Сокровенный смысл литературы бывших "стипендиатов" лучше всего раскрывается в... как бы сказать? -- скажем, в памфлете г. Бакая.
Сам Бакай в сущности мало склонен к лиризму и к слезе, Бакай -- реалист. Он несомненно принадлежит к тем "сподручным" охраны, которые талантливо ориентируются в неблагонадежном запахе калош, но отвратительно сочетают придаточные предложения.
"Из наличности фактов, -- пишет Бакай В. Л. Бурцеву, -- нельзя усмотреть никаких агрессивных действий, но если исправление фактических неточностей, появившихся в различных интервью, считать complot, то это заблуждение настолько абсурдное, что на него не следует обращать внимания". Здесь Бакай целиком. "Complot" -- это парижское приобретение, а все остальное -- чистый филерский стиль старой школы, и этим самым стилем, в который ничего не внесли нового возженные светильники, г. Бакай излагает последний этап своей политической судьбы и свои неудовольствия против Бурцева. "Я хочу, чтобы публика знала, к чему я стремился, начиная с июля 1906 года, и почему я не достиг всего того, о чем мечтал".
О чем же он мечтал -- с июля 1906 года?
До самого 1907 года Бакай находился на службе в качестве "чиновника для поручений" при варшавском охранном отделении. Он был, по собственной аттестации, не чиновником, а воплощенным идеалом, -- хоть Меньщиков и утверждает, что идеал вообще недостижим. "Я исполнял свои обязанности, как то надлежало. Провокацией, т.-е. созданием ложных дел, не занимался, с арестованными всегда обходился вежливо. Был в своих действиях корректен, как ни один из чинов охранного отделения".
В декабре 1905 г. он едет в Москву с целью хлопотать о перемене места. В Москве восстание. Оно производит на "чиновника для поручений" такое впечатление, что он немедленно "задумывается над вопросом, почему так безрезультатно проливается дорогая кровь?" Дорогая кровь -- это выразительно звучит в устах Бакая!
Ничего не добившись в Москве, он возвращается в Варшаву, где, по его словам, в ту пору истязали членов ППС. Но Бакай уж весь во власти новых "настроений", -- и потому он "собственной инициативы совсем не проявлял, к секретной агентуре не имел никакого отношения и только вел допросы". Истязали другие, он "только" допрашивал истязуемых. При этом занятии внутреннее перерождение его заходит так далеко, что он сам становится... террористом.
И вот тут-то Бакай и решил, -- говоря словами Меньщикова, -- нести свои силы на алтарь новой святыни, "ввиду чего, -- говоря словами самого Бакая, -- выхлопотал себе двухмесячный отпуск". Он приезжает в Петербург, вступает в сношения с Бурцевым и первым делом несет "на алтарь" охапку коллег-провокаторов. Бурцев имена этих провокаторов опубликовал. Бакай теперь обвиняет Бурцева в ряде промахов: "Зависело это, -- говорит он своим тоном профессионала, -- от плохой Вашей памяти, рассеянности и непривычки быть точным в деталях". Бакай скорбит об ущербе "делу". Точный в деталях, он в то же время, почти как Меньщиков щепетилен в вопросах чести. Бурцева назвали в одной брошюре Шерлоком Холмсом революции, и он не протестовал. Бакай возмущен до глубины души: "Революционер и сыщик, Вы и Шерлок Холмс, мне представлялись двумя противоположными полюсами как по социальному положению, так и по моральному облику". Несгибаемый террорист (почти как Меньщиков!), Бакай с невыразимым презрением говорит о "социал-демократических выпадах против террора".
В. Л. Бурцева Бакай обвиняет в том, что тот заслонял его своей фигурой от революционных партий: "Такая узурпация источника безусловно полезных сведений для революционных организаций только приносила вред". Он сурово порицает Бурцева за то, что тот непомерно много платил бывшему французскому сыщику Леруа, сообщавшему только "сплетни", -- которые, конечно, "никакой ценности для освободительного движения не представляли".
"Освободительное движение" -- вот чем живет Бакай с самого "июля 1906 г." и вот во имя чего он пишет против Бурцева свой обвинительный акт.
И, наконец -- "Вы (Бурцев) не исполнили по отношению ко мне элементарной справедливости: не выполнили договора, начав дело без меня, и не дали мне заработать ни сантима".
Ни сантима! -- вот он, первый светлый луч в темном царстве бакаевского и меньщиковского идеализма. Он доверчиво шел навстречу объятьям, а они открылись только затем, чтобы "задушить его индивидуальность". Шел во храм -- попал на торжище. Он возжег светильник, а ему не дали "заработать" ни сантима! "На деле Азефа и Гартинга Вы заработали до 40.000 франков. К Вам поступали деньги с разных сторон -- из Швейцарии, из Америки, от партий, от частных лиц. Вы сами говорили, что за один первый год Вашей кампании Вами было получено более 100.000 франков". А каков результат? Плачевнейший. "Вам не удалось создать даже плохенькой "охранки", а вышло заурядное "жандармское управление" с дутыми делами о выеденных яйцах". Вот оно все нутро -- даже с профессиональным местничеством -- и выперло наружу: не охранка, а всего только жандармское управление! А почему? Потому что "Вы не сообразили, что Бакаи, Меньщиковы, Лопухины на улице не валяются".
Бакай со своими обвинениями -- только предтеча. Уже печатается новый "труд" -- самого Меньщикова: "Хлестаков под маской Бурцева". Там-то обманутые надежды заговорят настоящим языком...
Мораль и философия нового издательства таким образом ясны, как облупленное яичко: это литература разочарованных стипендиатов, -- прирожденных стипендиатов, ошибшихся в расчетах. Насквозь пропитанные серными парами охранки, они явились в минуту перелома на торжище, надеясь заставить всерьез поверить, что они пришли "во храм". В своей старой департаментской, т.-е. почти райской, невинности они полагали, что как минус на минус дает плюс, так двойное предательство возвращает нравственной репутации ее первоначальную свежесть. Они ждали оваций, курьеров и сантимов, -- очень много сантимов. Ибо охранные энтузиасты и департаментские романтики почти так же страстно любят сантимы, как и "недостижимые идеалы". И это даже еще вопрос, что им дороже: идеалы или сантимы...
Но дело пошло не гладко. Меньщиков дрожал над своим кладом -- охранными сведениями -- и еще больше дрожал над своей пенсией. Он давал материалы по частям и в строжайшей тайне. Бурцев дополнял эти сведения из других источников, проверял их, поднял мировой шум и собрал сотню тысяч франков, которую тут же целиком израсходовал на свои "изыскания"*. А Меньщиков, в конце концов, все-таки лишился правительственной пенсии и... не приобрел революционной стипендии. Вслед за Бакаем он почувствовал себя выжатым лимоном. Желчь разочарования отравляет и душит его. "Публика... О, вам уже знакомо, что такое публика"...
Почему ему не было непосредственного доступа к этому тысячеголовому чудовищу -- публике? Почему нужен был Бурцев? Зачем? Зачем этой "публике" понадобился непременно незапятнанный человек, как посредник и как гарантия разоблачений? О, будь проклята Европа, материк старых предрассудков! Amerika, du hast es besser... (Америка, ты лучше...).
И Меньщиков переплывает океан -- к счастью для литературы -- не на "Титанике"76.
Как многие "уставшие от Европы", он хочет в Америке начать сначала. Увы! Его двадцать охранных лет, его предательства и преступления, вся тяжелая ноша его прошлого, которая тянет его ко дну, -- она с ним, он не мог сбросить ее в старой Европе; но теперь проклятье его судьбы воплотилось для него в одном слове, и это слово: Бурцев. Начать сначала! Он покупает большую банку американских чернил и приступает к разрушению авторитета, который, как он мнит, встал между ним и его будущим, т.-е. тем, чего у него нет. Он окружает себя крайне двусмысленными или совсем недвусмысленными элементами эмиграции и вооружает их своей злобой и своим "пером". Начать сначала! Он пишет к чужим пасквилям шиллеровские предисловия и обещает выпустить вскоре свои собственные пасквили. Все напрасно. Он ничего не достигнет, -- вот разве только обогатит литературу новым охранно-патетическим родом, который не предусмотрен в теории словесности, но который заставляет самого снисходительного и выносливого читателя корчиться от отвращения и вспоминать об институте арапников.
"Киевская Мысль", N N 129 и 130,
* Это последнее вынужден признать и Бакай.