Год прошел с тех пор, как в Лозанне, по приказу Ежова, был убит Игнатий Райсс (Людвиг). Приемы эти не отличаются новизной. Необычно -- если и не ново -- только то, что преступление это совершено вне пределов Советского Союза и Испании, и трагичен тот факт, что Ежов воспользовался помощью долголетней сотрудницы и близкого друга Людвига для этого гнусного преступления.
С точки зрения политической, преступление это -- логическое продолжение московских процессов. Как Сталин не может не расстреливать соратников Ленина -- заставив их предварительно себя обесчестить, -- он не мог оставить в живых и Людвига, нашедшего мужества порвать с ним.
Людвиг не был ни журналистом, ни писателем, которым нечего бояться физического уничтожения. Долгие годы он был секретным сотрудником Сталина и знал, какой конец его ждет. В письме к друзьям он писал: "Они меня убьют, но это стоит того".
Ежову не только важно было убить Людвига; он должен был с этим очень спешить, так как он и его сотрудники, знавшие Людвига, прекрасно понимали, как опасен этот разрыв для организации. Не выдачи тайн он боялся. На этот счет он был совершенно спокоен, и когда он читал в письме, адресованном ГПУ (одновременно с письмом в ЦК Людвиг отправил письмо и в ГПУ): "Не за тайны свои вы боитесь; я ведь не такой, как вы", он верил каждому слову. Но те, которые его лично не знали, те которым за последние годы едва ли приходилось на работе встречать тип настоящего революционера, наверно не окажут Людвигу того доверия, которого Ежов не мог ему не оказать. Ежов был одним из тех немногих, которые были убеждены в абсолютной чистоте Людвига.
Выдача тайн сама по себе не есть повод для убийства, тем более, что оно всегда связано с риском разоблачения. В случае опасности, Ежов всегда может так перестроить аппарат, что тайны эти через несколько месяцев никакого интереса представлять не будут. Да и вообще события -- мировые и политические -- развиваются с такой быстротой, что такого рода тайны все равно через короткое время обесцениваются. Опасения Ежова иного рода, и они не необоснованы. Людвига то он убил, но организации спасти не мог, и не в его власти было помешать многим сотрудникам порвать с ним. В своих письмах ГПУ они писали, что готовы были работать для Советского Союза до тех пор, пока работал Людвиг.
Ежов не задумывается над тем, что более опасно -- убить ли Людвига или оставить его в живых. В предостерегающих недостатка не было, но все они вскоре должны были умолкнуть или, как в деле со Слуцким, его заставили покончить с собой. Ежов ни с чем не считается. Для него существует только одно: приказ Сталина -- ликвидировать! Наказать и других запугать, чтоб не было повадно! Такова судьба каждого, кто осмелится порвать со Сталиным.
Для организации убийства Ежов отправляет в Париж Шпигельглясса, заместителя Слуцкого. Попутно он уладит и еще одно "дело" в Париже. Выбор Шпигельглясса нужно признать "удачным". Не потому, что он отличается особой храбростью, а потому, что он глуп и питает особую "склонность" к покушениям. Теперь ему представилась возможность доказать свою незаменимость и абсолютную преданность.
Он быстро выполняет возложенное на него поручение. С одной стороны -- с точки зрения быстроты, -- Сталин им очень доволен; на столь срочное проведение этого дела он и не мог надеяться.
[Фотография с подписью: "Игнатий Райсс (Людвиг)"] Но, с другой стороны, Шпигельглясс совершил убийство при помощи самой организации и, таким образом, уничтожил ту последнюю тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться кое у кого в Европе.
У Людвига не было никаких иллюзий; он прекрасно знал с кем имеет дело; он знал, что от бешенства Ежова всего можно ожидать. Но он думал, что пролетарская организация, под защиту которой он себя поставит, обезоружит московских палачей. Его прощальное письмо в ЦК было напечатано в голландской "Nieuwe Fackel". Сталин не боится общественного мнения. Продажных он купит, а о других он не беспокоится.
Шпигельглясс останавливает свой выбор на Гертруде Шильдбах. Он знает о нашей дружбе с ней. Ее оппозиционные симпатии для него не секрет. Он пытается, поэтому, сначала воздействовать на нее убеждением, что Людвиг предатель, что она этим поступком полностью восстановит доверие партии, и старается ее путанной голове внушить мысль, что она совершит геройский поступок. (Гертруда Шильдбах обо всем этом рассказала нашим друзьям в Париже, и я об этом узнала уже после смерти Людвига). Гертруда Шильдбах плачет у наших друзей, она решила взять дело в свои руки и носится с мыслью -- предупредить. Она знает, что нас обоих ждет смерть, и, если это неминуемо, то и ребенка щадить нечего. Для этой цели ей дают коробку с отравленным шоколадом, которую я видела у нее в руках при нашем свидании. Но она ее не передала.
Шпигельглясс одновременно пробует и другие приемы. Он сводит Шильдбах с молодым человеком (Abbiat), который изображает из себя влюбленного. Молодой и красивый авантюрист принадлежит к типу тех людей, услугами которых Сталин теперь пользуется для истребления революционеров*1. Иногда это деклассированные сыновья белых эмигрантов, иногда родственники московских сотрудников ГПУ. В данном случае сестра Аббиата живет в Москве и работает в ГПУ. Авантюристу нетрудно убедить Гертруду Шильдбах: стареющей и некрасивой женщине в первый раз в жизни об'ясняются в любви и обещают счастливую совместную жизнь. Это производит впечатление. Гертруда Шильдбах продает Людвига; она окончательно берет дело убийства Людвига в свои руки, но спасает меня и ребенка. Она не передает коробки с конфетами и спешит воспользоваться первым случаем, когда знает, что Людвиг один в Лозанне. Эта паническая спешка и приводит к тем роковым ошибкам, которые уже через несколько часов после совершения преступления дают возможность полностью раскрыть всю картину его. Уже по одному этому она не получит обещанного ордена! Вероятно, только в тот момент, когда она осталась одна в посольском автомобиле -- ее соучастники не поехали в Москву -- она отдала себе ясно отчет в том, что она сделала. Награды она не получит. Давно миновали те идиллические времена, когда за такого рода героические поступки только высылали из пределов Европейской России или ссылали к Белому морю, где можно было остаток своих дней коротать за рыбной ловлей.
Теперь действуют коротко и решительно. Гертруда Шильдбах, вероятно, получит свою награду в подвалах Лубянки. Ордена теперь выдаются только за расстрелы и за "геройство" в Испании. Наивысшую награду получает тот, кто проявляет наибольшее рвение в уничтожении троцкистов и поумовцев. И в Москве умудряются выдавать ордена за храбрость в деле защиты испанского пролетариата, например, тем, кто поехал в Одессу принимать испанское золото в уплату за оружие, или официальному резиденту, проведшему эту сделку. Это тот самый орден -- орден "Красного Знамени", -- который много лет тому назад был вручен Людвигу за его заслуги перед революцией, и который он, порвав со Сталиным, вернул.
Нет, Гертруда Шильдбах ордена не получит. Слишком уж бездарно был совершен этот "героический акт". Но с чисто человеческой точки зрения ужасно то, что это должна была быть именно она, та, которая, вернувшись из Союза после первого процесса, в августе 1936 г., плакала в отчаянии, уверяя, что она больше не вернется в Союз, а если ее заставят, она предпочтет смерть. При этом она произнесла фразу, которую я никогда не забуду: "Мне легко, меня не будут оплакивать ни мать, ни ребенок. Но вы? Ваш ребенок не должен вырасти в этой лжи".
Ужасно то, что близкий друг играет такую роль, -- но и это не ново. Близкая подруга уже сыграла однажды такую роль -- в деле Блюмкина. Она предала его, и, в благодарность за это, Сталин назначил ее ответственной сотрудницей ГПУ. Ягода ей оказывал всевозможные почести, но товарищи ее ненавидели. Людвиг не мог преодолеть отвращения и ужаса, когда она, много лет спустя, пыталась, по установившемуся обычаю, обнять его. "Как это ужасно, с кем только не приходится работать", сказал он мне.
Почти 20 лет тому назад Людвиг вступил во вновь организованную польскую коммунистическую партию (ПКП). Партия строго нелегальна. За простую принадлежность к партии -- суровое тюремное заключение. Работа кропотлива; партия бедна; члены ее безработные. Маленькие города и случайные провокации влекут частые провалы. Полугодичная работа без инцидентов -- успех. Компартия об'единяет все слои молодой республики: передовую часть ППС, молодого, возвращающегося домой солдата, пролетария, интеллигента, крестьянина, поляка, который иначе себе представлял освобожденное отечество, разочарованного украинца, еврея.
Знаменитый процесс св. Юра в 1922 г. дает ясное представление, как о польской компартии, так и о социальной структуре Польши. Этот первый крупный политический процесс, нашедший отклик и в Европе, назван именем церкви св. Юра, где состоялось собрание. По доносу провокатора, все присутствующие были арестованы. Перед классовым судом предстали пролетарии, крестьяне, интеллигенты, полуинтеллигенты, буржуа, аристократы, поляки, украинцы, евреи, стар и млад. Мужественное поведение всех подсудимых вписало славную страницу в историю польской компартии. Но где они теперь, герои этого процесса? Многие, эмигрировавшие в Союз, расстреляны. Вот куда сталинский Коминтерн привел польскую коммунистическую партию, имевшую все основания гордиться своими революционными традициями!
Вскоре после ареста в церкви св. Юра, был арестован и Людвиг. Несмотря на физические муки, он был тверд, даже весел, и когда через несколько недель я имела с ним свидание, он показался мне, физически очень изменившимся, но какое у него было бодрое настроение. Успокоенная, я ушла из тюрьмы. Через непроницаемые стены тюрьмы он умудряется еженедельно передавать записочки, подбадривающие меня.
Но не он один так стоек. За немногими исключениями, все заключенные польских тюрем мужественны. Что могут значить для человека, борющегося за освобождение человечества, физические пытки? Гордый и глубоко убежденный в святости того дела, за которое он борется, польский революционер смело, с открытым забралом идет против реакции. Разве за каждым, даже самым скромным борцом, не стояла могучая страна, осуществившая мечту человечества, ставшая надеждой миллионных масс? Да, революционная Россия была не только отечеством всех трудящихся, она была местом убежища всех угнетенных и преследуемых.
Помню, как Людвигу удалось 1-го мая вывесить красный платок из своего тюремного окна, выходящего во двор. Дисциплинарные взыскания: лишение пищи, книг, одиночное заключение и т. п. -- сыплются одно за другим. Однажды мне вернули передачу, сообщив, что он начал голодовку. Больше недели продолжалась голодовка. Голодали все политические заключенные. Когда я опять пришла на свидание, он, гордый и счастливый, рассказывал, каким прекрасным товарищем оказался его сокамерник, украинский националист, об'явивший голодовку из солидарности.
Лишения и тюрьмы лишь больше укрепляют высокий идеал Людвига; все свое время он проводит в чтении и работе (на воле это было совершенно немыслимо). В тюрьме он мужает, становится еще более преданным и убежденным революционером. Тюрьма закаляет его и все то, что раньше в нем было благородного, углубляется, накладывая особую печать на нем. Проникнутый подлинной социалистической культурой, он всей своей жизнью осуществляет преданность учению Маркса -- бесконечной преданностью революции и духом истинного товарищества.
До самой своей смерти он остается чистым. Настанет время, когда многие подтвердят то, что я сейчас о нем пишу; те, которые останутся в живых после сталинского разгрома, те, кто еще работают в сталинском аппарате в Париже и Праге, -- если они когда-нибудь будут свободны. Сегодня они кидают в него каменьями или, в лучшем случае, молчат. Они то ведь превосходно знают, кто такой Людвиг и что представляют собой его палачи.
Летом 1923 года Людвиг, вместе с одним из своих близких друзей, выходит на волю. С большой опасностью для жизни, ему удается, с помощью партии, бежать в Германию.
Осень 1923 г. в Германии. Бурные дни, полные лихорадочной деятельности и больших надежд. Сколько товарищей перебывало у нас в эти дни. Людвига я тогда мало видала. Окрыленный надеждой, он весь отдается работе, почти всегда в раз'ездах. Да и в те немногие дни, которые он проводит в Берлине, у него нет времени для личной жизни. Дни мелькают как во сне, за ними ночи тревожных ожиданий. Помню, как то раз, Людвиг мне об'яснил, почему он не вернулся домой. Он был вместе с Пятаковым в Хемнице. На дрезденском вокзале они заметили, что перепутали часы прибытия и отхода поездов, и что последний поезд в Берлин уже ушел. Пришлось заночевать. Тут то они и установили, что у них обоих паспорт на одно и то же имя, и они должны были взять общую комнату. Какое совпадение -- тот же паспорт, та же судьба!
Однажды Людвиг явился с Лариссой Рейснер, оставшейся несколько недель у нас, на нашей нелегальной квартире. Они часто ездили вместе в Гамбург; Ларисса потом написала свою замечательную книгу: "Гамбург на баррикадах". Зимой 1923 года все товарищи вернулись домой. Уехали Пятаков, Радек и, вместе с ними, Ларисса. Помню, как она на Силезском вокзале крикнула нам: "До скорого!". Вскоре нелепая болезнь свела в могилу это замечательное создание. Мы очень по ней горевали, часто ее вспоминали и не раз говорили о том, как милостива к ней была судьба. Ведь этот предательский тиф оказался благодетелем...
За годами под'ема последовали годы упадка революционного движения в Европе, оппозиционных боев в России -- все это не могло не отразиться на европейских компартиях. Вместе с другими, Людвиг надолго хоронит надежды на революцию в Европе. Теперь остается только одно -- целиком отдаться делу защиты Советского Союза, со всех сторон окруженного контрреволюцией, защищать завоевания Октября. Людвиг все свои силы отдает этому делу. Не взирая на опасность, он переезжает из одной страны в другую, всегда нелегально, часто знакомясь с европейскими тюрьмами. С тем же мужеством, с той же преданностью он рискует своей жизнью или, в лучшем случае, своей свободой. Он мог бы гордиться своими заслугами, но, со свойственной ему скромностью, он никогда не говорит о своих успехах. Он не ждет признания.
Работа требует строгой конспирации и одиночества. Когда он на воле, он в полном смысле этого слова нелегально и одиноко идет своим путем. Когда же он попадает в тюрьму, его уж подавно никто не признает: ни партия, ни Советский Союз. И опять таки он не единственный. Недаром Советский Союз имел такую превосходную разведку. Эти одиночки были столпом всей работы; это они, выпестованные партией Ленина, преданные традициям Октября, определяли характер всей работы.
Параллельно с уничтожением оппозиции, происходит распад Коминтерна и идет процесс деморализации всего советского аппарата. Людвиг упорно борется с начинающейся бюрократизацией аппарата, он тщательно подбирает своих сотрудников-партийцев в лучшем смысле этого слова. Он всегда мечтал о том, что можно будет вернуться к партийной работе. Теперь он хоронит и эту свою надежду. Он глубоко убежден, что все силы должны быть отданы делу защиты Советского Союза -- в этом он находит моральное оправдание своей работы в разведке. За эту цель он цепляется. Но он все больше уходит в себя и бесконечно страдает от того, что происходит в Советском Союзе. Исключение Троцкого из партии для него тяжелый удар. Когда же Троцкого выслали из пределов Советского Союза, Людвиг сказал: "Теперь за Сталиным, по крайней мере, останется та заслуга, что он спас голову революции".
Работа заграницей прервана продолжительным пребыванием в Москве, в 1930-1932 г.г. Это эпоха пятилетки, со всеми ее лишениями, дискуссиями и борьбой. Дышать в Советском Союзе становится все тяжелее; поездка заграницу и возврат к нелегальности кажутся избавлением. В это же время Людвиг поступает на работу в ГПУ.
Условия работы заграницей значительно ухудшились. Работать стало гораздо труднее. Теперь уже нельзя расчитывать даже на самую ничтожную помощь со стороны партии. Аппарат должен быть построен исключительно на поддержке симпатизирующих, даже в отдаленнейшей степени не связанных с партией. Людвиг пускает в ход все свои связи. Его умение обращаться с людьми, его культурность, его прямота и в годы разочарования помогают вербовать для Советского Союза интеллигентов, профессоров и журналистов.
Но все острее становится вопрос: как долго еще можно принимать участие во всем этом? Правда, время от времени Сталин делает красивый жест, как, например, в 1936 г. с Испанией. В такой работе участие ведь возможно.
Людвиг в последние годы отказывается привлекать к работе молодежь. Он пытается убедить своих друзей, что молодым людям должен быть оставлен путь в партию. А он сам? Ему уже давно все ясно, но вместе с тем, он с ужасающей очевидностью отдает себе отчет в том, что он не свободен. С тем большим отчаянием он цепляется за то, что у него еще осталось, за то, что оправдывает его работу -- за защиту Советского Союза. Этого достаточно, чтоб продолжать работу, но этим трудно утихомирить свою совесть. И он становится все более молчаливым, все более замкнутым, все более одиноким.
Товарищей, с которыми можно еще открыто разговаривать -- по пальцам перечесть. Их не узнать наших вчерашних друзей. Те, которые еще недавно были в отчаянии и соглашались с нами, теперь все оправдывают. Они радуются новой речи Литвинова в Лиге Наций; они апплодируют польским реакционным генералам, чествующим мать Радека; они в восторге от того, что удается натравить какое-нибудь правительство на Троцкого или же перерезать провода, чтоб лишить его возможности произнести речь. У них нет ни совести, ни проблеска мысли. Ведь за них, как за того коммунистического писателя-эмигранта, думает Сталин.
Как то Людвиг беседовал о последних процессах с одним из своих друзей, товарищем по тюрьме. Наш старый друг пытается найти оправдание. Они же сознались, что то должно было быть, говорит он. Людвиг его спросил, может ли он, если бы ему в один прекрасный день пред'явили обвинение, что он бежал из Польши не при помощи партии, а при помощи польской дефензивы, опровергнуть это. Ведь все партийные товарищи, которые его знали и помогли бежать, уже давно расстреляны, как шпионы и саботажники. Тяжко вздохнувши, наш друг сказал: где наши иллюзии, где наши надежды?
Настанет день, когда явятся те, которые сегодня молчат. Они будут бить себя кулаком в грудь и кричать: mea culpa. Они подтвердят то, что я говорю о Людвиге. Они придут тогда, когда будут свободны, в тот день, когда Сталин исчезнет со сцены, когда они освободятся от трагических цепей, сковывающих их, когда проснутся от гипнотического сна, в котором сейчас находятся, -- не раньше. Пока Сталин, этот могильщик революции, выдает себя за защитника Октября, на платформе которого он якобы стоит, многие из них останутся. Но эта платформа давно уже стала наклонной плоскостью, на которой больше нельзя удержаться. Именем оскверненного Октября он изгнал одного из его творцов из страны, расстреливает соратников Ленина, и этим же именем он приказал убить Людвига.
После первого процесса вопрос о разрыве становится остро. Теперь -- ни шагу дальше. Он принял решение. Но я пытаюсь на него воздействовать: не торопись, раньше переговори с товарищами. Я слишком боюсь за его жизнь. Я умоляю его -- не иди один, такой шаг нужно сделать коллективно. Но он мне всегда на это говорил: нельзя ни на кого рассчитывать, нужно идти одному и с открытым забралом. Нельзя перехитрить историю. Отсрочка ничего не даст. Не бойся смерти. Подумай, насколько легче умереть здесь, чем быть подсудимым на московском процессе.
Он все же говорит с товарищами. Смущение и ледяное молчание в ответ. Он был прав. Мы одни. Но действовать он не может, он должен ждать и итти на компромиссы. Дело ведь идет о товарищах, находящихся в Москве, о них надо было думать. Не только семья отвечает своей головой, но и друзья и сотрудники. Так проходят мучительные месяцы, пока не настал подходящий момент.
Мы свободны; но это разрыв со всем, что дорого: с молодостью, с прошлым, с товарищами. За короткое время Людвиг очень постарел, волосы его побелели. Он, любивший природу, ценивший жизнь -- теперь на все смотрит пустыми глазами. Ничто его не радует. Он видит вокруг себя только товарищей, одни лишь трупы. Душа его находится в подвалах Лубянки. Если ему и удается уснуть, он видит во сне казни или самоубийства. В случайном прохожем ему видится жест или улыбка кого-нибудь из товарищей.
Он говорит и о будущем, и о той тяжелой и упорной борьбе, к которой нужно готовиться, и о том естественном отборе, который произойдет на этом тернистом пути. Он мечтает о партийной конференции, которая укажет путь, выработает программу. Циммервальдцев тоже было мало, говорил он, и была война.
В эти недели страшной изолированности раздался зов Гертруды Шильдбах*2. Людвиг идет на свидание; через несколько часов он лежит в канаве, в луже крови. Шесть пуль погасили его ясное сознание. Последняя поразила сердце. Одной было бы достаточно, но здесь требуется "чистая" работа, не то, что в Париже, где, несколько недель перед тем, жертва отделалась только раной.
Чего добился Сталин этим убийством? Он вырвал из жизни стойкого революционера, он оставил ребенка сиротой, всех нас вверг в несказанное горе. Но его навеки умолкшие уста на весь мир продолжают кричать о сталинском преступлении. Людвиг скромно и преданно служил революции своей жизнью, он также служит ей и своей смертью.
Эльза Райсс.
*1 Для такого рода "работы" (покушения, грабежи и т. п.) у ГПУ имеется особая организация, о деятельности которой мы узнавали лишь из газет.
*2 Кроме свидания с Гертрудой Шильдбах, у Людвига было свидание с Иосифом Лепином. Если то тяжкое обвинение, которое падает на Ленина, необоснованно, давно пора, чтоб он выступил открыто и отдал отчет.