Еще Блок признал за Маяковским "огромный талант". Можно сказать, не преувеличивая, что у Маяковского были проблески гениальности. Но это был не гармонический талант. Да и откуда было взяться художественной гармонии в эти десятилетия катастроф, на незажившем рубце двух эпох? В творчестве Маяковского высоты идут рядом с провалами, взмахи гениальности поражают рядом с тривиальными строфами, даже с крикливой вульгарностью.
Неверно, будто Маяковский был прежде всего революционером, а затем поэтом, -- хотя он искренно хотел этим быть. На самом деле Маяковский был поэтом, художником прежде всего, который отталкивался от старого мира, не порывая с ним, -- и лишь после революции искал для себя, -- и в значительной мере нашел, -- опору в революции. Но он не слился с нею все же до конца, ибо не пришел к ней годами внутренней подготовки в меньшинстве. Если взять вопрос в большом масштабе, Маяковский был не только "певцом", но и жертвой переломной эпохи, которая хоть и формирует элементы новой культуры с небывалой никогда ранее силой, но все же гораздо более медленно и противоречиво, чем это нужно для гармонического развития отдельного поэта, или одного поколения поэтов, отдавшего себя революции. Отсутствие внутренней гармонии шло именно отсюда и выражалось в творческом стиле, в недостатке дисциплины слова и меры образа. Горячая лава пафоса, -- и рядом неуместное панибратство с эпохой, с классом или прямо безвкусная шутка, которою поэт как бы ограждается от поранений со стороны внешнего мира. Иногда это казалось не только художественной, но и психологической фальшью. Но нет! даже предсмертные письма дают тот же тон: чего стоят эти два словечка "инцидент исперчен!", которыми поэт подводит себе итог. Мы сказали бы: что у запоздалого романтика Генриха Гейне лирика и ирония (ирония против лирики и, в то же время, для защиты ее), то у запоздалого "футуриста" Владимира Маяковского -- пафос и вульгарность (вульгарность против пафоса и для его ограждения).
Официальное извещение о самоубийстве торопится языком судебного протокола, отредактированного в "секретариате", заявить, что самоубийство Маяковского "не имеет ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта". Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью, или, что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством, словом, превратить его смерть в приключение милицейского порядка. И неверно, и ненужно, и... неумно! "Лодка разбилась о быт", говорит Маяковский в предсмертных стихах об интимной своей жизни. Это и значит, что "общественная и литературная деятельность" перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков. Как же так: "не имеет ничего общего"?
Нынешняя официальная идеология "пролетарской литературы" основана -- в художественной области видим то же, что и в хозяйственной! -- на полном непонимании ритмов и сроков культурного созревания. Борьба за "пролетарскую культуру" -- нечто вроде "сплошной коллективизации" всех завоеваний человечества в рамках пятилетки -- имела вначале Октябрьской революции характер утопического идеализма, -- и именно по этой линии встречала отпор со стороны Ленина и автора этих строк. В последние года она стала попросту системой бюрократического командования искусством и -- опустошения его. Классиками мнимо-пролетарской литературы были об'явлены неудачники буржуазной литературы, вроде Серафимовича, Гладкова и пр. Юркие ничтожества, вроде Авербаха, были назначены в Белинские... "пролетарской" (!) литературы. Высшее руководство художественным словом оказалось в руках Молотова, который есть живое отрицание всего творческого в человеческой природе. Помощником Молотова -- час от часу не легче! -- оказался Гусев, искусник в разных областях, но не в искусстве. Этот людской подбор целиком от бюрократического перерождения официальных сфер революции. Молотов с Гусевым подняли над литературой коллективного Малашкина, придворно-"революционно"-порнографическую словесность с провалившимся носом.
Лучшие представители пролетарской молодежи, призванные подготовлять элементы новой литературы и новой культуры, оказались отданы под команду людей, которые собственную некультурность превратили в мерило вещей.
Да, Маяковский мужественнее и героичнее, чем кто бы то ни было из последнего поколения старой русской литературы, еще, впрочем, не успевшего завоевать ее признание -- искал связи с революцией. Да, он осуществил эту связь неизмеримо полнее, чем кто бы то ни было другой. Но глубокая расколотость оставалась в нем. К общим противоречиям революции, всегда тяжким для искусства, которое ищет законченных форм, прибавился эпигонский спуск последних лет. Будучи готов служить "эпохе" в самой черной работе будней, Маяковский не мог не отвращаться от мнимо-революционной казенщины, хотя теоретически не был способен осознать ее, а, следовательно, и найти путь победы над нею. Поэт с полным правом говорит о себе: "не бывший в найме". Он долго и свирепо не хотел итти в административно-авербаховский колхоз "пролетарской" лже-литературы. Отсюда его повторные попытки создать, под флагом "лефа", орден неистовых крестоносцев пролетарской революции, которые служат ей за совесть, не за страх. Но "леф" был, конечно, бессилен навязать "150-ти миллионам" свои ритмы: динамика приливов и отливов революции слишком глубока и тяжеловесна. В январе нынешнего года Маяковский, сраженный логикой положения, совершил насилие над собою и вступил, наконец, в ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских поэтов) -- за два-три месяца до самоубийства. Но это ничего не дало и, вероятно, кое-что отняло. А когда поэт ликвидировал счеты с противоречиями "быта", личного и общественного, пустив свою "лодку" ко дну, представители бюрократической словесности, из "сущих в найме", заявили: "непостижимо, непонятно", показав, что не только большой поэт Маяковский остался для них "непонятен", но и противоречия эпохи -- "непостижимы".
Чиновничье-принудительное и идейно-беспризорное об'единение пролетарских поэтов, построенное на ряде предварительных погромчиков жизненных и подлинно-революционных литературных гнезд, видно, не дало моральной спайки, если на уход самого большого поэта Советской России оттуда ответили лишь официозным недоумением: "не имеет, мол, ничего общего". Маловато этого, очень маловато для построения новой культуры "в кратчайший срок".
Маяковский не стал и не мог стать прямым родоначальником "пролетарской литературы" -- по той же причине, по которой нельзя построить социализм в одной стране. Но в боях переходной эпохи он был мужественнейшим воином слова и стал одним из бесспорных предтеч литературы нового общества.
Т.