Плачевнейшей частью плачевной работы Шахтмана является глава "Государство и характер войны." "Какова наша позиция? -- спрашивает автор, -- просто на просто такова: невозможно прямо вывести нашу политику по отношению к специфической войне из абстрактной характеристики классового характера государства, вовлеченного в войну, более точно, из форм собственности, господствующих в этом государстве. Наша политика должна вытекать из конкретного анализа характера войны в отношении к интересам международной социалистической революции (стр. 7, подчеркнуто мною). Какая путаница! Какой клубок софизмов! Если невозможно вывести нашу политику прямо из классового характера государства, то почему этого нельзя сделать не-прямо? Почему анализ характера государства должен оставаться абстрактным, тогда как анализ характера войны должен быть конкретным? Формально с таким же, а по существу с несравненно большим правом можно сказать, что нашу политику в отношении СССР нельзя вывести из абстрактной характеристики войны, как "империалистской", а только из конкретного анализа характера государства в данной исторической обстановке. Основной софизм, на котором Шахтман строит все остальное, прост: так как экономический базис определяет явления надстройки не непосредственно: так как одной лишь классовой характеристики государства для разрешения практических задач недостаточно, то... мы можем обойтись без анализа экономики и классовой природы государства, заменяя их, как выражается Шахтман на своем журналистском жаргоне, "реальностями живых событий" (стр. 10).
Тот самый прием, который Шахтман пустил в ход для оправдания своего философского блока с Бернамом (диалектический материализм не определяет непосредственно нашу политику, следовательно... он вообще не задевает "конкретных политических задач"), повторяется здесь, слово в слово, в отношении социологии Маркса: так как формы собственности не определяют непосредственно политику правительства, то можно вообще выбросить за борт социологию Маркса при определении "конкретных политических задач".
Почему бы не пойти дальше? Так как закон трудовой стоимости не определяет цены "прямо" и "непосредственно"; так как законы естественного подбора не определяют "прямо" и "непосредственно" рождение поросенка; так как законы тяготения не определяют "прямо" и "непосредственно" падение пьяного полисмена с лестницы, то... то представим Марксу, Дарвину, Ньютону и всем другим любителям "абстракций" покрываться пылью на полках. Это есть не что иное, как торжественные похороны науки, ибо весь путь ее развития идет от "прямых" и "непосредственных" причин к более отдаленным и глубоким, от многообразия и пестроты явлений -- к единству движущих сил.
Закон трудовой ценности определяет цены не непосредственно, но он их определяет. Такие "конкретные" явления, как банкротство Нью Дил, об'ясняются в последнем счете "абстрактным" законом стоимости. Рузевельт этого не знает, но марксист не смеет этого не знать. Не непосредственно, а через целый ряд посредствующих факторов и их взаимодействие, формы собственности определяют не только политику, но и мораль. Тот пролетарский политик, который пытается игнорировать классовую природу государства, неизбежно кончит так же, как полисмен, который игнорирует законы тяготения, т. е. разобьет себе нос.
Шахтман явно не отдает себе отчета в различии между абстрактным и конкретным. Стремясь к конкретности, наше мышление оперирует абстракциями. Даже "эта", "данная", "конкретная" собака есть абстракция, потому что она успеет измениться, например, опустить хвост, в тот "момент", когда мы указываем на нее пальцем. Конкретность есть понятие относительное, а не абсолютное: то, что конкретно в одном случае, в другом оказывается абстрактным, т. е. недостаточно определенным для данной цели. Чтобы получить понятие достаточно "конкретное" для данной потребности, надо сочетать воедино несколько абстракций, -- как для того, чтобы воспроизвести в фильме кусок жизни, которая есть движение, надо скомбинировать ряд неподвижных фотографий. Конкретное есть комбинация абстракций -- не произвольная или суб'ективная комбинация, а такая, которая отвечает законам движения данного явления.
"Интересы международной социалистической революции", к которым аппелирует Шахтман против классовой природы государства, представляют в данном случае худшую из абстракций. Вопрос, который нас занимает, как раз ведь в том и состоит, на каком конкретном пути можно служить интересам революции. Не мешает также вспомнить, что социалистическая революция имеет своей задачей создать рабочее государство. Прежде, чем говорить о социалистической революции, нужно, следовательно, научиться различать такие "абстракции", как буржуазия и пролетариат, капиталистическое государство и рабочее государство.
Поистине, напрасно Шахтман тратит свое и чужое время на доказательство того, что национализованная собственность не определяет "сама по себе", "автоматически", "прямо", "непосредственно" политику Кремля. По вопросу о том, какими путями экономический "базис" определяет политическую, правовую, философскую, художественную и пр., "надстройку", существует богатая марксистская литература. Взгляд, будто экономика прямо и непосредственно определяет творчество композитора или хотя бы вердикты судьи, представляет старую каррикатуру на марксизм, которую буржуазная профессура всех стран неизбежно пускала в ход, чтобы прикрыть свою умственную импотенцию*1.
Что касается непосредственно занимающего нас вопроса: о взаимоотношении между социальными основами Советского государства и политикой Кремля, то напомню забывчивому Шахтману, что уже 17 лет, как мы стали открыто устанавливать возрастающее противоречие между заложенным революцией фундаментом и тенденциями правительственной "надстройки". Шаг за шагом мы следили за ростом независимости бюрократии от советского пролетариата и за ростом ее зависимости от других классов и групп, как внутри страны, так и вне ее. Что именно Шахтман желает прибавить в этой области к тому анализу, который уже проделан?
Однако, если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она все же определяет ее. Именно это марксисты утверждают в противовес буржуазным профессорам и их ученикам. Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду об'ективные социальные пределы этой "независимости", именно национализованную собственность, дополняемую монополией внешней торговли.
Поразительное дело! Шахтман продолжает поддерживать лозунг политической революции против советской бюрократии. Вдумывался ли он когда-нибудь серьезно в смысл этого лозунга? Еслибы мы считали, что социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, "автоматически" проявляются в политике правительства, зачем тогда понадобилась бы революция против бюрократии? С другой стороны еслибы СССР окончательно перестал быть рабочим государством, дело шло бы не о политической революции, а о социальной. Шахтман продолжает, следовательно, защищать лозунг, который вытекает: 1) из характера СССР, как рабочего государства, и 2) из непримиримого антагонизма между социальными основами государства и бюрократией. Но, повторяя этот лозунг, он подкапывается под его теоретические основы. Не для того ли, чтобы еще раз продемонстрировать независимость своей политики от научных "абстракций"?
Под видом борьбы с буржуазной каррикатурой на диалектический материализм, Шахтман открывает настежь двери историческому идеализму. Формы собственности и классовый характер государства оказываются у него фактически безразличны для политики правительства. Само государство выступает, как личность неизвестного пола. Утвердившись на этом фундаменте из куриных перьев, Шахтман очень внушительно раз'ясняет нам, -- ныне, в 1940 г. -- что, помимо национализованной собственности, существует еще бонапартистская сволочь и ее реакционная политика. Как это ново! Не показалось ли Шахтману случайно, что он попал в детскую комнату?
*1 Молодым товарищам я рекомендую изучить по этому вопросу работы Энгельса (Анти-Дюринг), Плеханова и Антонио Лабриола.