Мальчики в возбуждении:
-- Знаешь, кочегар здесь очень хороший, он репюбликан. (Вследствие непрерывных перебросок из страны в страну, из школы в школу, они говорят на некотором условном языке.)
-- Республиканец? Да как же вы его поняли?
-- Он все нам хорошо объяснил. Сказал Альфонсо, а потом так (жест прицела из ружья): паф-паф.
-- Ну, значит действительно республиканец.
Мальчики тащат для кочегара малагу (сушеный виноград) и другие привлекательные вещи. Они нас знакомят. Республиканцу лет двадцать, и насчет короля у него, повидимому, взгляды вполне определенные.
Туго набитый людьми пароход открывает детям поле совсем необычных наблюдений. Они по нескольку раз в день делятся ими и нередко поражают неожиданностями мысли и языка.
"Она женатая, а со всеми делает влюбление", говорит старший про испанку, которая оказывается австриячкой, замужем за французом, и на которую они натыкаются во всех укромных углах парохода. Про француза-художника спрашивают: "Зачем у него два кольца: одно женательное, а другое какое?". Про французскую даму: "Она только браслетится и кольцетится". Эти выражения могут показаться выдуманными. Но они записаны буква в букву. С католическими попами мальчики играют в шашки и поддавки, но религиозные атаки выдерживают стойко. С республиканцем в кочегарке живут душа в душу.
1 января 1917 г. Все на пароходе друг друга поздравляют с новым годом и предаются размышлениям о Новом Свете по ту сторону океана.
В результате ли телеграмм из Малаги или по иным причинам, но в Кадиксе позволили съехать на берег. Вез молодой лодочник, оказался немец, по профессии мясник, два года в Кадиксе, пытался несколько раз тайком пробраться на пароход, предлагал до 50 песет за укрытие, ничего не вышло. Не хотят везти в Америку немца, да и только, боятся английского дозора.
На пристани старые знакомые, на первом месте потомок гранда и почитатель энциклопедиста Мауры. Последний визит Кадиксу. Приморский бульвар. Улица герцога Тетуан с окнами игорных клубов. Памятник Морету. Английская сервесерия. Библиотека, где тихо работает книжный червь. Почта, откуда послано столько писем и телеграмм.
Возвращались вечером на парусной лодке. Море разыгралось в течение получаса. Вода хлестала справа и слева, обдавала спину и заливалась в ботинки. "Монсерат" показался после этого близким и надежным.
На следующее утро. Покидаем через час последний испанский порт. Пароходик доставил группу новых пассажиров. На палубе его провожающие. Солнце печет прекрасно. Чиновники компании с бумагами. Шпик маячит на пристани.
Прощай, Европа!.. Но еще не совсем: испанский пароход -- частица Испании, его население -- частица Европы, главным образом, ее отбросы.
Новые пассажиры. Англичанин-гигант. Молодая и скорее привлекательная рожа. Широк в плечах. Ходит -- шатается -- в огромных туфлях. За ним увиваются два почитателя. Исповедует ницшеанские теории. Племянник Оскара Уайльда. Делает неглупые замечания. Профессия? Боксер, только под чужой фамилией. Но отчасти и французский писатель, по матери-француженке. О своих компатриотах по материнской линии отзывается презрительно: Наполеона они неспособны создать во второй раз. Их герой -- возьмите Жоффра -- честная посредственность. Они ударились в американизм вчерашнего дня. Америка же мечтает о Людовике XIV. Боксер прямо из Барселоны, где дрался с Джонсоном и был побит. В Кадикс ехал по железной дороге, чтоб избежать Гибралтара и английской ревизии. Этот, по крайней мере, открыто называет себя дезертиром: он создан для арены цирка, а не для поля брани.
-- Видите, французский художник с фальшивой головой Иисуса? Это мой коллега. Он тоже дезертир, только у него папаша с миллионом.
Атлет знает английский, французский, немецкий, итальянский, древнегреческий языки (да как!), изучает испанский, занимается музыкой. Он очень оптимистически беседует о возможностях "работы" в Америке с французом-биллиардистом, который оказывается сверх того и чемпионом фехтования.
Впервые узнаю пароходного кюрэ в этом весельчаке, в куцом виц-мундире над законченными округлостями тела, в синем форменном картузе над круглым, крепким, бритым лицом, с папироской в зубах и руками в карманах. Он производит впечатление шефа кухни, знатока в папиросах, винах и других вещах. По воскресным и праздничным дням облачается в рясу и служит мессу. Французский кюрэ со скромным ужасом глядит на его папиросу и колышащийся от хохота живот.
От Барселоны до Кадикса и от Кадикса далее, в течение первых восьми -- десяти дней погода стояла прекрасная: солнечная, ровная, по ночам душно, несмотря на открытое окно каюты. Это -- в конце декабря и начале января. Испанское солнце, Гольфштрем!..
Опытные путешественники, заменяющие в дороге старожилов, предсказывали на послезавтра, потом на завтра резкие перемены в температуре воды и воздуха. Но на "завтра" и на "послезавтра" погода становилась еще лучше вчерашней, и опытные путешественники, с ссылками на помощника капитана и метр-д'отеля, утверждали, что это ненормально и что Гольфштрем оказывается шире, чем ему полагалось быть... Тем не менее, матросы натянули по бортам верхней палубы защитную парусину, к великому недоумению публики. Но когда проехали Новую Землю, погода дрогнула, -- ветер, затем дождь, корабль закачало серьезнее, кое-кто перестал обедать. А дальше пошло все хуже. "Монсерат" трещал и захлебывался. На палубе встречаются одиночки. Боксер качается и блещет афоризмами.
-- Что такое океан? Сферическая пустота, наполненная взбунтовавшейся холодной соленой водой... Французский поэт назвал океан старым холостяком. Пусть так! Но от него мутит, тошнит и рвет.
Большинство пассажиров лежит вповалку.
Воскресенье, 13 января 1917 года. Въезжаем в Нью-Йорк. В три часа ночи пробуждение. Стоим. Темно. Холодно. Ветер. Дождь. Причалил к нашему почтовый пароход. Оборвалась веревка. Столкнулся с нашим и чуть не расшибся. Крики. Светает. В порту, опустевшем за время войны, все же много судов. Серое небо над серой зеленой водой. Сверху каплет. Тронулись снова. Берег в тумане. Зимние деревья, портовые здания. Все подсказывает громадину, которая пока еще скрывается в сумерках туманного утра.
На этом Испания заканчивается.