Октябрьская Революция ходом и исходом своим нанесла беспощадный удар той схоластической пародии на марксизм, которая весьма широко распространена была в русских социал-демократических кругах, начиная, отчасти, еще с Группы "Освобождение Труда", и которая наиболее законченное свое выражение нашла у меньшевиков. Сущность этого лже-марксизма состояла в том, что он условную и ограниченную мысль Маркса, -- "передовые страны показывают отсталым образ их будущего развития", -- превратил в некоторый абсолютный, сверх-исторический, по выражению Маркса, закон, и на этом законе пытался обосновать тактику партии рабочего класса. При такой постановке вопроса не могло, разумеется, быть и речи о борьбе русского пролетариата за власть до тех пор, пока экономически более развитые страны не создали для этого "прецедента". Не подлежит, разумеется, спору, что каждая отсталая страна находит некоторые черты своего будущего в истории передовых стран, но о повторении развития в целом не может быть и речи. Наоборот, чем больше капиталистическое хозяйство принимало мировой характер, тем своеобразнее становилась судьба отсталых стран, которые сочетали элементы своей отсталости с последним словом капиталистического развития. Энгельс писал в предисловии к своей "Крестьянской войне": "На известном этапе -- который не везде должен наступить одновременно или на одинаковой ступени развития -- буржуазия начинает замечать, что ее пролетарский спутник перерастает через ее голову". Ходом исторического развития русской буржуазии пришлось сделать это наблюдение раньше и полнее всякой другой. Ленин дал еще накануне 1905 года своеобразию русской революции выражение в формуле демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Сама по себе эта формула, как показало все дальнейшее развитие, могла иметь значение лишь как этап к социалистической диктатуре пролетариата, опирающегося на крестьянство. Ленинская постановка вопроса, насквозь революционная, динамическая, была целиком и полностью противопоставлена меньшевистской схеме, согласно которой Россия могла претендовать лишь на повторение истории передовых народов, с буржуазией у власти, с социал-демократией в оппозиции. Но у известных кругов нашей партии ударение в ленинской формуле ставилось не на диктатуре пролетариата и крестьянства, а на ее демократическом характере, который противопоставлялся социалистическому характеру. Это опять-таки означало: в России, как отсталой стране, мыслима только демократическая революция. Социалистический переворот должен начаться на Западе. Мы сможем стать на путь социализма лишь вслед за Англией, Францией и Германией. Но такая постановка вопроса неизбежно сбивалась на меньшевизм, и это обнаружилось полностью в 1917 году, когда задачи революции встали не как вопросы прогноза, а как вопросы действия.
Становиться в реальных условиях революции на позицию доведенной до конца демократии против социализма, как "преждевременного", означало политически сдвигаться с пролетарской позиции на мелко-буржуазную, переходить на положение левого фланга национальной революции.
Февральская революция, если ее брать, как самостоятельную революцию, была буржуазной. Но как буржуазная революция, она явилась слишком поздно и не заключала в себе никакой устойчивости. Раздираясь противоречиями, сразу же нашедшими себе выражение в двоевластии, она должна была либо превратиться в непосредственное вступление к пролетарской революции -- что и произошло, -- либо, под тем или другим буржуазно-олигархическим режимом, отбросить Россию в полуколониальное существование. Наступивший после февральского переворота период можно было, следовательно, рассматривать двояко: либо как период закрепления, развития или завершения "демократической" революции, либо как период подготовки пролетарской революции. На первой точке зрения стояли не только меньшевики и эсеры, но и известная часть руководящих элементов нашей собственной партии. Разница была та, что они действительно стремились толкнуть демократическую революцию как можно дальше влево. Но метод, по существу, был тот же: "давление" на правящую буржуазию -- с таким расчетом, чтобы это давление не выходило за рамки буржуазно-демократического режима. Если бы эта политика воспреобладала, развитие революции пошло бы в обход нашей партии, и мы получили бы, в конце концов, восстание рабочих и крестьянских масс без партийного руководства, другими словами -- июльские дни гигантского масштаба, т.-е. уже не как эпизод, а как катастрофу.
Совершенно очевидно, что непосредственным последствием такой катастрофы явился бы разгром партии. Этим дается мера всей глубины разногласий.
Влияние меньшевиков и эсеров в первый период революции не было, разумеется, случайным; оно отражало собою обилие мелко-буржуазных, т.-е. прежде всего крестьянских, масс в народе и незрелость самой революции. Именно незрелость революции, при совершенно своеобразных условиях, созданных войною, вручала мелко-буржуазным революционерам руководство, или, по крайней мере, видимость руководства, состоявшего в том, что они защищали исторические права буржуазии на власть. Но это вовсе не значит, что русская революция могла итти только тем путем, каким она пошла с февраля по октябрь 1917 года. Этот последний путь вытекал не только из классовых отношений, но и из тех временных условий, какие создала война. Благодаря войне крестьянство оказалось организовано и вооружено в виде многомиллионной армии. Прежде, чем пролетариат успел организоваться под своим знаменем, чтобы повести за собою массы деревни, мелко-буржуазные революционеры нашли естественную опору в возмущенной войною крестьянской армии. Весом этой многомиллионной армии, от которой ведь все непосредственно зависело, мелко-буржуазные революционеры давили на пролетариат и вели его первое время за собой. Что ход революции мог бы быть и другим на тех же классовых основах, об этом лучше всего свидетельствуют события, предшествовавшие войне. В июле 1914 года Петроград сотрясался революционными стачками. Дело доходило до открытых уличных столкновений. В этом движении безусловное руководство принадлежало подпольной организации и легальной печати нашей партии. Большевизм укреплял свое влияние в прямой борьбе против ликвидаторства и мелкобуржуазных партий вообще. Дальнейший рост движения означал бы прежде всего рост большевистской партии. Советы рабочих депутатов 1914 года -- если бы дело дошло до Советов -- были бы, по всей вероятности, уже на первых порах большевистскими. Пробуждение деревни пошло бы под прямым и косвенным руководством городских Советов, руководимых большевиками. Это не значит непременно, что эсеры сразу были бы обречены в деревне на исчезновение; нет, по всей вероятности, первый этап крестьянской революции прошел бы под народническим знаменем. Но при намеченном нами развитии событий сами народники оказались бы вынуждены выдвинуть вперед свое левое крыло, ища смычки с большевистскими Советами в городах. Непосредственный исход восстания зависел бы, разумеется, и в этом случае прежде всего от настроения и поведения армии, связанной с крестьянством. Невозможно, да и нет нужды гадать задним числом, привело ли бы движение 1914 -- 1915 гг. к победе, если бы не грянула война, включившая в цепь развития новое гигантское звено. Но многое говорит за то, что, если бы победоносная революция развернулась по тому пути, началом которого были июльские события 1914 г., низвержение царизма означало бы, по всей вероятности, непосредственный приход к власти революционных рабочих Советов, которые, через посредство (на первых порах!) левых народников, вовлекали бы в свою орбиту крестьянские массы.
Война прервала развертывавшееся революционное движение, отсрочила, а затем чрезвычайно ускорила его. Через посредство многомиллионной армии война создала для мелко-буржуазных партий совершенно исключительную, не только социальную, но и организационную базу: ведь особенность крестьянства в том и состоит, что его, при всей его многочисленности, даже когда оно революционно, трудно превратить в организационную базу! Встав на плечи готовой организации, армии, мелко-буржуазные партии импонировали пролетариату, обволакивая и его оборончеством. Вот почему Ленин сразу неистово выступает против старого лозунга "демократической диктатуры пролетариата и крестьянства", означавшего в новых условиях превращение большевистской партии в левый фланг оборонческого блока. Ленин видел главную задачу в том, чтобы вывести пролетарский авангард из оборонческого болота на чистое место. Лишь при этом условии пролетариат мог стать -- на следующем этапе -- стержнем группировки трудящихся масс деревни. Но как же быть при этом с демократической революцией, или, точнее, с демократической диктатурой пролетариата и крестьянства? Ленин дает беспощадный отпор тем "старым большевикам", которые "не раз уже, -- говорит он, -- играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу, вместо изучения своеобразия новой, живой действительности". "Надо равняться не по старым формулам, а по новой действительности"1. Ленин спрашивает: "Охватывается ли эта действительность старо-большевистской формулой т. Каменева: "буржуазно-демократическая революция не закончена"? "Нет, -- отвечает он, -- формула устарела. Она никуда не годна. Она мертва. Напрасны будут усилия воскресить ее"* .
Правда, Ленин иногда говорил, что Советы Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов в первую эпоху февральской революции осуществляли собою до известной степени революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства. И это верно постольку, поскольку эти Советы вообще осуществляли власть. Но, как неоднократно разъяснял Ленин, Советы февральского периода осуществляли лишь полувласть. Они поддерживали власть буржуазии, оказывая на нее полуоппозиционное "давление". Именно это их межеумочное положение и позволяло им не выходить из рамок демократической коалиции рабочих, крестьян и солдат. По формам властвования, эта коалиция, поскольку она опиралась не на урегулированные государственные отношения, а на вооруженную силу и непосредственное революционное усмотрение, тяготела к диктатуре, недорастая, однако, до нее на несколько голов. Именно в этой демократической неоформленности полувластной коалиции рабочих, крестьян и солдат заключалась неустойчивость соглашательских Советов. Они должны были либо сойти на-нет, либо взять в свои руки власть по-настоящему. А взять власть они могли не в качестве демократической коалиции рабочих и крестьян, представленных разными партиями, а в качестве диктатуры пролетариата, руководимого единой партией и ведущего за собой крестьянские массы, начиная с их полупролетарских слоев. Другими словами, демократическая рабоче-крестьянская коалиция могла наметиться лишь как незрелая, не поднявшаяся до подлинной власти форма, -- как тенденция, но не как факт. Дальнейшее движение в сторону власти должно было неизбежно взорвать демократическую оболочку, поставить большинство крестьянства перед необходимостью следовать за рабочими, дать пролетариату возможность осуществлять классовую диктатуру и тем самым поставить в порядок дня, наряду с полной и беспощадно-радикальной демократизацией общественных отношений, чисто социалистическое вторжение рабочего государства в права капиталистической собственности. Кто продолжал в этих условиях держаться за формулу "демократической диктатуры", тот на деле отказывался от власти и вел революцию в тупик.
Основной спорный вопрос, вокруг которого группировались все остальные, был таков: бороться за власть или нет? брать ее или не брать? Уже одно это показывает, что мы имели перед собой не эпизодические расхождения взглядов, а две тенденции исключительного принципиального значения. Одна из этих тенденций, основная, была пролетарской и выводила на дорогу мировой революции; другая была "демократической", т.-е. мелко-буржуазной, и вела в последнем счете к подчинению пролетарской политики потребностям реформирующегося буржуазного общества. Тенденции эти сталкивались враждебно на всех сколько-нибудь существенных вопросах всего 1917 года. Именно революционная эпоха, т.-е. такое время, когда накопленный капитал партии пускается в непосредственный оборот, должна была неизбежно вскрыть и обнаружить на деле такого рода разногласия. В большей или меньшей степени, с теми или другими отклонениями, эти две тенденции будут еще не раз проявляться в революционный период во всех странах. Если под большевизмом, выделяя самое в нем существенное, понимать такое воспитание, такой закал, такую организацию пролетарского авангарда, при которых он становится способен вооруженною рукой захватить власть; если социал-демократизм понимать в смысле реформистски-оппозиционной деятельности в рамках буржуазного общества и приспособления к его легальности, т.-е. фактического воспитания масс в духе признания незыблемости буржуазного государства, -- то совершенно ясно, что даже и внутри коммунистической партии, которая ведь не выходит сразу готовой из печи истории, борьба между социал-демократическими тенденциями и большевизмом должна ярче, открытее, незамаскированнее всего обнаружиться в непосредственно-революционный период, когда вопрос о власти становится ребром.
Задача завоевания власти поставлена была перед партией только 4 апреля, т.-е. после прибытия Ленина в Петроград. Но и с этого момента линия партии отнюдь еще не имеет целостного, неразрывного, для всех бесспорного характера. Несмотря на решения апрельской конференции 1917 года, сопротивление революционному курсу -- то глухое, то открытое -- проходит через весь подготовительный период.
Изучение хода разногласий между февралем и закреплением Октябрьского переворота представляет не только исключительный теоретический интерес, но и неизмеримое практическое значение. Разногласия, вскрывшиеся на II съезде, в 1903 году, Ленин назвал в 1910 году "антиципацией", т.-е. предвосхищением. Очень важно прослеживать эти разногласия, начиная с их истоков, т.-е. с 1903 г., и даже ранее того, например, с "экономизма". Но это изучение получает смысл лишь в том случае, если оно доводится до конца и проводится через тот период, когда разногласия подверглись решающему испытанию, т.-е. через Октябрь.
Мы не можем ставить себе задачей, в пределах настоящих страниц, исчерпать все стадии этой борьбы. Но мы считаем необходимым, хоть отчасти, заполнить тот вопиющий пробел, который имеется в нашей литературе по отношению к наиболее важному периоду в развитии нашей партии.
В центре разногласий стоит, как уже сказано, вопрос о власти. Это вообще оселок, на котором определяется характер революционной (и не только революционной) партии. В тесной зависимости от вопроса о власти ставится и разрешается в этот период вопрос о войне. Мы рассмотрим оба эти вопроса по главнейшим хронологическим вехам: позиция партии и партийной печати в первый период после низвержения царизма, до прибытия Ленина; борьба вокруг тезисов Ленина; апрельская конференция; последствия июльских дней; корниловщина; Демократическое Совещание и Предпарламент; вопрос о вооруженном восстании и захвате власти (сентябрь -- октябрь); вопрос об "однородном" социалистическом правительстве.
Изучение этих разногласий позволит нам, как мы надеемся, сделать выводы, могущие иметь значение и для других партий Коммунистического Интернационала.
БОРЬБА С ВОЙНОЙ И ОБОРОНЧЕСТВОМ
Низвержение царизма в феврале 1917 года знаменовало, конечно, гигантский прыжок вперед. Но если взять Февраль только в рамках Февраля, т.-е. не как ступень к Октябрю, он означал лишь, что Россия приблизилась к типу, скажем, буржуазно-республиканской Франции. Мелко-буржуазные революционные партии, как им и полагается, взяли февральскую революцию не как буржуазную, но и не как ступень к социалистической, а как некоторую "демократическую" самоценность. На этом они и построили идеологию революционного оборончества. Они защищали не господство того или другого класса, а "революцию" и "демократию". Но и в нашей собственной партии революционный февральский сдвиг породил на первых порах чрезвычайное нарушение политических перспектив. По существу дела, "Правда" в дни марта была гораздо ближе к позиции революционного оборончества, чем к позиции Ленина.
"Когда армия стоит против армии, -- читаем мы в одной из редакционных статей, -- самой нелепой политикой была бы та, которая предложила бы одной из них сложить оружие и разойтись по домам. Эта политика не была бы политикой мира, а политикой рабства, политикой, которую с негодованием отверг бы свободный народ. Нет, он будет стойко стоять на своем посту, на пулю отвечая пулей и на снаряд -- снарядом. Это непреложно. Мы не должны допустить никакой дезорганизации военных сил революции" ("Правда", N 9, 15 марта 1917 г., статья: "Без тайной дипломатии"). Речь идет не о классах, господствующих и угнетенных, а о "свободном народе"; не классы борются за власть, а свободный народ стоит "на своем посту". Идеи, как и формулировки, насквозь оборонческие! И далее в той же статье: "Не дезорганизация революционной и революционизирующейся армии и не бессодержательное "долой войну" -- наш лозунг. Наш лозунг -- давление (!) на Временное Правительство с целью заставить его открыто, перед всей мировой демократией (!), непременно выступить с попыткой (!) склонить (!) все воюющие страны к немедленному открытию переговоров о способах прекращения мировой войны. А до тех пор каждый (!) остается на своем боевом посту (!)". Программа давления на империалистическое правительство с целью "склонить" его к благочестивому образу действий была программой Каутского -- Ледебура в Германии, Жана Лонгэ во Франции, Макдональда в Англии, но никак не программой большевизма. Статья заканчивается не только "горячим приветствием" пресловутому манифесту Петроградского Совета "К народам всего мира" (манифест этот полностью продиктован духом революционного оборончества), но и "с удовольствием" отмечает солидарность редакции с явно оборонческими резолюциями двух петроградских митингов. Достаточно указать, что одна из этих резолюций заявляет: "Если германская и австрийская демократии не услышат нашего голоса (т.-е. "голоса" Временного Правительства и соглашательского Совета. Л. Т.), мы будем защищать нашу родину до последней капли крови" ("Правда", N 9, 15 марта 1917 г.).
Цитированная статья -- не исключение. Наоборот, она вполне точно выражает позицию "Правды" -- до возвращения Ленина в Россию. Так, в следующем номере газеты, в статье "О войне", хоть и имеются кое-какие критические замечания по поводу "манифеста к народам", но в то же время заявляется: "Нельзя не приветствовать вчерашнее воззвание Совета Рабочих и Солдатских Депутатов в Петрограде к народам всего мира с призывом заставить собственные правительства прекратить бойню" ("Правда", N 10, 16 марта 1917 г.). На каком же пути искать выхода из войны? На этот счет дается ответ: "Выход -- путь давления на Временное Правительство с требованием заявления своего согласия немедленно открыть мирные переговоры" (там же).
Таких и подобных цитат -- скрыто-оборонческих, замаскированно-соглашательских -- можно было бы привести немало. А в то же самое время, даже неделей ранее, Ленин, еще не вырвавшийся из своей цюрихской клетки, громил в своих "Письмах из далека" (большинство их так и не дошло до "Правды") всякий намек на уступку оборончеству и соглашательству. "Абсолютно недопустимо, -- писал он 8 (21) марта, улавливая облик революционных событий через кривое зеркало капиталистической информации, -- скрывать от себя и от народа, что это правительство хочет продолжения империалистской войны, что оно -- агент английского капитала, что оно хочет восстановления монархии и укрепления господства помещиков и капиталистов" ("Пролетарская Революция", N 7 (30), стр. 299). И затем, 12 марта: "Обращаться к этому правительству с предложением заключить демократический мир все равно, что обращаться к содержателям публичных домов с проповедью добродетели" (там же, стр. 243). В то время как "Правда" призывает к "давлению" на Временное Правительство с целью заставить его выступить в пользу мира "перед всей мировой демократией", Ленин пишет: "Обращение к Гучковско-Милюковскому правительству с предложением заключить поскорее честный, демократический, добрососедский мир есть то же самое, что обращение доброго деревенского "батюшки" к помещикам и купцам с предложением жить "по-божески", любить своего ближнего и подставлять правую щеку, когда ударят по левой" (там же, стр. 244 -- 245).
4 апреля, на другой день после приезда в Петроград, Ленин решительно выступил против позиции "Правды" в вопросе о войне и мире: "Никакой поддержки Временному Правительству, -- писал он, -- разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии "требования", чтобы это правительство, правительство капиталистов перестало быть империалистским" (том XIV, ч. 1, стр. 18). Незачем говорить, что воззвание соглашателей от 14 марта, вызвавшее столь приветственные отзывы со стороны "Правды", Ленин называет не иначе, как "пресловутым" и "путаным". Величайшее лицемерие -- призывать другие народы рвать со своими банкирами и в то же время создавать с собственными банкирами коалиционное правительство. ,,"Центр" весь клянется и божится, -- говорит Ленин в проекте платформы, -- что они марксисты, интернационалисты, что они за мир, за всяческие "давления" на правительство, за всяческие "требования" к своему правительству о "выявлении им воли народа к миру"'' (том XIV, ч. I, стр. 52).
Но разве революционная партия -- можно бы, на первый взгляд, возразить -- отказывается от "давления" на буржуазию и ее правительство? Разумеется, нет. Давление на буржуазное правительство есть путь реформ. Марксистская революционная партия не отказывается от реформ. Но путь реформ пригоден в отношении к второстепенным, а не к основным вопросам. Нельзя путем реформ получить власть. Нельзя путем "давления" заставить буржуазию изменить свою политику в том вопросе, с которым связана вся ее судьба. Война тем именно и создала революционную ситуацию, что не оставила места для реформистского "давления": нужно было либо итти за буржуазией до конца, либо поднимать против нее массы с целью вырвать у нее власть. В первом случае можно было получать от буржуазии те или другие подачки во внутренней политике, под условием неограниченной поддержки внешней политики империализма. Именно поэтому социалистический реформизм с начала войны открыто превратился в социалистический империализм. Именно поэтому действительно революционные элементы оказались вынуждены приступить к созданию нового Интернационала.
Точка зрения "Правды" не пролетарски-революционная, а демократически-оборонческая, хотя и половинчатая в своем оборончестве. Мы низвергли царизм, мы оказываем давление на демократическую власть. Эта последняя должна предложить мир народам. Если германская демократия не сможет оказать надлежащее давление на свое правительство, мы будем защищать "родину" до последней капли крови. Перспектива мира не ставилась как самостоятельная задача рабочего класса, которую он призван осуществить через голову буржуазного Временного Правительства, потому что завоевание пролетариатом власти не ставилось как практическая революционная задача. Между тем, одно неотделимо от другого.
АПРЕЛЬСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ
Речь Ленина на Финляндском вокзале о социалистическом характере русской революции произвела на многих руководителей партии впечатление взорвавшейся бомбы. Полемика между Лениным и сторонниками "завершения демократической революции" началась с первого же дня.
Предметом острого столкновения явилась вооруженная апрельская демонстрация, в которой раздался лозунг: "Долой Временное Правительство!". Это обстоятельство дало повод отдельным представителям правого крыла обвинить Ленина в бланкизме: низвержение Временного Правительства, поддерживавшегося в тот период советским большинством, могло-де быть достигнуто только в обход большинства трудящихся. Формально упрек мог казаться не лишенным убедительности, но по существу в ленинской апрельской политике не было и тени бланкизма. Весь вопрос состоял для него как раз в том, в какой мере Советы продолжают отражать действительное настроение масс, и не обманывается ли партия, ориентируясь по советскому большинству. Апрельская манифестация, взявшая "левее", чем полагалось, была разведывательной вылазкой для проверки настроения масс и взаимоотношения между ними и советским большинством. Разведка привела к выводу о необходимости длительной подготовительной работы. Мы видим, как Ленин в начале мая сурово одергивает кронштадтцев, которые, зарвавшись, заявили о непризнании ими Временного Правительства... Совсем иначе подходили к вопросу противники борьбы за власть. На партийной конференции в апреле т. Каменев жаловался: "В 19 номере "Правды" товарищами (речь идет, очевидно, о Ленине. Л. Т.) предложена была сперва резолюция о свержении Временного Правительства, напечатанная до последнего кризиса, а затем этот лозунг был отвергнут как дезорганизаторский, признан авантюристским. Это значит, что наши т.т. научились чему-то во время этого кризиса. Предложенная резолюция (т.-е. резолюция, предложенная Лениным конференции. Л. Т.) повторяет эту ошибку"... Эта постановка вопроса в высшей степени знаменательна. Ленин, проделав разведку, снял лозунг немедленного низвержения Временного Правительства, но снял его на недели или на месяцы, в зависимости от того, с какой скоростью будет нарастать возмущение масс против соглашателей. Оппозиция же считала самый этот лозунг ошибкой. Во временном отступлении Ленина не было и намека на изменение линии. Он исходил не из того, что демократическая революция еще не закончена, а исключительно из того, что масса сегодня оказалась еще неспособной свергнуть Временное Правительство, и что нужно поэтому сделать все, чтобы рабочий класс оказался способен опрокинуть Временное Правительство завтра.
Вся апрельская конференция партии была посвящена этому основному вопросу: идем ли мы к завоеванию власти во имя социалистического переворота, или же помогаем (кому-то) завершить демократическую революцию. К сожалению, отчет об апрельской конференции не напечатан до сих пор, а между тем вряд ли в истории нашей партии были съезды, которые имели бы столь исключительное и непосредственное значение для судьбы революции, как апрельская конференция 1917 года.
Позиция Ленина была: непримиримая борьба с оборончеством и оборонцами, овладение большинством в Советах, низвержение Временного Правительства, захват власти через Советы, революционная политика мира, программа социалистического переворота внутри и международной революции во-вне. В противовес этому, как мы уже знаем, оппозиция стояла на точке зрения завершения демократической революции путем давления на Временное Правительство, причем Советы остаются органами "контроля" над буржуазной властью. Отсюда вытекает иное, несравненно более примирительное отношение к оборончеству.
Один из противников позиции Ленина возражал на апрельской конференции: "Мы говорим о Советах Рабочих и Солдатских Депутатов, как об организующих центрах наших сил и власти... Одно название их показывает, что они представляют собой блок мелко-буржуазных и пролетарских сил, перед которыми стоят еще незаконченные буржуазно-демократические задачи. Если бы буржуазно-демократическая революция закончилась, то этот блок не мог бы существовать... а пролетариат вел бы революционную борьбу против блока... И однако, мы признаем эти Советы, как центры организации сил... Значит буржуазная революция еще не закончилась, еще не изжила себя, и я думаю, что все мы должны признать, что при полном окончании этой революции власть действительно перешла бы в руки пролетариата" (речь т. Каменева).
Безнадежный схематизм этого рассуждения совершенно ясен: в том-то и дело ведь, что "полного окончания этой революции" никогда не наступит без перемены носителя власти. В приведенной речи игнорируется классовый стержень революции: задачи партии выводятся не из реальной группировки классовых сил, а из формального определения революции, как буржуазной или буржуазно-демократической. Мы должны итти в блоке с мелкой буржуазией и осуществлять контроль над буржуазной властью до тех пор, пока буржуазная революция не будет доведена до конца. Схема явно меньшевистская. Доктринерски ограничивая задачи революции ее наименованием ("буржуазная" революция), нельзя было не прийти к политике контроля над Временным Правительством, к требованию, чтобы Временное Правительство выдвинуло программу мира без аннексий и пр. Под завершением демократической революции подразумевался ряд реформ через Учредительное Собрание, при чем большевистской партии отводилась в Учредительном Собрании роль левого фланга. Лозунг "вся власть Советам" совершенно лишался при такой концепции реального содержания. Об этом лучше, последовательнее и продуманнее всех сказал на апрельской конференции покойный Ногин, также принадлежавший к оппозиции: "В процессе развития самые важные функции Советов отпадают. Целый ряд административных функций передается городским, земским и т. п. учреждениям. Если мы будем рассматривать дальнейшее развитие государственного строительства, мы не можем отрицать, что будет созвано Учредительное Собрание, а за ним Парламент... Таким образом выходит, что постепенно наиболее важные функции Советов отмирают; однако, это не значит, что Советы позорно кончают свое существование. Они только передают свои функции. При этих же Советах республика-коммуна у нас не осуществится".
Наконец, третий оппонент подошел к вопросу с той стороны, что Россия не готова для социализма: "Можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия -- самая мелко-буржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада". И далее: "Откуда взойдет солнце социалистического переворота? Я думаю, что по всем условиям, обывательскому уровню, инициатива социалистического переворота принадлежит не нам. У нас нет сил, объективных условий для этого. А на Западе этот вопрос ставится приблизительно так же, как у нас вопрос о свержении царизма".
Не все противники ленинской точки зрения доходили на апрельской конференции до выводов Ногина, -- но все они логикой вещей оказались вынужденными принять эти выводы несколькими месяцами позже, накануне Октября. Либо руководство пролетарской революцией, либо оппозиционная роль в буржуазном парламенте -- вот как встал вопрос внутри нашей партии. Совершенно очевидно, что эта вторая позиция была по существу меньшевистской или, вернее сказать, той позицией, которую меньшевики оказались вынуждены очистить после февральского переворота. В самом деле, в течение долгого ряда лет меньшевистские дятлы долбили, что будущая революция будет буржуазной, что правительство буржуазной революции может выполнять только буржуазные задачи, что социал-демократия не может брать на себя задач буржуазной демократии и должна будет, "толкая буржуазию влево", оставаться на положении оппозиции. С особенно утомительным глубокомыслием эту тему развивал Мартынов. С наступлением буржуазной революции 1917 года меньшевики скоро оказались в составе правительства. От всей их "принципиальной" позиции остался только тот политический вывод, что пролетариат не смеет посягать на власть. Но совершенно очевидно, что те из большевиков, которые обличали меньшевистский министериализм и в то же время выступали против захвата пролетариатом власти, фактически сдвигались на до-революционные позиции меньшевиков.
Революция произвела политические сдвиги в двух направлениях: правые становятся кадетами, кадеты становятся республиканцами поневоле -- формальный сдвиг влево; эсеры и меньшевики становятся правящей буржуазной партией -- сдвиг вправо. Такими путями буржуазное общество пытается создать себе новый хребет власти, устойчивости и порядка. Но в то время, как меньшевики с формально-социалистической позиции переходят на вульгарно-демократическую, правое крыло большевиков сдвигается на формально-социалистическую, т.-е. вчерашнюю меньшевистскую позицию.
Та же перегруппировка сил произошла в вопросе о войне. Буржуазия, за вычетом немногих доктринеров, уныло тянула ноту: без аннексий и контрибуций, -- тем более, что на аннексии надежда была уже плоха. Меньшевики и эсеры-циммервальдцы, критиковавшие французских социалистов за защиту своего буржуазно-республиканского отечества, сами немедленно же стали оборонцами, как только почувствовали себя в буржуазной республике: с пассивно-интернационалистской позиции они передвинулись на активно-патриотическую. Одновременно с этим правое крыло большевиков заняло пассивно интернационалистскую позицию -- "давления" на Временное Правительство в целях демократического мира, "без аннексий и контрибуций". Таким образом, на апрельской конференции формула демократической диктатуры пролетариата и крестьянства теоретически и политически распалась и выделила две враждебные точки зрения: демократическую, прикрытую формальными социалистическими оговорками, и социально-революционную, или подлинно-большевистскую, ленинскую.
ИЮЛЬСКИЕ ДНИ, КОРНИЛОВЩИНА, ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ СОВЕЩАНИЕ И ПРЕДПАРЛАМЕНТ
Решения апрельской конференции дали партии принципиально правильную установку, но разногласия наверху партии не были ими ликвидированы. Наоборот, им еще только предстояло, вместе с ходом событий, принять более конкретные формы и достигнуть величайшей остроты в наиболее решающий момент революции, -- в дни Октября.
Попытка, по инициативе Ленина, устроить демонстрацию 10 июня подверглась обвинениям в авантюризме со стороны тех же товарищей, которые были недовольны характером апрельского выступления. Демонстрация 10 июня не состоялась вследствие запрета со стороны Съезда Советов. Но 18 июня партия получила реванш: общая питерская демонстрация, назначенная по довольно-таки неосторожной инициативе соглашателей, прошла почти сплошь под большевистскими лозунгами. Однако, и правительство попыталось взять свое: началось идиотски-легкомысленное наступление на фронте. Момент решительный. Ленин предостерегает партию от неосторожных шагов. 21 июня он пишет в "Правде": "Товарищи, выступление сейчас было бы нецелесообразно. Нам приходится теперь изжить целый новый этап в нашей революции" (том XIV, ч. 1, стр. 276). Но наступили июльские дни, важная веха на пути революции, как и на пути внутрипартийных разногласий.
В июльском движении момент самочинного напора питерских масс играл решающую роль. Но несомненно, что Ленин в июле спрашивал себя: а не пришло ли уже время? не переросло ли настроение масс свою советскую надстройку? не рискуем ли мы, загипнотизированные советской легальностью, отстать от настроения масс и оторваться от них? Весьма вероятно, что отдельные чисто военные действия во время июльских дней происходили по инициативе товарищей, искренно считавших, что они не расходятся с ленинской оценкой обстановки. Ленин позже говорил: "В июле мы наделали достаточно глупостей". Но по существу дело и на этот раз свелось к новой более широкой разведке на новом более высоком этапе движения. Нам пришлось отступить, и жестоко. Партия, поскольку она готовилась к восстанию и захвату власти, видела, вместе с Лениным, в июльском выступлении лишь эпизод, в котором мы дорого заплатили за глубокое прощупывание своих и неприятельских сил, но который не мог отклонить общую линию наших действий. Наоборот, те товарищи, которые относились враждебно к политике, направленной на захват власти, должны были видеть в июльском эпизоде вредную авантюру. Мобилизация правых элементов партии усилилась; критика их стала решительнее. В соответствии с этим изменился и тон отпора. Ленин писал: "Все эти хныканья, все эти рассуждения, что "не надо бы" участвовать (в попытке придать "мирный и организованный" характер архи-законному недовольству и возмущению масс!!), -- либо сводятся к ренегатству, если исходят от большевиков, либо являются обычным для мелкого буржуа проявлением обычной его запуганности и запутанности" (том XIV, ч. 2, стр. 28). Слово "ренегатство", произнесенное в такой момент, освещало разногласия трагическим светом. В дальнейшем это зловещее слово встречается все чаще и чаще.
Оппортунистическое отношение к вопросу о власти и к войне определяло, разумеется, соответственное отношение к Интернационалу. Со стороны правых сделана была попытка привлечь партию к участию в Стокгольмской конференции социал-патриотов. Ленин писал 16 августа: "Речь т. Каменева в ЦИК 6 августа по поводу Стокгольмской конференции не может не вызвать отпора со стороны верных своей партии и своим принципам большевиков" (том XIV, ч. 2, стр. 56). И далее, по поводу фразы о том, будто над Стокгольмом начинает развеваться широкое революционное знамя: "это -- пустейшая декламация в духе Чернова и Церетели. Это -- вопиющая неправда. Не революционное знамя, а знамя сделок, соглашений, амнистии социал-империалистов, переговоров банкиров о дележе аннексий, -- вот какое знамя на деле начинает развеваться над Стокгольмом" (там же, стр. 57).
Путь в Стокгольм был, по существу, путем во II Интернационал, как участие в Предпарламенте было путем к буржуазной республике. Ленин -- за бойкот Стокгольмской конференции, как позже -- за бойкот Предпарламента. В огне борьбы он ни на минуту не забывает задач создания нового, коммунистического Интернационала.
Уже 10 апреля Ленин выступает за перемену названия партии. Все возражения против нового названия он отметает: "Это довод рутины, довод спячки, довод косности". Он настаивает: "Пора отбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье". И тем не менее, сопротивление верхов партии так сильно, что понадобился год времени, в течение которого вся Россия сбросила с себя грязное белье буржуазного господства, прежде чем партия могла решиться обновить свое название, вернувшись к традиции Маркса и Энгельса. В этой истории с наименованием партии находит свое символическое выражение роль Ленина в течение всего 1917 года: на самом крутом повороте истории он все время ведет внутри партии напряженную борьбу против вчерашнего дня во имя завтрашнего. И сопротивление вчерашнего дня, выступающее под флагом "традиции", достигает моментами чрезвычайной остроты.
События корниловщины, создавшие резкий сдвиг обстановки в нашу
пользу, временно смягчили разногласия: смягчили, но не устранили. В
правом крыле обнаружилась в эти дни тенденция к сближению с советским
большинством на почве обороны революции, а отчасти и родины. Ленин
реагировал на это в начале сентября письмом в Центральный Комитет:
"По моему убеждению, -- писал он, -- в беспринципность впадают те,
кто скатывается до оборончества
** или (подобно другим большевикам) до
блока с эсерами, до поддержки Временного Правительства. Это архиневерно,
это -- беспринципность. Мы станем оборонцами лишь после перехода власти
к пролетариату..." А затем далее: "Поддерживать правительство Керенского
мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: неужели не биться
против Корнилова? Конечно, да. Но это не одно и то же, тут есть грань,
ее переходят иные большевики, впадая в "соглашательство", давая увлечь
себя потоку событий" (том XIV, ч. 2, стр. 95).
Следующим этапом в развитии разногласий явились Демократическое Совещание (14 -- 22 сентября) и выросший из него Предпарламент (7 октября). Задача меньшевиков и эсеров состояла в том, чтобы, связав большевиков советской легальностью, безболезненно перевести эту последнюю в буржуазно-парламентскую легальность. Правые шли этому навстречу. Мы уже слышали выше, как они рисовали себе дальнейшее развитие революции: Советы отдают постепенно свои функции соответственным учреждениям -- думам, земствам, профессиональным союзам, наконец, Учредительному Собранию, -- и тем самым сходят со сцены. Путь через Предпарламент и должен был направлять политическую мысль масс от Советов, как отживающих свое время "временных" учреждений, к Учредительному Собранию, как увенчанию демократической революции. Между тем, большевики в Петроградском и Московском Советах были уже в большинстве: наше влияние в армии росло не по дням, а по часам. Дело шло уже не о прогнозе, не о перспективах, а о выборе пути буквально на завтрашний день.
Поведение вконец износившихся соглашательских партий на Демократическом Совещании являлось воплощением жалкой подлости. Между тем, вносившееся нами предложение демонстративно покинуть Демократическое Совещание, как явно гиблое место, наталкивалось на решительное сопротивление еще влиятельных в тот момент на верхах правых элементов фракции. Столкновения по этому вопросу были вступлением к борьбе по вопросу о бойкоте Предпарламента. 24 сентября, т.-е. после Демократического Совещания, Ленин писал: "Большевики должны были уйти в виде протеста и для того, чтобы не поддаваться в ловушку отвлечения Совещанием народного внимания от серьезных вопросов" (том XIV, ч. 2, стр. 144).
Прения в большевистской фракции Демократического Совещания по вопросу о бойкоте Предпарламента имели, несмотря на сравнительную ограниченность своей темы, исключительное значение. В сущности, это была наиболее широкая и внешне-успешная попытка правых повернуть партию на путь "завершения демократической революции". Стенограммы прений, повидимому, не велось, во всяком случае, она не сохранилась; не обнаружено до сих пор, насколько знаю, и секретарской записи. Некоторые материалы, крайне скудные, найдены редакцией этого сборника в моих бумагах. Т. Каменев развил аргументацию, которая позже, в более резкой и отчетливой формулировке, составила содержание известного письма Каменева и Зиновьева к партийным организациям (от 11 октября). Наиболее принципиальную постановку придал вопросу Ногин: бойкот Предпарламента есть призыв к восстанию, т.-е. к повторению июльских дней. Некоторые товарищи исходили из общих оснований парламентской тактики социал-демократии: "Никто не посмел бы, -- так приблизительно говорили они, -- предложить бойкотировать парламент; однако, нам предлагают бойкотировать такое же учреждение только потому, что ему дано имя Предпарламента".
Основное воззрение правых состояло в том, что революция ведет неизбежно от Советов к буржуазному парламентаризму, что "Предпарламент" является естественным звеном на этом пути, и что незачем уклоняться от участия в Предпарламенте, раз мы собираемся занять левые скамьи в парламенте. Завершить демократическую революцию и "готовиться" к социалистической. А как готовиться? Через школу буржуазного парламентаризма: ведь передовые страны показывают отсталым образ их будущего. Низвержение царизма мыслится революционно, как оно и произошло; но завоевание власти пролетариатом мыслится парламентарно, на основах законченной демократии. Между буржуазной революцией и пролетарской должны пройти долгие годы демократического режима. Борьба за участие в Предпарламенте была борьбой за "европеизацию" рабочего движения, за скорейшее его введение в русло демократической "борьбы за власть", т.-е. в русло социал-демократии. Фракция Демократического Совещания, насчитывавшая свыше 100 человек, ничем не отличалась, особенно по тем временам, от партийного съезда. Большая половина фракции высказалась за участие в Предпарламенте. Уже сам по себе этот факт должен был вызвать тревогу, и Ленин действительно бьет с этого момента тревогу непрерывно.
В дни Демократического Совещания Ленин писал: "Величайшей ошибкой, величайшим парламентским кретинизмом было бы с нашей стороны отнестись к Демократическому Совещанию, как к парламенту, ибо даже если бы оно объявило себя парламентом и суверенным парламентом революции, все равно оно ничего не решает: решение лежит вне его, в рабочих кварталах Питера и Москвы" (том XIV, ч. 2, стр. 138). Как Ленин оценивал значение участия или неучастия в Предпарламенте, видно из многих его заявлений и в частности из его письма Центральному Комитету от 29 сентября, где он говорит о "таких вопиющих ошибках большевиков, как позорное решение участвовать в Предпарламенте". Для него это решение было проявлением тех же демократических иллюзий и мелко-буржуазных шатаний, в борьбе с которыми он развил и отточил свою концепцию пролетарской революции. Неправда, будто между буржуазной революцией и пролетарской должны пройти многие годы. Неправда, будто единственной, или основной, или обязательной школой подготовки к завоеванию власти является школа парламентаризма. Неправда, будто путь к власти лежит непременно через буржуазную демократию. Это все голые абстракции, доктринерские схемы, политическая роль которых одна: связать пролетарский авангард по рукам и ногам, сделать его -- через посредство "демократической" государственной механики -- оппозиционной политической тенью буржуазии: это и есть социал-демократия. Политику пролетариата надо направлять не по школьным схемам, а по реальному руслу классовой борьбы. Не в Предпарламент итти, а организовать восстание и вырвать власть. Остальное приложится. Ленин предлагал даже созвать экстренный съезд партии, выставив бойкот Предпарламента в качестве платформы. Отныне все его письма и статьи бьют в одну точку: не через Предпарламент, в качестве "революционного" хвоста соглашателей, а на улицы -- для борьбы за власть!