Революция выросла непосредственно из войны, и война стала оселком для всех партий и сил революции. Интеллигентские вожди были "против войны"; многие из них в эпоху царизма считали себя сторонниками левого крыла в Интернационале, примыкали к Циммервальду212. Но все сразу изменилось, когда они почувствовали себя на "ответственных" постах. Вести политику революционного социализма значило в этих условиях рвать с буржуазией, своей и союзнической. А мы уже сказали, что политическая беспомощность интеллигентского и полуинтеллигентского мещанства искала себе прикрытия в союзе с буржуазным либерализмом. Отсюда жалкая и поистине постыдная роль мещанских вождей в вопросе о войне. Они ограничивались воздыханиями, фразами, тайными увещаниями или мольбами по адресу союзных правительств, а на деле шли по тому же пути, что и либеральная буржуазия. Солдатские массы, наполнявшие окопы, не могли, разумеется, притти к выводу, что война, в которой они участвовали в течение почти трех лет, изменила свой характер только потому, что в петроградском правительстве участвуют какие-то новые лица, называющие себя социалистами-революционерами или меньшевиками. Милюков сменил чиновника Покровского, Терещенко сменил Милюкова -- это значит, что бюрократическое вероломство оказалось сменено сперва боевым кадетским империализмом, затем беспринципной расплывчатостью и политическим прислужничеством, но объективных перемен это не давало, и выход из страшного круга войны не намечался. Здесь именно заложена первопричина дальнейшего разложения армии. Солдатской массе агитаторы говорили, что царское правительство посылало ее на убой без цели и без смысла. А те, которые пришли царю на смену, ни в чем не сумели изменить характера войны, как не сумели встать на путь борьбы за мир. Первые месяцы были топтанием на месте. Это вызывало в одинаковой мере нетерпение как армии, так и союзных правительств. Отсюда выросло наступление 18 июня. Его требовали союзники, предъявляя ко взысканию старые царские векселя. Запуганные своей собственной беспомощностью и возрастающим нетерпением масс, вожди мещанства пошли навстречу этому требованию. Им и впрямь начало казаться, что для достижения мира нехватает только натиска со стороны русской армии. Наступление стало казаться им выходом из тупика, решением вопроса, спасением. Трудно представить себе заблуждение более чудовищное и более преступное. Они говорили в тот период о наступлении такими же словами, какими социал-патриоты всех стран говорили в первые дни и недели войны о необходимости поддержать дело национальной обороны, скрепить священное единение наций и пр. и пр. Все их циммервальдские интернационалистические увлечения как рукой сняло. Для нас, находившихся в непримиримой оппозиции, было ясно, что путь наступления есть путь страшной опасности, может быть, гибели всей революции. Мы предупреждали, что армию, которая пробуждена и расшатана грохотом еще далеко не вполне осознанных ею событий, нельзя посылать в бой, не дав ей новых идей, которые она осознала бы как свои идеи. Мы предостерегали, обличали, грозили. Но так как для руководящих партий, связанных со своей и союзной буржуазией, другого пути не оставалось, то к нам, естественно, относились с враждою, более того -- с ожесточенной ненавистью.