Главной чертой в нынешнем положении, особенно в настроениях партии, является тревожная неопределенность. Причины ее заложены и в международном положении, и в хозяйственных явлениях, и в субъективных настроениях партии. За последние годы центр тяжести партии переносился все выше и выше. Чем больше разбухала партия, тем меньшее число лиц сохраняло влияние на жизнь государства. В течение нескольких лет всех приучали клясться "ленинским ЦК", а теперь молодые комсомольские аппаратчики уже и о ЦК говорят с полуиронической усмешкой: дело, мол, не в ЦК, а в определенных лицах и группировках в аппарате.
Первые два года пятилетки несомненно подняли самочувствие верхушки и укрепили личный авторитет Сталина. Наши газеты приводили отзывы иностранной прессы об успехах индустриализации и об ее организаторах. Это несомненно оказывало свое влияние на довольно широкие круги. Высшей точкой этой волны можно считать, пожалуй, момент процесса против меньшевиков. Неправильно объяснять их признания и покаяния одной только трусостью. Наиболее честные из них несомненно находились под влиянием успехов индустриализации и коллективизации.
Но с этого же, приблизительно, времени сильно обостряется продовольственное положение. Сплошная коллективизация представляла собою чрезвычайно противоречивый процесс. Очень значительные слои крестьян шли в колхозы приблизительно с такими настроениями, с какими безработные отправляются в общественные столовые. Разница только та, что в капиталистических общественных столовых расходуются филантропические крохи капиталистической прибыли, а в значительной части колхозов проедался основной капитал. Сейчас бюрократия Наркомзема считает, -- разумеется, по секрету, -- что закрепилось только 10% колхозов, остальные же в счет принимать нельзя. Весьма возможно, что это преувеличение в другую сторону: разочарованная бюрократия не очень стесняется в обращении с цифрами. Но несомненно, что грандиозная утопия сплошной коллективизации крестьянства в течение двух-трех лет потерпела столь же грандиозное поражение. Этот факт все больше входит в сознание всей страны и все больше господствует над сознанием страны.
Все наши кризисы и трудности после октября 1917 года имели один и тот же глубокий источник: отсутствие смычки или неустойчивость смычки между городом и деревней. Колебания в деле коллективизации (головокружения, одергивания и новые головокружения) означали грандиозные потрясения стомиллионной деревни. Здесь революция добралась до самых глубоких корней народно-хозяйственной жизни. Бюрократия сделала все, чтоб этим процессам, трудным уже в силу объективных причин, придать как можно более болезненный характер. Крестьянство сейчас несомненно недовольно. Оно не знает, как и на что равняться, и оно слишком ясно чувствует в повседневном своем быту, что и наверху не знают, в какую сторону повернуться. Я говорю преимущественно о времени, предшествовавшем восстановлению рынка. Новая реформа явилась неожиданностью. Последствия ее могут быть очень велики. Сейчас еще оценить их не легко. Отзывы и предположения идут с разных сторон самые различные и прямо-противоположные. Руководство не дает никакой общей оценки, т. е., не является руководством. Но о рынках напишу позже, так как пока это еще в большей мере симптом, чем экономический фактор.
Разлад в деревне и разлад города с деревней, как всегда, бьют по рабочему, ухудшая его продовольственное положение. Вы несомненно заметили по нашей печати, какое громадное место в нашей внутренней жизни занял вдруг вопрос о кроликах. Вся партия была мобилизована на ноги под лозунгом разведения кроликов. На заводах стали создавать крольчатники. Можно подумать, что дело идет о Бельгии или об Англии, да и в этих густо населенных странах кролик вряд-ли является предметом такого государственного культа. Десятки и сотни заводских директоров и опытных хозяйственников относятся к "сплошному кролиководству" совершенно отрицательно, считая, что оно убыточно для промышленности и хозяйства вообще. Совершенно ясно, что возрождение заводских огородов и создание заводских крольчатников означает попытку создать при промышленности "свое собственное" маленькое, но надежное сельское хозяйство. В этом выражается, следовательно, острый разлад смычки между городом и деревней. Но никто ничего серьезного об этом вслух не говорит. Вы помните, как Ленин открыл период пересмотра военного коммунизма. "Надо сказать прямо: крестьянство характером установившихся у нас отношений не довольно". Эту фразу теперь многие часто вспоминают, но, разумеется, промеж себя, в узком кругу. Сейчас, летом 1932 года, не менее необходимо отдать себе ясный отчет в действительном положении, чем в начале 1921 года. Но здесь поперек дороги становится на каждом шагу партийный режим...
Продовольственное положение крайне тяжелое. Не только в Крыму или в Киргизии, но и на Урале, на Украине и в Сибири. Ухудшение работы транспорта не приостановлено Андреевым. От этого скороспелого бюрократа, бывшего "троцкиста", поставленного на место старого сталинца Рухимовича, ждали чудес, но чудес не произошло. Корень дела -- в продовольственном положении рабочих и служащих. Все отставания, прорывы, невыполнения планов, ухудшения качества и пр. в области транспорта, тяжелой промышленности, как и легкой, имеют главным образом тот же источник: недостаточное и нерегулярное снабжение рабочих. Где не хватает необходимейших предметов личного потребления, там неизбежно развиваются злоупотребления, хищения, спекуляция и пр. Такова атмосфера вокруг кооперации и госторговли.
На съезде профессиональных союзов один только Молотов развивал ту тему, что успехи пятилетки выразились "в значительном улучшении благосостояния рабочего класса и трудящихся деревни". Молотов вообще считается вождем левого фланга сталинской бюрократии. По слухам, он лично против всяких отступлений и смягчений в вопросах коллективизации и индустриализации. Но Рудзутак говорил на том же съезде в совершенно ином тоне: "Почему же у нас так плохо обстоит дело рабочего снабжения? Прежде всего потому, что мы слишком мало уделяли внимания этому участку работы. Мы были заняты гигантскими стройками". В своем старом письме о пятилетке Х. Г. Раковский уже давно бил тревогу, предупреждая, что индустриализация может сорваться с опасностью для всего режима, если руководители будут и впредь "мало уделять внимания" вопросам рабочего снабжения. Но Раковский и сейчас в Барнауле. А Рудзутак в Москве вынужден признать: "Громадная масса потребителей, громадная масса рабочих, колхозников, которые обслуживаются плохими кооператорами, плохими торговцами, пропитываются скверными настроениями". В словах Рудзутака нет, разумеется, никакого преувеличения. Этой весной на заводах Москвы -- даже Москвы, где положение привиллегированное, -- происходили массовые проявления недовольства. Причины: повышение цен, недостаток товаров, повышение кооперативного пая и культналога, особенно же -- недочеты продовольствия. Пришлось мобилизовать до 3.000 агитаторов для воздействия на рабочих. Разумеется, все эти "недоразумения" имели пока семейный характер. Буржуазии и ее агентам -- меньшевикам нагреть на этом руки, насколько можно судить, не удалось; но симптоматическое значение проявлений недовольства очень велико. Это видно уже и из того, что камни, вроде Рудзутака, заговорили.
Бюрократия чувствует, что ею внизу очень недовольны, и переносит свою возрастающую тревогу на Сталина. Если сама же бюрократия систематически изображала раньше дело так, что Сталин является источником всех успехов, то теперь она все больше склонна видеть в нем виновника всех неудач. Между официальным тоном по отношению к Сталину и действительным отношением к нему образуется все большее и большее расхождение. Шверник, комиссар Сталина при профессиональных союзах, заявил в своем докладе на съезде: "Одним из крупнейших условий победы генеральной линии нашей партии является то, что во главе нашей партии непоколебимо стоит вернейший и гениальный ученик Ленина, вождь рабочего класса, товарищ Сталин". Большинство делегатов сидело при произнесении этих слов с деревянными лицами. Все старались не смотреть друг на друга. "Гениальности" Сталина никто не верит. Два года, даже год тому назад, многие из этих самых делегатов считали, однако, необходимым или полезным поддержание сказки о гениальности. Таким путем бюрократия надеялась укрепить свой авторитет перед массой. Теперь остался только узкий бюрократический стержень, который продолжает, подобно Швернику, поддерживать явно провалившийся кумир. Большинство же бюрократии, даже партийной, старается отодвинуться от сталинской фракции в узком смысле слова.
Формы отхода от Сталина имеют пассивный и выжидательный характер. Средний чиновник приспособляется к партийной массе в том смысле, что отказывает Сталину в проявлении энтузиазма. Эпизодов на эту тему передают очень много. Каждый из них сам по себе не очень значителен, но вместе они создают картину. Свидетелем одного из таких эпизодов я был сам. 23 февраля Сталин посетил Большой театр. Такие посещения всегда, разумеется, подготовляются, не только с точки зрения безопасности (что само собой разумеется), но и с точки зрения надлежащей "встречи". В недавние годы аплодисменты "инициативной группы" вызывали неизбежно поддержку значительной части бюрократов-театралов. 23-го февраля появление Сталина было встречено на моих глазах холодным молчанием. Повидимому, и сами "инициаторы" встреч, боясь сорваться, не подали сигнала к рукоплесканиям. Еще важнее, однако, то, что происходит в этой области на всякого рода низовых собраниях, празднествах, конференциях и пр. При выборах почетного президиума или при посылке коллективных приветствий имя Сталина стоит, разумеется, первым. Но если два года тому назад оглашение этого имени вызывало аплодисменты (тем более бурные, правда, чем более отобранный, т. е., чиновничий характер имело собрание), то теперь список, возглавляемый именем Сталина, не вызывает никакого "энтузиазма".
Причина этому во всей обстановке и в горьком опыте. Сталин когда-то сам себя назвал "мастером". Теперь широкие партийные и советские круги все больше убеждаются, что это "большой мастер на малые дела". Конечно, и три года тому назад мало-мальски разбирающиеся коммунисты отдавали себе достаточно ясный отчет в том, что, проведя организационную борьбу против левой оппозиции, Сталин ухватился затем за ее платформу, как за якорь спасения. Но даже это не ставилось ему в минус. "Ловкач" -- вот та похвала, которую чиновник возносил Сталину и которую рабочий нередко повторял за чиновником. На всякого рода критические замечания и указания на идейную несамостоятельность Сталина средний сталинец отвечал: "Да это все может быть и верно, но зато ловкач: за ним не пропадешь". К тому же успехи индустриализации и коллективизации перекрывали все грехи. Резкий поворот произошел с обострением продовольственного положения. "Голод не тетка". При обсуждении продовольственного положения общие формулы не действуют. Ячейки Вузов, как вы знаете, являются или слывут наиболее надежными, т. е. такими, где именем Сталина клянутся в каждой второй фразе. Но вот совсем свежий факт, очень симптоматичный в нынешней атмосфере. В ячейке Электротехнического института во время беседы о продовольственном положении страны один из маленьких аппаратчиков пытался было разъяснить, что "положение улучшается". Один из студентов тут же ответил ему: "ты, как Сталин, ничего не видишь". Дерзкий ответ был подхвачен собранием с явным сочувствием, несмотря на присутствие членов бюро ячейки, которые притворились отсутствующими. Крылатая фраза: "ты, как Сталин, ничего не видишь" сейчас же пошла гулять по городу.
Среди академической молодежи чрезвычайно подорван авторитет Сталина, как "теоретика". Всем известно, как долго и упорно он стремился обеспечить свою теоретическую репутацию. Различные лакеи, вроде Милонова, бывшего теоретика рабочей оппозиции, записали, правда, Сталина в "классики марксизма", как Шверник причислил его к гениям. Но среди нашего студенчества и нашей красной профессуры, как ни развращена эта публика сталинским режимом, есть все же немало честных и светлых молодых голов, и, в последнем счете, именно они определяют неофициальное общественное мнение пролетарского студенчества и вообще сливок рабочего класса. Знаменитый доклад Сталина в обществе аграрников дорого ему обошелся. Критика Троцкого непосредственно дошла до немногих, но косвенно, через посредников, проникла в достаточно широкие круги. Да мы и "сами с усами". Народу, который хорошо знает теоретическую систему Маркса, у нас немало. Как ни рекламировали в печати скандальный сталинский доклад ("Правда" даже праздновала в свое время годовщину всемирно-исторического доклада), результат получился обратный: более солидные академические аппаратчики о докладе вспоминают со сдержанной, но многозначительной улыбкой; в кругах передовой молодежи он стал источником многочисленных шуток и анекдотов.
Но и чисто политическая репутация Сталина чрезвычайно пострадала за последний год. На XVII партийной конференции Сталин не произнес ни слова. Его молчание произвело огромное впечатление, и притом убийственное. Этой конференции в партии ждали не без волнения. Никто, конечно, не предполагал, что собрание чиновников может что-нибудь изменить или возродить. Но все были уверены, что на конференции давно замолчавший вождь партии скажет, что он думает о современном положении. В течение зимы мне не раз приходилось слышать и в Москве, и в провинциальном промышленном городе, где мне довелось провести несколько недель, разговоры на тему о том, что думает Сталин о положении дел в Германии, о мировом кризисе, о международном положении Советского Союза. "Почему он молчит?" спрашивали многие друг друга. "Теперь ему по-ильичевски надо бы серьезно сказануть"... На это более солидный собеседник обыкновенно отвечал: "погоди, он еще сказанет: ведь через несколько недель партийная конференция". Так в партии и вокруг партии сложилось твердое убеждение: Сталин помалкивает, чтоб затем сразу высказаться на партийной конференции. Тем большее разочарование ожидало партию. После каждого заседания делегатов и гостей донимали вопросом: а что же Сталин? -- Ничего... -- Почему? -- Не знаем, может быть, еще скажет... -- все более и более вяло отвечали делегаты. Под конец конференции сами делегаты заволновались и стали почтительно требовать, чтоб "вождь" высказался. Но Сталин отказался наотрез. Это многих прямо-таки потрясло. Некоторые стали говорить вслух, конечно, в своем кругу: "Почему не высказывается? Потому что ему нечего сказать". Вот в этой атмосфере слова студента: "ты, как Сталин, ничего не видишь", легко стали крылатыми словами.
Наиболее "осведомленные" в средних бюрократических кругах многозначительно говорили после конференции: "Сталин молчал потому, что на верхах разногласия, и в области внешней, и в области внутренней политики". Японские провокации встряхнули партию и рабочий класс. Ждали каких-либо решительных действий со стороны советского правительства, но в то же время опасались, как бы не влопаться в провокацию. Ждали и искали директив. Но директив не было. Я сам в течение одного дня в нескольких местах слышал шутливую фразу: "надо просить Л. Д. прислать поскорей директивы". Такие иронические формулы очень быстро расходятся по Москве, иногда сверху вниз, иногда снизу вверх. В известном смысле директива оказалась получена. N 25-26 Бюллетеня со статьей "Ключ к международному положению -- в Германии" несомненно произвел сдерживающее действие на бюрократию. Отголоски об этой статье проникали в партию с разных сторон. Если на верхах в вопросе о Дальне-Восточной политике были действительно разногласия, то разрешались они явно в том смысле, чтоб не поддаваться на Дальне-Восточную провокацию. Мы считаем, что это вполне правильно.
Другое разногласие на верхах касалось, повидимому, вопроса о восстановлении внутреннего рынка. Молотов будто бы был против. Нужно, однако, сказать, что замкнутость партийной верхушки сейчас так велика, что сведения об ее внутренней жизни почти не проникают вниз. К тому же внутренние бои разыгрываются не в официальных учреждениях, как Политбюро, ЦК и пр., а в четырех стенах генерального секретариата, в тесном и теснейшем кругу.
Еслиб мы могли сейчас получать в Союзе несколько сот экземпляров каждого номера Бюллетеня, положение в партии выглядело бы иначе. Потребность в критическом освещении обстановки и в перспективе, заглохшая было в период "головокружения" от успехов, сейчас пробудилась и принимает характер жажды. Но Бюллетень доходит отдельными случайными экземплярами. Бюрократические верхи, конечно, читают его. Средний же партиец дорывается до Бюллетеня только заграницей. Те, кто не решаются привезти свежий экземпляр Бюллетеня в кармане, читают его от доски до доски заграницей, и ничто, конечно, не может помешать им привозить Бюллетень в головах. От них идеи Бюллетеня расходятся более широкими кругами. Кроме того, официальная печать по всем большим вопросам считает нужным дать лозунг против "контр-революционного троцкизма". В "Правде", в "Большевике", в ленинградской "Правде", в провинциальной печати, в "Литературной газете" и пр. можно всегда натолкнуться на цитату из Бюллетеня или на пересказ той или другой статьи. Оппозиционеры под этим углом зрения раскрывают свежий номер газеты или разрезывают свежую книжку журнала: нет ли там чего про нас? Цитаты, правда, почти всегда искажены, мысли перевраны, но за эти годы мы многому научились, в том числе и чтению между строк. В 9 случаях из 10-ти мы безошибочно догадываемся о том, как вы в действительности ставите вопрос в Бюллетене.
Несмотря на непрерывные организационные разгромы, левая оппозиция живет. Везде разбросаны оппозиционные одиночки и группы, и во многих местах обнаруживаются значительные оппозиционные очаги. Вряд-ли где-нибудь и когда-нибудь в мире подлинно марксистскому течению было так трудно в техническом смысле вести работу, как нам теперь в Советском Союзе. Это одна из тех злых шуток истории, на которых и самый опытный диалектик может сломать себе зубы. Более опрятная часть капитулянтов именно так и мотивирует свою капитуляцию: "все равно невозможно, мол, вести нелегальную работу, лучше, по крайней мере, хоть быть честным чиновником рабочего государства". Но оказывается, что оппозиционная мысль находит для себя каналы. В этой области я, конечно, вынужден быть очень осторожным. Назову поэтому только такие факты, которые получили известную публичность, вернее сказать, дошли до властей.
На заводе "АМО" во время упомянутых уже выше осложнений появились плакаты "Руки прочь от зарплаты" и вывешен был портрет т. Троцкого. Портрет был удален администрацией. Значение этого факта не требует пояснений. Кстати сказать, завод АМО не так давно переименован в завод имени Сталина: но и здесь между официальным именем и действительным содержанием соответствия нет. На другом заводе, имя которого я предпочитаю не называть, вывешен был портрет Ленина, но монтированный таким образом, что при приближении со стороны он превращался в портрет Троцкого.
Авторитет тех оппозиционеров, которые не склонились и не сломились, страшно высок у партийной массы, в том числе и у аппаратчиков. "Вот это люди!" говорят даже противники. Иные выражаются еще точнее: "Настоящие большевики!" Субъекты, вроде Радека, вызывают подлинное презрение, даже в среде бюрократии. Недавно в Москву приезжал, по семейным делам, с особого разрешения властей, Н. И. Муралов. Возможно, что самый приезд был разрешен ему с тем, чтоб испытать его крепость. На Николая Ивановича были напущены кое-кто из более приличных капитулянтов. Те запросили у него свидания. Он ответил: "Если собираетесь уговаривать, то встречаться не к чему". Эта фраза немедленно же обошла Москву и ничего кроме одобрения не вызвала: "молодец Муралыч!" Свидание так и не состоялось. Муралов уехал обратно в Сибирь.
В начале марта у В. Д. Каспаровой и у ее сына был произведен обыск; у сына нашли будто бы кое-что "ком<п>рометирующее". Не завещание ли Ленина? Или может быть копию того предсмертного письма, в котором Ленин разрывал со Сталиным всякие товарищеские отношения? После Ленина осталось не мало "компрометирующих" документов. Только кого они компрометируют? Был обыск также у К. И. Грюнштейна и его жены. Они в Саратове. Сталин не дает старым безукоризненным революционерам-большевикам, как Каспарова, чета Грюнштейнов и др., свободно вздохнуть именно потому, что знает, как велик их авторитет, каким уважением окружены их имена.
Хорошо, что есть такие "старики", которых не обессилили три революции, десятки лет борьбы, годы тюрьмы и каторги и которых не разложила бюрократическая среда. Но самый отрадный факт, все же, -- это новый набор оппозиционной молодежи. В Свердловске недавно раскрыта была организация в 75 человек, из них 8 уже находятся в изоляторе. Свердловск -- не исключение. Аресты почти не прекращаются и служат измерителем притока к нам свежих сил. В местах ссылки вырастают все новые и новые колонии большевиков-ленинцев.
Несколько недель тому назад по Москве вдруг распространился слух о смерти Раковского и произвел страшное впечатление, прямо-таки удручающее. Неужели Раковский умер? спрашивали друг друга с каким-то ужасом. Не может быть! В этих словах выражалась мысль: не может быть, чтобы преступление, совершенное Сталиным по отношению к Раковскому, стало непоправимым. К счастью, слух скоро оказался опровергнут. Замечательно, что три месяца тому назад такой же слух распространился относительно Л. С. Сосновского и произвел такое же, примерно, действие. Память о Сосновском среди рабочих Ленинграда, Москвы и Урала очень свежа и крепка. Для нас было загадкой: откуда возникают эти слухи? Мне думается, что они порождаются глубоким беспокойством, острой тревогой широких кругов партии за судьбу уважаемых и любимых товарищей. Кстати, последний дошедший до нас бюллетень из Барнаула: "И у Христиана Георгиевича, и у Александры Георгиевны (жена Раковского) значительная усталость сердца, но настроение, несмотря на трудности быта и совсем затворническую жизнь, всегда оптимистично".
Весть о смерти Розанова на этот раз, к сожалению, верная, сильно потрясла всех его друзей, а их немало раскидано по всей стране. Это был один из самых стойких, чистых и непоколебимых, несмотря на свою тяжкую болезнь. Как агроном-марксист, он особенно внимательно следил за всеми процессами в сельском хозяйстве и в особенности за колхозами. Его серьезного, обоснованного опытом и теорией суждения нам будет очень и очень не доставать. Так течет жизнь, огорчает и радует, теряем одних товарищей, приходят новые, молодые...