-- Симеоне, Симеоне! -- зовет мой спутник через площадь, по направлению к Овидиеву памятнику, -- иди сюда... Вот сейчас я познакомлю вас с местным политическим деятелем, интереснейшая фигура, политик истинно-румынского стиля, вы только повнимательней разглядите его...
"Симеоне" приближается к нашему столику. Несмотря на свой невысокий рост, он выглядит очень внушительно. Пока нас знакомят, я успеваю рассмотреть плотную фигуру в элегантном летнем наряде, черные с проседью усы, лукаво-веселые глаза южанина над мясистым носом, слишком толстую золотую цепь по животу, слишком большой бриллиант на пальце левой руки. Симеоне приподнимает шляпу, и я вижу черные с проседью курчавые волосы. Превосходный экземпляр южанина! На вид ему лет сорок пять.
-- M-r Simeon N., president du conseil general. (Г-н Симеон N., президент генерального совета.)
-- M-r N. N., journaliste russe. (Г-н N. N., русский журналист.)
-- Enchante! (Очень приятно!) -- говорит Симеоне и делает ручкой жест благожелательного гран-сеньора.
Le president du conseil general -- это, по-нашему, будет вроде председателя губернской земской управы. По направлению, Симеоне -- "такист", т.-е. консерватор-демократ, партизан нынешнего (1913 года) министра внутренних дел Таке Ионеску.
Дела? Симеоне недоволен делами. Он вообще недоволен политикой. Все идет вкривь и вкось. На недавних городских выборах в Констанце либералы разбили консерваторов на-голову; завтра будет то же самое на департаментских выборах. Либералы побеждают, у них энергия и дисциплина. В конце-концов, единственная настоящая партия в Констанце, как и во всей стране, это, entre nous (между нами), либералы...
-- Я такист, но я вам говорю: нас не существует.
-- О, но ты совсем стал пессимистом, я не узнаю тебя, Симеоне!.. Скажи нам, a propos (кстати), покупает ли земство твои фонари?
Симеоне пропускает непонятный мне вопрос мимо ушей.
-- Нет, нет, дела идут скверно. У либералов в руках банки, священники, учителя, у них все, они делают безнаказанно что хотят. А нам, такистам, прямо-таки нужно закрывать лавочку. Вот и все!
-- Не можете ли вы, господин президент, объяснить мне, почему, собственно, ваша партия называется консервативно-демократической?
-- Но это очень просто. Мы против этих старых клик, которые никого не допускали к власти, против монопольных политических династий, либеральной и старо-консервативной. Мы требуем, чтобы в политике вознаграждались две вещи: заслуга и талант. Voila, monsieur, nos principes (вот наши принципы): талант и заслуга. Вот почему мы демократы.
-- Но в каком же смысле вы консерваторы? Что вы хотите консервировать?
-- Консервировать? Мы хотим... но это очень просто: мы хотим охранить нашу страну... наш народ... нашу национальность.
-- И бюджет, Симеоне, а?
-- Бюджет? Конечно! Que diable! (Чорт возьми!) Почему же бюджетом должны пользоваться только старые клики? Нет, и бюджет должен признать два новых принципа: талант и заслугу.
-- А как же все-таки идут твои лампы, Симеоне?
-- Но ты, кажется, помешался на моих лампах? Оставь их, пожалуйста, в покое, -- мы говорим сейчас о политике...
-- Гм... гм...
-- Mais a propos (но кстати), как вы находите наших женщин? -- спрашивает меня внезапно "президент".
-- Симеоне, Симеоне, но ведь мы говорим о политике.
-- Да, да! Но ты, кажется, воображаешь, что наши женщины не связаны с политикой, с румынской политикой. Tais-toi, mon vieux!.. (Помолчи, дружище!) Нет, нет, вы мне скажите, как вам нравятся наши женщины, а? -- При этом вопросе президент генерального совета играет левым глазом, лбом, губами и усами.
-- Mes meilleurs compliments pour vos femmes, monsieur le president (примите мои хвалы вашим женщинам), -- отвечаю я со всей учтивостью и тут же отмечаю в своей памяти, что почти все румыны задавали мне с третьего слова этот вопрос.
-- Вот кто погубит Румынию! Да, запишите это себе, раз вы изучаете нашу страну: не латифундии, не бюджет, не милитаризм, а женщина! Я спрашиваю вас: разве может быть порядок в стране, где такое обилие прекрасных женщин, т.-е. прекрасных в полном смысле слова, monsieur!.. Вот, вот, поглядите туда, -- видите, видите, как она идет? Вы посмотрите только, а?.. а?.. а?.. -- И тут председатель земской управы дает несколько пояснений, которые делают полную честь его южному воображению.
-- Но, Симеоне, Симеоне, ведь тебе 62 года!
-- 62 года? -- восклицаю я в искреннем изумлении. -- Не может быть?!
-- Да, да, monsieur. Но, слава богу, я еще не рамоли, я еще могу за себя постоять... Наша женщина -- запомните это -- и причина и предвестница нашей грядущей гибели. Почему? Очень просто. Нужно вам сказать, -- это очень важный момент во всем вопросе, -- что наших женщин ни в коем случае нельзя назвать недоступными. Нет, нет... И каждый политик, адвокат, чиновник стремится у нас иметь самую лучшую женщину. И вот где источник гибели: все расходуют вдвое и втрое больше, чем получают. А в результате полный государственный хаос. Вот вам ключ к румынской политике: женщины ведут нашу страну к катастрофе.
-- И неужели же так-таки нет никакого спасения, г. президент?
Симеоне разводит руками.
-- Я его не вижу. Будущее рисуется мне мрачным. А пока что поле остается за либералами. Они знают секрет успеха, эти пройдохи!.. Вот вам поучительное сопоставление. В 1878 году либералы сдали России остаток Бессарабии, -- это в результате победоносной войны румынской армии против Турции! -- и получили взамен часть Добруджи, которая была тогда полудикой страной, населенной к тому же не румынами, а болгарами. И вы, конечно, думаете, что либералы полетели после этого вверх тормашками? Ничего подобного. Они оставались у власти десять лет. А мы теперь приобрели без всяких потерь новую провинцию, и что же? Вы думаете, мы упрочились? Ничуть не бывало! Этой осенью, -- это я вам говорю entre nous (по секрету), -- консервативное правительство будет выброшено на мостовую. Почему? Почему? C'est la fatalite. (Это неизбежно.) У нас нет дисциплины. У нас всякий выскочка хочет быть шефом партии, министром, префектом. Наш местный шеф -- это рамоли. Наш префект -- неспособный интриган. У нас игнорируют людей, которые объехали полсвета и расширили свой кругозор...
-- Ага! Расскажи нам, Симеоне, где ты бывал?
-- Бог мой, где я бывал!.. Я был во всех европейских столицах, был в Северной Америке: в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, был в России, в Варшаве и Вильне. Да, да, мне довелось кой-что повидать в моей жизни. Quand je quittais mon professorat... (когда я оставил свое профессорство...).
Я насторожился: так он профессором был, оказывается, -- земец из профессоров...
-- Что же это у тебя за профессорат был, Симеоне?
Симеоне поглядел на небо, покосился одним глазом на вопрошателя и повернулся ко мне.
-- Moi, je suis artiste... (Я -- артист...) Сперва я был профессором в Констанце, затем в качестве артиста...
-- Да почему же ты не скажешь нам, наконец, каким ты был артистом? -- не унимался вопрошатель. -- А? Ты, кажется, восемь стульев вертел у себя на носу, старый грешник, прежде чем стать политиком? Или дюжину? А?
Тут Симеоне не выдерживает. Он поворачивает налившуюся кровью голову к своему преследователю и уже не на французском, а на румынском языке дает ему громоносный ответ, совершенно исчерпывающий вопрос. Хотя я этот ответ понимаю лишь в самых общих его очертаниях, однако, и у меня на минуту спирает дыхание.
Но тут Симеоне вспоминает о присутствии иностранного журналиста, выпивает содовой воды с вином, оправляет свое лицо и, как будто ничего не случилось, продолжает знакомить меня со своим бурным и поучительным прошлым. Да, он был в Констанце профессором, т.-е. учителем гимнастики при лицее; на всемирной выставке в Париже участвовал в труппе, набранной для демонстрирования национальных танцев; сравнил свои силы с силами других артистов, -- и участь его была решена. Под именем Simeone Universul объехал в качестве циркового артиста пол-света, всюду, всюду имел большой успех, получал до тысячи долларов за выход. Вот это кольцо...
-- Обратите, пожалуйста, внимание на кольцо, -- в нем главная ценность нашего друга, оно стоит 6 тысяч франков...
-- Sacre nom de nom! (Чорт побери!) -- Восклицает бывший профессор, оставаясь на этот раз, однако, в пределах добродушия, -- он и тут стремится унизить меня: кольцо стоит не 6, а 15 тысяч франков, да, 15! Это подношение коммерческого клуба в Чикаго...
В сорок лет он оставил артистическую карьеру, поселился в Добрудже, вошел в местную жизнь, был избран городским головой в Мангалии, потом поставил себе более широкие политические задачи и примкнул к партии, отстаивающей права таланта и заслуг...
-- Eh bien! -- заканчивает неожиданно Симеоне, -- est-ce que nous ferons la noce? (не будем ли кутить?)
-- А ты неутомим, Симеоне, в твои 62 года...
-- Знаете, -- и тут Симеоне формулирует краткую философию жизни: вместо того чтобы прожить 200 -- 300 лет со всякими жалкими предосторожностями, он лучше проживет свои 100 лет, но по собственному вкусу.
Симеоне водит нас безрезультатно из одного кафе в другое: все уже оказывается заперто по распоряжению префекта -- по случаю холеры.
-- Вот вам политика нашего префекта! -- с возмущением говорит Симеоне. -- С этим человеком я никогда не мог работать.
Ничего не остается делать, приходится расставаться. Мы провожаем господина "президента" до самого дома.
Это ничего, что Симеоне глотал шпаги и носил стулья на носу. Симеоне -- политический деятель, Симеоне -- столп. Симеоне организовал такистам в Констанце газету. Симеоне -- публицист. Он вертит пером почти так же свободно, как раньше дюжиной стульев. -- "Здравый смысл и немножко остроумия", -- объясняет он со скромным достоинством...
В 1908 году, когда такисты, после крестьянского восстания, отделились от чистых консерваторов, здесь, в Констанце, был созван учредительный митинг новой партии, на котором выступал сам "Таке". Собрание имело большой, в своем роде, успех. И вот по поводу констанцского выступления Таке Ионеску Симеоне написал в своей газете передовую статью, которая начиналась так: "Я бывал в Париже, Лондоне, Копенгагене, Чикаго, Нью-Йорке, Риме и других центрах мира. Я слышал Мазини, Патти, Гладстона, я видел Франца-Иосифа, Гумберта и Феликса Фора; я стоял перед нью-йоркской статуей Свободы и перед башней Эйфеля, -- но никто и ничто не произвели на меня такого впечатления, как Таке Ионеску".
Но Симеоне -- также и пламенный оратор. Во время последних парламентских выборов, в ноябре 1912 года, Симеоне произносил в присутствии высокого гостя, одного из такистских лидеров, новоназначенного министра Бадареу, большую избирательную речь, в которой, между прочим, сказал: "Консерваторы-демократы давно уже имеют голову: это -- Таке Ионеску. Но теперь у нас есть и тело, оно сейчас среди нас, это -- Бадареу... Когда ко власти взлетел этот орел Молдавии, -- продолжал Симеоне, указывая бриллиантом на гостя, -- все говорили тревожно: быть беде, в государственной кассе образуется новая дыра. Но я не верил. Я не верил, господа! С гордостью могу сказать, что я один не верил. И что же? Три недели прошло со дня этого исторического назначения. Пусть же кто-нибудь теперь поднимется и скажет, что я был неправ!". Тут следовала пауза, означавшая торжествующий вызов всем недругам и скептикам в собрании и далеко за его пределами...
Чуден Симеоне и при тихой погоде, и в бурю. И главное, он в высокой степени национален, этот президент генерального совета, желающий стать префектом.
Замечательный румынский сатирик Караджали, умерший в прошлом году, сделал своей классической комедией "Oscrisoare pierduta" ("Утерянное письмо") для политических нравов Румынии то, что Гоголь своим "Ревизором" сделал для нравов русской бюрократии. Общая и повальная беспринципность, многословная безыдейность, легкокрылое вероломство, игривая подкупность и не лишенный грации шантаж -- вот составные части морально-политической атмосферы правящей Румынии, какою она выступает перед нами в "Утерянном письме". Нае Кацавенку, адвокат, редактор-издатель газеты "Рев Карпат", президент-основатель энциклопедико-кооперативного общества "Румынская экономическая заря", и Таке Фурфуриди, адвокат, член перманентного комитета, избирательного комитета, школьного комитета, земледельческого комитета и других комитетов и комиссий, -- эти два плута, один покрупнее, другой помельче, Кречинский и Расплюев румынского парламентаризма, успели стать нарицательными именами в политическом обиходе. Все три правящие румынские партии осенены духом Кацавенку и Фурфуриди. Но наиболее полного своего торжества эти политики достигли в партии такистов, людей без вчерашнего и завтрашнего дня, но со свежими аппетитами, требующими государственного признания. И что же? Сам Караджали, беспощадный сатирик морального "такизма", примкнул неожиданно к такистам, когда ему это понадобилось по житейским соображениям. Такова среда! Старый консервативный шеф Карп, отъявленный реакционер-романтик, но человек на свой лад честный, встретился после этого вскоре с Караджали, с которым он вел некогда совместную борьбу за права народного румынского языка в обществе "Юнимеа".
-- И довелось же мне, -- воскликнул Карп, -- дожить до того, чтоб увидеть тебя, Караджали, в роли Кацавенку!
-- Что ты, что ты, -- ответил, не сморгнув глазом, Караджали, -- это я-то Кацавенку? Ну, нет, шутишь! Кацавенку, это -- мой уважаемый шеф -- Таке Ионеску. А я всего только Фурфуриди...
Караджали не раз после того беззаботно пересказывал этот диалог, происходивший на перроне вокзала в Плоештах. И писатель каждый раз прибавлял при этом: "До сих пор я думал, что в Румынии есть еще один умный человек -- Карп. Но оказывается, что и он берет всерьез политику"...
Симеоне национален. Но если перевести его с языка Кацавенку и Фурфуриди на язык международный, то можно будет сказать, что Симеоне представляет собой счастливое, гармоническое, в своем роде, сочетание Фигаро, Фальстафа и Тартарена, Тартарена -- прежде всего126. Он не лишен остроумия, жовиален, поверхностен, но он и плутоват, он знает, где зимуют раки. Он небескорыстно, ведь, раскрывает превосходство Таке Ионеску над башней Эйфеля и американской статуей Свободы: у Симеоне осветительная контора, и он делает со своим земством какие-то осветительные дела, поэтому он и не любит, когда его спрашивают про лампы. В его доме помещается полицейское управление, и хоть Симеоне и на ножах с префектом, но за квартиру получает с полиции тройную плату. О, ему нельзя палец в рот класть, господину президенту генерального совета!
На фоне из политических шпагоглотателей и словесных эквилибристов, бывший цирковой гимнаст Симеоне Универсул, в качестве руководящего провинциального политика, выступает со своим чикагским бриллиантом на безымянном пальце уже не как случайная, а как символическая фигура. После вечера, столь приятно проведенного в обществе "президента", румынские политические нравы и их художник Караджали стали мне сразу понятнее и ближе. "Quand je quittais mon professorat", -- говорю я про себя и приступаю к чтению передовицы, которую писал Фурфуриди. И в сердце своем я увожу благодарную память о Симеоне, вооружившем меня ключом к румынской политике.
"Киевская Мысль" NN 243, 245, 246, 253,
3, 5, 6, 13 сентября 1913 г.
P. S. Симеоне Универсул с того времени помер. Мир его праху. Но коллективный Симеоне -- официальные румынские политики -- жив. Правда, умер и шеф партии, одним из столпов которой был Симеоне, -- великий Таке Ионеску, глашатай принципов цивилизации и демократии, ненавистник советского варварства, французский лакей третьего разряда. Но основной тип правящей Румынии остается неизменным: различные румынские правящие партии являются только вариациями основного типа. В настоящее время Румынией правит не консервативно-демократический, а либеральный Симеоне Универсул. От этого дело нисколько не меняется.