Сначала напишу несколько слов о себе. Я родился в 1895 году. Отец мой был каменьщиком, мать домохозяйкой. С 14-летнего возраста я начал работать: сначала слесарем, потом печатником. Поступил в коммунистическую партию в 1917 году. Был на всех фронтах гражданской войны Закавказья. Сначала как рядовой красноармеец, потом учился военному делу в красной инструкторской школе. Стал командиром и работал в армии организатором и руководителем коммунистических отрядов. С 21-го года по решению партии я работал по партийной линии инструктором-организатором при ЦК компартий Закавказья. Моя работа всегда была в низах партии. В 23-м году партия меня командировала учиться в коммунистический университет. Я учился до 3-го курса. Меня выгнали из университета за оппозиционное выступление и отправили обратно. Но я все-таки продолжал работать по партийной линии, сначала завагитом укома, потом секретарем; позже на ответственном посту в центральном аппарате. Во время дискуссии 27-го года бюрократическая верхушка больше не могла видеть меня в ЦК и перебросили меня в область профсоюзной работы. Я работал в качестве председателя рабочкома железнодорожных строителей. В 27-м году меня исключили из партии за оппозиционную работу, потом сократили с работы. В 28-м году, 24-го сентября, меня арестовали, как большевика-ленинца. В эту ночь арестовали многих товарищей из оппозиции. Так как на следующий день родственники и знакомые заключенных оппозиционеров сотнями толпились у дверей местного ГПУ, бюрократия была вынуждена в тот же день освободить три четверти заключенных оппозиционеров, оставив всего 31 человек, в числе последних и меня. В ГПУ мы сидели полтора месяца. В конце декабря нас выслали в Казакстан -- Кизил-Орду. В Кизил-Орде нас разослали по городам Казакстана: меня в Акмолинск, тов. Дандурова в Адбасар, тов. Фаноси и Гарякина в Семипалатинск, тов. Сета Назаряни в Петропавловск, тов. Данилеву в Чемкенд. (В Тифлисе присоединилось к нам еще семь грузинских товарищей: тов. Какая, Хухуа, Мелейзе, фамилий остальных не помню). В Акмолинске я застал Л. Гинсбурга, С. Андрейчина, Дани Аршавского, А. Сноскарева, Арто Нуриджиняна и еще двух товарищей из Ленинграда, фамилии которых не помню. Приехали к нам из Оссетии товарищи Жантнев, Хугаев, Залоев и Ксения Джикаева, из Баку тов. Гасанов, из Грузии Шевашев, Киврая, Гогуадзе и Цинцадзе, из Одессы тов. Шура Кретывский. В 30-м году многие капитулировали, и нас осталось в Акмолинске всего 11 человек. Но капитулянты сейчас сидят в тюрьмах за оппозиционную работу. Например, сейчас в Верхне-Уральском изоляторе сидят бывшие капитулянты Л. Гинсбург, Попов, Павлов и другие -- 25 человек. Они сидят отдельно. Комсектор изолятора их не принимает, потому что они себя считают "генлиненцами", идут лишь против существующего режима.
В 1931 году 22 января в день годовщины смерти Ленина ночью арестовали всю Акмолинскую колонию большевиков-ленинцев. В числе арестованных были следующие товарищи: Сноскарев, Жантиев, Хугаев, Ксения Джикаева, Залаев, Гогуадзе, Киерая, Цинцадзе, Гасинов, Зинов, Кира -- его жена, и я (Зинов с женой (Кира) ночью, как арестовали их, -- капитулировали). На следующий день нас перебросили из Акмолинска в Петропавловскую тюрьму. В Петропавловске нас заключили в заразные камеры. С нами сидело еще четыре товарища из местных рабочих коммунистов за принадлежность к оппозиции: тов. Чеканов, троих фамилии забыл. Двоих из них выслали: одного в Архангельск, другого в Западную Сибирь, а двоих приговорили с нами вместе к трехгодичному тюремному заключению.
В Петропавловской тюрьме в заразных камерах через короткое время заболели сыпным тифом все наши товарищи, за исключением троих -- меня, тов. Хугаева и Джикаевой. Их перевели в городскую больницу. К счастью, не было смертных случаев. После кризиса, больных перевели в тюремную больницу. На седьмой месяц со дня ареста нас перебросили в Верхне-Уральский изолятор. В Верхне-Уральском изоляторе как раз в это время заключенные большевики-ленинцы, в числе 450 человек, об'явили всеобщую голодовку в знак протеста против тюремного режима и произвола администрации по отношению к большевикам-ленинцам. До этой всеобщей первой голодовки еще в 30-м году тюремная администрация во главе с начальником тюрьмы Бизюковым дала распоряжение обливать большевиков-ленинцев холодной водой (зимой, в Сибири!). Приказ был исполнен. Во время суматохи, когда наши товарищи старались загородить проходы, чтобы не пускать воду в камеры, гепеушники шланги направляли прямо в глаза товарищей, от чего ослеп тов. Погосян. А в 31-м году, в апреле месяце, часовой выстрелил через решетку в грудь тов. Есаяна. В дни революционных праздников у нас бывали сильные столкновения с тюремной администрацией. В эти дни нас или не пускали на прогулку, или избивали за пение Интернационала. Только после всеобщей 18-дневной голодовки 450 большевиков-ленинцев в Верхне-Уральском изоляторе, администрация стала меньше безобразничать. Но в конце 31-го года, когда Сталин бешено напал на Розу Люксембург, в ноябре не помню 20-го или 21-го ночью был у нас всеобщий обыск. Ночью ворвались в камеры гепеушники и произвели тщательный обыск. Среди ночи произошла отчаянная рукопашная между заключенными большевиками-ленинцами и тюремной администрацией. Сам начальник изолятора Бизюков получил сильный удар по морде. Многим из наших завязали руки и ноги и унесли на руках из камер.
Перечислю тех заключенных оппозиционеров Верхне-Уральского изолятора, фамилии коих у меня в памяти. 1. Дингельштедт; 2. Эльцин; 3. Солнцев; 4. Клюков; 5. Городецкий; 6. Хугаев, Костя; 7. Хугаев, Миша; 8. Бязазян; 9. Редазубов; 10. Капельмейстер, Арон; 11. Мойсей; 12. Миша; 13. Попов, К.; 14. Попова 15. Смирнова, Роза; 16. Роза Розова; 17. Лена Данилович; 18. Бабаян; 19. Цинцадзе; 20. Геворкян, Сократ; 21. Цинцадзе 2-ой; 22. Соловян; 23. Ханбудаков; 24. Гарнилов; 25. Меладзе; 26. Минасян; 27. Миритадзе; 28. Павлов; 29. Зилоев; 30. Федорченко; 31. Жантиев; 32. Хугаев 3-ий; 33. Капытов; 34. Касель; 35. Яша Драпкин; 36. Гердовский; 37. Стопалов; 38. Газарян; 39. Погосян (слепой, еще продолжает сидеть); 40. Давидов; 41. Давтян; 42. Димитриев; 43. Стелинский; 44. Демченко; 45. Саакян; 46. Есаян; 47. Сасун; 48. Авриян; 49. Яковлев; 50. Смирнов, Володя; 51. Смирнов, Валентин; 52. Аветися; 53. Голубчик; 54. Занков; 55. Сасаров; 56. Петр (казак); 57. Шпитальник; 58. Пестел; три товарища из Чехословакии, фамилии которых, к сожалению, не помню. Один из них бывший член Исполкома Коминтерна, ярый сторонник создания Четвертого Интернационала. (Жаль, очень жаль, что забыл фамилию этого товарища). И многие другие товарищи, фамилии коих тоже не помню.
В настоящее время из ссыльных колоний, мне известны: большая колония в Акмолинске, где находится тов. Муся Иоффе, во Фрунзе (тов. Жантнев, Коля Цинцадзе и др.), в Уральске -- тов. Женя с мужем (фамилию забыл). Тов. Женя в Верхне-Уральском изоляторе родила сына в мае месяце 1933 года.
...В один прекрасный день я переоделся, поехал на вокзал, сел на поезд и "прощай Андижанское ГПУ". Сижу у окна вагона и смотрю на сотрудников ЖДГПУ, которые стоят на платформе во время отправки поезда (с очень серьезным видом, будто принимают парад). Как только поезд отошел от станции, я разорвал на клочки документ, выданный мне ГПУ. С этого момента я перестал быть ссыльным.
Приехал в Ашхабад. Хотел перейти границу через Ашхабадские горы. Не удалось: в этих горах свирепствовал бандитизм. Мне не посоветовали. Поехал дальше. А когда по железной дороге дальше ехать было некуда, пошел пешком. После долголетней изоляции я наслаждался волшебной красотой природы, но надо было идти вперед...
Продолжаю свой путь по берегу реки. Он вел меня на вершины гор. Прошел 25 верст, был в мусульманских селах. Население бедное, но у них свободное выражение лица. Они одеты плохо, но бодры и веселы. Советскую власть они считают своей властью, но по их мнению кто-то мешает им, трудящимся, пользоваться дарами советского строя. Они обвиняют вредителей и воров, которые расхищают советское добро и не дают трудящимся быстро строить социализм. Говорили обо всем свободно. Женщина рассказывает: "Неужели наши руководители этого не понимают. Вот, например, нам предлагали в этом году сеять в этих горах в два раза больше, чем раньше в мирное время. И мы, чтобы выполнить план, начали засевать и пастбища, и луга. А вот смотрите, результат на ваших глазах: отощали наши горы, остались одни косточки. Раньше мы сеяли мало, но получали много, обрабатывали землю удобрительными средствами и получали хороший урожай. Для нас, горцев, важны пастбища. Наше село раньше имело 1.500 коров и 12.000 овец, а теперь всего 80 коров и 350 овец. Как же можно жить хорошо? А что мы будем сеять на этих горах кроме чечевицы? Неужели эти умные люди этого не понимают?".
-- Да откуда понимать, -- взволновалась другая. -- Эти белоручки думают, -- если будем сеять чечевицу, так получим сливочное масло. -- Если бы они не мешали нам, наш колхоз имел бы в пять раз больше, чем теперь и государство получило бы в пять раз больше, чем до сих пор. Колхоз хорош, в особенности для нас бедняков, но государство говорит -- все мое, а кусок хлеба тебе.
Женщины считали меня коммунистом. Они коммунистов не боялись, боялись только политотделов. Последние являются полными хозяевами деревни, им подчиняется все и вся в деревне.
Все они были заняты вопросом о трудодне. Кроме колхозного вопроса они ничем не интересовались. Колхозное дело они не считали своим собственным делом. Колхоз, по ихнему, это государственное предприятие, которым ведает политотдел, а колхозники просто как рабочие, работают в колхозе и получают скудный паек за свой трудодень. Таблица трудовых дней висела на стене избы-читальни. Колхозники и колхозницы толпились вокруг таблицы, чтобы узнать: кто имеет больше трудодней. Все они были заняты этим и, можно сказать, только этим.
...И вот настал последний, решающий день. Было 12 часов дня. Я поднялся на маленький бугорок, покрытый фруктовыми деревьями и стал тщательно изучать местность. Я определил положение пограничных постов. Шоссейная дорога шла через сады ближе к берегу реки. Постовики расхаживали по дороге. Мне нужно было уловить момент -- в несколько минут -- чтобы пробраться к реке и броситься в воду. Нельзя было брать с собой вещей. Река была большая и быстроходная. Я бросил вещевую сумку и чемодан. Переоделся в военный костюм, без сапог, босой (взял только штатский костюм), вышел на открытый берег и стал спокойно шагать вперед. Как только дошел до самой реки, быстро сбросил с себя военный костюм, хотел привязать к себе штатский костюм, а издали кричат: "Стой!", "Стой!"... Я схватил в руку штатский костюм и бросился в воду. Постовики, не зная, точно, где кричат, подняли тревогу и начали стрелять. Я поплыл под водой, насколько это было возможно и когда высунул голову из воды, слышу стрельбу. А костюм отяжелел и не дает мне продвигаться вперед. Между тем вода быстро несет меня. Внизу берег "Заграницы" скалистый -- разлив реки -- и если вода унесет меня дальше, не будет возможности выйти на тот берег. Я принужден был бросить свой единственный костюм с деньгами, и выйти на "заграничный" берег в одних трусах. Долго я лежал в камышах. Видел, как советские пограничники подошли к берегу, подняли мой военный костюм, -- они очевидно подумали, что перебежал какой-то пограничник... И снова пошло сиденье в тюрьме, на этот раз "заграничной"...
А. Таров.