Природа дала ему пламенный, никогда не угасавший темперамент, священную способность снова и снова возмущаться, любить, ненавидеть и проклинать. Происхождение дало ему кровную, никогда не ослабевавшую связь со страдающей и борющейся массой. Партия дала ему понимание условий освобождения пролетариата. Все вместе создало эту прекрасную личность, известную и ценимую, а теперь оплакиваемую далеко за пределами Вены и Австрии.
Рабочий класс нуждается в вождях самого различного склада. Выходцы из буржуазных классов, которые порвали со старыми общественными узами, которые внутренно перестроили себя, которые отождествили смысл своей жизни с движением и ростом рабочего класса, -- такие вожди играют большую роль в истории рабочего класса. Сперва великие утописты -- Сен-Симон, Фурье, Оуэн2, -- затем основоположники научного социализма -- Маркс, Энгельс, Лассаль3 -- вышли из буржуазных классов. Разве можно себе представить нашу немецкую партию -- в ее развитии -- без Либкнехта, без Зингера? Или без Каутского? Австрийскую социал-демократию -- без Виктора Адлера*? Французский социализм -- без Лафарга, Жореса* и Геда4? Русскую социал-демократию -- без Плеханова*.
Через этих блестящих диссидентов имущие классы -- помимо своей воли -- возвращают пролетариату частицу той научной культуры, которую они накопили вековыми усилиями во тьме погрязавших народных масс. И пролетариат может гордиться, что его историческая миссия, как могущественный магнит, притягивает к нему благородные умы и сильные характеры из имущих классов. Но пока руководство политической борьбой находится в руках только этих вождей, рабочие не могут освободиться от чувства, что они все еще находятся под политической опекой. Уверенное самосознание и классовая гордость проникают их в полной мере только тогда, когда они в первый ряд руководящих выдвигают снизу своих собственных людей, выросших вместе с ними и в своей личности воплощающих все политические и духовные завоевания рабочего класса. В таких вождей пролетариат глядится, как в зеркало, в котором он видит лучшие стороны своего классового я.
Для венского пролетариата -- насколько я могу судить о нем по пятилетним наблюдениям -- таким классовым зеркалом был прежде всего Франц Шумайер.
Встречаться с Шумайером на личной почве мне приходилось очень мало. Но я не раз слышал его на народных собраниях, в парламенте и на партийных съездах. А достаточно было несколько раз видеть и слышать Шумайера, чтобы знать его. Ибо он меньше всего походил на замкнутую в себе "загадочную" натуру. Он был человек действия, схватки, призыва, улицы, натиска, -- он воплощал собою действие и в действии раскрывался. Про него можно сказать словами греческого философа, что он все свое носил с собою. Оттого, слушая его, мы воспринимали не только его мысли в облачении живых слов, всегда метких, всегда своих, -- мы видели всего Шумайера в действии, в атлетической борьбе за душу его аудитории.
Когда за спиной этой прекрасной, из энергии и дерзновения созданной фигуры представляешь себе другую, темную и жалкую фигуру "христианско-социального" убийцы с браунингом в руке, трагический смысл совершившегося потрясает с ног до головы5.
Какие непосредственные мотивы руководили убийцей, этот вопрос мы оставляем в стороне. Но кто такой этот несчастный -- не как личность, а как тип, -- мы знаем: он тоже пролетарий, но отщепенец, классовый перебежчик. Он не хотел итти вместе со своим классом по его великому историческому пути. Во враждебных исторических силах -- государстве, церкви и капитале, -- которых существование зиждется на физическом закабалении и духовном отупении масс, -- убийца искал союзников против своего класса, когда тот стремился наложить на него свою коллективную дисциплину. Ветхие предрассудки, которые окружают колыбель пролетариата, инстинкты рабства, жалкий эгоизм соединились в этом отщепенце, -- он олицетворял собой все худшее в прошлом трудящихся масс, как Шумайер олицетворял лучшие черты их будущего. И вот это темное рабское прошлое в бешеной судороге восстает против будущего.
Кто знает? Может и в этом отступнике жила внутренняя гноящаяся рана, сознание своей отверженности, -- и презрение к себе превращалось в слепую ненависть, в смертельную зависть ко всему тому, что есть в социалистическом движении высокого и прекрасного, -- к его презрению ко всем унаследованным суевериям, к его свободе от всех инстинктов рабства, к его нравственной отваге, к его жизнерадостной уверенности в своей победе. И дикая ненависть разрядила браунинг.
Что сделают теперь они, стражи порядка и закона, с убийцей, который тоже считал себя ведь человеком порядка и закона, это нам, в конце концов, все равно. На этом пути мы нравственного удовлетворения не найдем. Нам остается предоставить мертвым хоронить мертвеца.
А Франц Шумайер остается с нами. Мы похороним лишь то, что было в нем смертного. Но дух его живет в наших сердцах -- непримиримый дух революционного трибуна.
"Луч" N 32,
* О Каутском, В. Адлере, Жоресе, Плеханове см. в этом томе статьи на стр. 44, 7, 16, 20, 56, 62 и 65. Ред.