестьянская Польша! Да здравствует рабоче-крестьянская Россия! И да здравствует мировая революция, освободительница всех трудящихся!