Каким образом эти старые большевики, прошедшие через тюрьмы и ссылки царизма, герои гражданской войны, руководители промышленности, строители партии, дипломаты, могли оказаться в момент "полной победы социализма" саботажниками, союзниками фашизма, организаторами шпионажа, агентами капиталистической реставрации? Кто может поверить в такие обвинения? Как можно заставить в них поверить? И к чему Сталину понадобилось судьбу своей личной власти связывать с этими чудовищными, невозможными, бредовыми судебными процессами?
Прежде всего приходится подтвердить сделанный нами ранее вывод, что правящая верхушка чувствует себя все менее и менее прочно. Сила репрессий всегда пропорциональна силе опасности. Могущество советской бюрократии, ее привиллегии, ее широкий образ жизни не прикрыты никакой традицией, никакой идеологией, никакими правовыми нормами. Советская бюрократия есть каста выскочек, которая дрожит за свою власть, за свои доходы, боится масс и готова карать огнем и мечем не только за каждое покушение на свои права, но и за малейшее сомнение в своей непогрешимости. Сталин воплощает эти чувства и настроения правящей касты: в этом его сила и слабость. Увековечить господство бюрократии под прикрытием демократических фраз -- такова задача новой конституции, смысл которой речи прокурора Вышинского, меньшевика-карьериста, вскрывают гораздо лучше, чем бесцветная риторика Сталина на последнем с'езде Советов. Такова политическая основа новых процессов.
Правящая каста не может, однако, карать оппозицию за ее действительные мысли и дела: непрерывные репрессии как раз и имеют своей задачей помешать массам узнать подлинную программу "троцкизма", которая требует прежде всего большего равенства и большей свободы для масс. В стране Октябрьской революции борьба бонапартистской касты против оппозиции немыслима иначе, как путем обмана, подделки и судебного подлога. Во всех обличительных статьях против "троцкизма" нет никогда ни одной честной цитаты, как во всех процессах против него нет ни одного вещественного доказательства. Статьи строятся на подтасовках и ругательствах (иностранная печать Коминтерна является в этом отношении только бледным отражением московской печати). Судебные процессы опираются целиком и исключительно на, так называемые, "добровольные признания" подсудимых.
Читатель не должен забывать, что левая оппозиция существует уже четырнадцатый год. Через нее прошли сотни тысяч членов партии. Десятки тысяч были арестованы, сосланы, загублены в тюрьмах и ссылке, расстреляны. Если оппозиция действительно враждебна Советскому Союзу и социализму, служит враждебным государствам, применяет террор и пр., то при бесчисленных обысках, арестах, перлюстрации писем и пр., ГПУ должно было за эти 14 лет собрать грандиозный музей вещественных доказательств. Между тем ни на одном из процессов не фигурировало до сих пор ни одного подлинного письма, ни одного документа, ни одного безупречного свидетельства. Что творится при закрытых дверях, об этом можно только догадываться. Но при гласных инсценировках вся судебная процедура построена на самообвинениях подсудимых. Д. Н. Притту, британскому идеалистическому защитнику ГПУ, Розенмарку, его французскому коллеге, и другим юристам того же типа подобный ход судопроизводства представляется вполне нормальным, почти идеальным. Простым смертным он кажется издевательством над здравым смыслом и человеческой природой. В августе 16 подсудимых, обгоняя прокурора и друг друга, добивались для себя смертной казни. Страшные террористы вдруг превратились во флагелянтов, искателей мученического венца. Пятаков и Радек опубликовали в те дни в "Правде" бешеные статьи против обвиняемых, требуя для каждого из них нескольких смертей. А в тот момент, когда эти строки появятся в печати, весь мир будет оповещен о том, что Радек и Пятаков чистосердечно раскаялись в собственных фантастических и невозможных преступлениях и требуют смертной казни для себя. Вопреки всем Приттам и Розенмаркам, мы скажем вместе с Фридрихом Адлером, секретарем II Интернационала, что перед нами -- типичный инквизиционный процесс, на котором каждая ведьма чистосердечно каялась в своих нечистых сношениях с дьяволом.
Заставить подлинных, несогнувшихся оппозиционеров взвалить на самих себя, хотя бы под угрозой смерти, омерзительные обвинения, ГПУ не может. Для постановки процесса против "троцкизма" оно вынуждено, поэтому, пользоваться капитулянтами, моими ожесточенными противниками, которые периодически каются вот уже в течение десяти лет, и из которых в любой момент можно выжать любое признание. Оттого мы наблюдаем тот невероятный и, в то же время, неизбежный факт, что до сих пор на скамье подсудимых не было ни одного действительного "троцкиста"!
Чтоб придать процессам хоть внешнюю убедительность, Сталину необходимы, по возможности, известные и авторитетные фигуры старых большевиков. "Не может быть, чтоб эти старые революционеры так чудовищно клеветали на самих себя", скажет неискушенный человек, средний простак. "Не может быть, чтоб Сталин расстреливал своих бывших товарищей, не совершивших никакого преступления". На этой неосведомленности, наивности, доверчивости среднего гражданина и построены все расчеты главного организатора московских процессов, Цезаря Борджиа наших дней.
В процессе 16-ти Сталин израсходовал самые крупные козыри: Зиновьева и Каменева. В своей психологической ограниченности, составляющей подоплеку его первобытной хитрости, он твердо расчитывал на то, что покаяния Зиновьева и Каменева, скрепленные их расстрелом, раз навсегда убедят весь мир. Оказалось не так. Мир не убедился. Более проницательные не поверили. Их недоверие, подкрепленное критикой, распространяется на все более широкие круги. Этого правящая советская верхушка ни в каком случае не может стерпеть: ее национальная и мировая репутация стоит и падает вместе с московским процессом. Еще 15 сентября прошлого года, через две недели после своего интернирования в Норвегии, я писал в заявлении, предназначенном для печати: "Московский процесс в зеркале мирового общественного мнения есть страшное фиаско... Правящая клика не может этого перенести. Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.), она вынуждена была подготовить второй (август 1936 г.), так теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые покушения, заговоры и пр.". Если норвежское правительство конфисковало мое заявление, то от этого оно не утеряло своей силы. Новый процесс нужен прежде всего для того, чтоб подкрепить старый, чтоб замазать его щели, чтоб замаскировать его противоречия, уже обнаруженные критикой.
Можно ждать, что обвинитель попытается на этот раз связать "добровольные признания" подсудимых с какими-либо документами. С этой целью ГПУ произвело 7 ноября ограбление части моих архивов в Париже. Факт этот может получить крупнейшее значение в механике предстоящего процесса и потому заслуживает уже сейчас серьезного внимания. 10 октября прошлого года я писал своему сыну, проживающему в Париже: "ГПУ сделает все, чтоб овладеть моими архивами. Лучше всего было бы поместить архив на хранение в солидном научном институте. Профессор Постумус хотел приобрести мои архивы для Голландского Института. Лучше было, бы, пожалуй, найти американский институт. Ты мог бы списаться на этот счет в предварительном порядке с американскими друзьями. Вопрос может стать крайне жгучим". Это письмо, как и все другие, шло через норвежскую полицейскую цензуру и через моего адвоката: подлинность письма не может, поэтому, быть подвергнута никакому сомнению. Мой сын немедленно принял меры к тому, чтоб поместить архивы в парижское отделение голландского Исторического Института, во главе которого стоит профессор Постумус. Но едва сын успел сдать первую часть парижских архивов, как на Институт произведен был ночной набег: дверь со двора найдена была на утро выжженной, причем из шкафов исчезли 85 килограммов моих бумаг, только моих: даже деньги остались в сохранности. Парижская полиция должна была признать, что самые квалифицированные французские гангстеры не владеют такой высокой техникой. За исключением органов Коминтерна, все газеты открыто или полузамаскированно писали, что грабеж есть дело рук ГПУ. Следствие продолжается и сейчас. Даст ли оно результаты? Сомневаюсь: излишняя находчивость следствия грозила бы дипломатическими осложнениями. Большую часть похищенного материала составляют, правда, старые газеты: агенты ГПУ слишком поторопились с набегом. Но в руки их попала, все же, небольшая часть моей переписки. Незачем говорить, что среди похищенного материала нет ни одной строки, которая могла бы прямо или косвенно компрометировать меня или моих друзей. И это по двум причинам: во-первых, тот, у кого есть компрометирующие документы, не сдает их в простой бумажной упаковке в научный институт; во-вторых, -- и это самое главное, -- мои архивы важны для меня именно тем, что заключают в себе всю мою переписку, без пробелов, и могут поэтому в любой момент явиться лучшей моей защитой перед любым открытым и честным судом. Но ГПУ использует несомненно захваченную часть моей переписки для того, чтобы лучше построить фактическую и хронологическую канву своих обвинений. Не забудем, что в процессе 16-ти ГПУ заставило главного свидетеля против меня, подсудимого Гольцмана, встретиться в 1932 году в Копенгагене с моим сыном, который в Копенгагене не был (обстоятельство это, к счастью, устанавливается с абсолютной непререкаемостью), причем встреча произошла будто бы в отеле Бристоль... разрушенном уже в 1917 году. Такого рода неприятные промахи Вышинский сможет избежать на этот раз при помощи захваченных архивов. Но ГПУ может пойти дальше: оно может превратить мои документы в своего рода палимпсесты, перекрыв их своим собственным, исправленным, улучшенным текстом. Я уже предупредил 20 января через мировую прессу, что у меня имеются копии захваченных документов.
Радек, Пятаков, Серебряков, Сокольников являются, если оставить в стороне Раковского, которого пока не трогают*1, наиболее авторитетными капитулянтами из оставшихся в живых. Сталин решил, очевидно, их "израсходовать" на покрытие прорех предшествовавшего процесса. Но не только для этого. В деле 16-ти речь шла только о терроризме, а многолетний терроризм свелся на деле к убийству одного Кирова, политически второстепенной фигуры, никому неизвестным Николаевым (при ближайшем участии ГПУ, как я доказал уже в 1934 году). За убийство Кирова расстреляно, по разным процессам и без процесса, не менее 200 человек! Нельзя же пользоваться без конца трупом Кирова для истребления всей оппозиции, тем более, что действительные старые оппозиционеры, не раскаявшиеся, не капитулировавшие, не покидают с 1928 года тюрем и ссылки. Новый процесс выдвигает, поэтому, новые обвинения: экономический саботаж, военный шпионаж, содействие реставрации капитализма, даже покушение на "массовое истребление рабочих" (читая не верим глазам!). Под эти формулы можно подвести все, что угодно. Если Пятаков, фактический руководитель промышленности в течение двух пятилеток, оказывается главным организатором саботажа, то что же говорить о простых смертных? Попутно бюрократия попытается свалить свои экономические неудачи, просчеты, диспропорции, хищение и другие злоупотребления на... троцкистов, которые выполняют ныне в СССР точь в точь ту же роль, что евреи и коммунисты в Германии. Не трудно себе представить, какие гнусные обвинения и инсинуации будут при этом выдвинуты против меня лично!
Новый процесс, если судить по недавним намекам советской печати, должен разрешить еще одну проблему. История "троцкистского террора" начинается, согласно процессу 16-ти, с 1932 года и тем делает неуязвимым для палача всех троцкистов, которые сидят в тюрьмах с 1928 года. Многое заставляет думать, что обвиняемые нового процесса призваны исповедоваться в преступлениях или замыслах, относящихся к тому времени, когда они еще не успели покаяться. В этом случае сотни старых оппозиционеров должны автоматически попасть под дуло револьвера.
Можно ли, однако, поверить, что Радек, Пятаков, Сокольников, Серебряков и другие станут на путь самообвинений после трагического опыта 16-ти? У Зиновьева, Каменева и др. была надежда на спасение. За пять дней до их казни Сталин провел специальный закон, дающий приговоренным военным судом за террористические преступления к смерти право апелляции. Психологический смысл декрета состоял в том, чтоб поддержать до конца, до спуска занавеса, огонек надежды в сердцах обвиняемых. Их обманули. За признания, которые означали моральную смерть, им заплатили физической смертью. Неужели же этот урок прошел даром для Радека и других? Об этом мы все узнаем на-днях. Но неправильно представлять себе дело так, будто у новой группы жертв есть какая то свобода выбора. Эти люди, в течение месяцев, день и ночь видят, как над их головами медленно, но неумолимо опускается маятник смерти. Тех подсудимых, которые упорно отказываются каяться под диктовку следователя, ГПУ расстреливает без суда: такова техника следствия. Радеку, Пятакову и др. ГПУ оставляет тень надежды. -- Но ведь вы расстреляли Зиновьева и Каменева? -- Да, их мы расстреляли, потому что это было необходимо; потому что они были тайные враги; потому что они отказались признать свои связи с Гестапо, потому что... и прочее, и так далее. А вас нам расстреливать не нужно. Вы должны нам помочь окончательно искоренить оппозицию и скомпрометировать Троцкого в глазах мирового общественного мнения. За эту услугу мы вам подарим жизнь. Через некоторое время мы вас даже вернем к работе... и пр., и т. д. -- Конечно, после всего, что случилось, ни Радек, ни Пятаков, ни все другие (особенно если они знали во время следствия о расстреле Зиновьева и Каменева, что не доказано) не могут придавать большой цены таким обещаниям. Но по одну сторону у них верная, неизбежная и немедленная смерть, а по другую... по другую тоже смерть, но озаренная несколькими искорками надежды. В такого рода случаях люди, особенно затравленные, измученные, издерганные, униженные склоняются в сторону отсрочки и надежды...
Такова политическая и психологическая обстановка новой московской амальгамы. Задача настоящей подготовительной статьи -- помочь читателю разобраться в величайшем политическом преступлении нашей эпохи, а может быть и всех эпох; вернее сказать, -- целой серии преступлений, которые преследуют одну единственную цель: удержать господство бонапартистской клики над народом, совершившим Октябрьскую революцию.
Л. Троцкий.
Мексико, 22 января 1937 г.
*1 Статья была написана до телеграмм иностранных журналистов из Москвы об аресте Раковского.