И вот этот-то лозунг ("свобода критики") торжественно выдвинут в самое последнее время "Раб. Делом" (N 10), органом заграничного "Союза русских социал-демократов", выдвинут не как теоретический постулат, а как политическое требование, как ответ на вопрос: "возможно ли объединение действующих за границей социал-демократических организаций?" -- "Для прочного объединения необходима свобода критики" (стр. 36).
Из этого заявления вытекают два совершенно определенных вывода: 1. "Рабоч. Дело" берет под свою защиту оппортунистическое направление в международной социал-демократии вообще; 2. "Р. Дело" требует свободы оппортунизма в русской социал-демократии. , Рассмотрим эти выводы.
"Р. Делу" "в особенности" не нравится "склонность "Искры" и "Зари" пророчить разрыв между Горой, и Жирондой международной социал-демократии".
"Нам вообще, -- пишет редактор "Р. Д." Б. Кричевский, -- разговор о Горе и Жиронде в рядах социал-демократии представляется поверхностной исторической аналогией, странной под пером марксиста: Гора и Жиронда представляли не разные темпераменты или умственные течения, как это может казаться историкам-идеологам, а разные классы или слои -- среднюю буржуазию, с одной стороны, и мелкое мещанство с пролетариатом, с другой. В современном же социалистическом движении нет столкновения классовых интересов, оно все целиком, во всех (курс. Б. Кр.) своих разновидностях, включая и самых отъявленных бернштейнианцев, стоит на почве классовых интересов пролетариата, его классовой борьбы за политическое и экономическое освобождение" (стр. 32-33).
Смелое утверждение! Не слыхал ли Б. Кричевский о том, давно уже подмеченном, факте, что именно широкое участие в социалистическом движении последних лет слоя "академиков" обеспечило такое быстрое распространение бернштейнианства? А главное, -- на чем основывает наш автор свое мнение, что и "самые отъявленные бернштейнианцы" стоят на почве классовой борьбы за политическое и экономическое освобождение пролетариата? Неизвестно. Решительная защита самых отъявленных бернштейнианцев ровно никакими ни доводами, ни соображениями не подкрепляется. Автор думает, очевидно, что раз он повторяет то, что говорят про себя и самые отъявленные бернштейнианцы, -- то его утверждение и не нуждается в доказательствах. Но можно ли представить себе что-либо более "поверхностное", как это суждение о целом направлении на основании того, что говорят сами про себя представители этого направления? Можно ли представить себе что-либо более поверхностное, как дальнейшая "мораль" о двух различных и даже диаметрально противоположных типах или дорогах партийного развития (стр. 34-35 "Р. Д.")? Немецкие социал-демократы, видите ли, признают полную свободу критики, -- французы же нет, и именно их пример показывает весь "вред нетерпимости".
Именно пример Б. Кричевского -- ответим мы на это -- показывает, что иногда называют себя марксистами люди, которые смотрят на историю буквально "по Иловайскому". Чтобы объяснить единство германской и раздробленность французской социалистической партии, вовсе нет надобности копаться в особенностях истории той и другой страны, сопоставлять условия военного полуабсолютизма и республиканского парламентаризма, разбирать последствия Коммуны и исключительного закона о социалистах, сравнивать экономический быт и экономическое развитие, вспоминать о том, как "беспримерный рост германской социал-демократии" сопровождался беспримерной в истории социализма энергией борьбы не только с теоретическими (Мюльбергер, Дюринг, катедер-социалисты), но и с тактическими (Лассаль) заблуждениями, и проч. и проч. Все это лишнее! Французы ссорятся, потому что они нетерпимы, немцы едины, потому что они пай-мальчики.
И заметьте, что посредством этого бесподобного глубокомыслия "отводится" факт, всецело опровергающий защиту бернштейнианцев. Стоят ли они на почве классовой борьбы пролетариата, этот вопрос окончательно и [^бесповоротно может быть решен только историческим опытом. Следовательно, наиболее важное значение имеет в этом отношении именно пример Франции, как единственной страны, в которой бернштейнианцы попробовали встать самостоятельно на ноги, при горячем одобрении своих немецких коллег (а отчасти и русских оппортунистов: ср. "Р. Д." N 2-3, стр. 83-84). Ссылка на "непримиримость" французов -- помимо своего "исторического" (в ноздревском смысле) значения -- оказывается просто попыткой замять сердитыми словами очень неприятные факты.
Да и немцев мы вовсе еще не намерены подарить Б. Кричевскому и прочим многочисленным защитникам "свободы критики". Если "самые отъявленные бернштейнианцы" терпимы еще в рядах германской партии, то лишь постольку, поскольку они подчиняются и ганноверской резолюции, решительно отвергнувшей "поправки" Бернштейна, и любекской, содержащей в себе (несмотря на всю дипломатичность) прямое предостережение Бернштейну. Можно спорить, с точки зрения интересов немецкой партии, о том, насколько уместна была дипломатичность, лучше ли в данном случае худой мир, чем добрая ссора, можно расходиться, одним словом, в оценке целесообразности того или другого способа отклонить бернштейнианство, но нельзя не видеть факта, что германская партия дважды отклонила бернштейнианство. Поэтому думать, что пример немцев подтверждает тезис: "самые отъявленные бернштейнианцы стоят на почве классовой борьбы пролетариата за его экономическое и политическое освобождение" -- значит совершенно не понимать происходящего у всех перед глазами.
Мало того. "Раб. Дело" выступает, как мы уже заметили, перед русской социал-демократией с требованием "свободы критики" и с защитой бернштейнианства. Очевидно, ему пришлось убедиться в том, что у нас несправедливо обижали наших "критиков" и бернштейнианцев. Каких же именно? кто? где? когда? в чем именно состояла несправедливость? -- Об этом "Р. Дело" молчит, не упоминая ни единого раза ни об одном русском критике и бернштейнианце! Нам остается только сделать одно из двух возможных предположений. Или несправедливо обиженной стороной является не кто иной, как само "Р. Дело" (это подтверждается тем, что в обеих статьях десятого номера речь идет только об обидах, нанесенных "Зарей" и "Искрой" "Р. Делу"). Тогда чем объяснить такую странность, что "Р. Дело", столь упорно отрекавшееся всегда от всякой солидарности с бернштейнианством, не могло защитить себя, не замолвив словечка за "самых отъявленных бернштейнианцев" и за свободу критики? Или несправедливо обижены какие-то третьи лица. Тогда каковы могут быть мотивы умолчания о них?
Мы видим, таким образом, что "Р. Дело" продолжает ту игру в прятки, которой оно занималось (как мы покажем ниже) с самого своего возникновения. А затем обратите внимание на это первое фактическое применение хваленой "свободы критики". На деле она сейчас же свелась не только к отсутствию всякой критики, но и к отсутствию самостоятельного суждения вообще. То самое "Р. Дело", которое умалчивает точно о секретной болезни (по меткому выражению Старовера) о русском бернштейнианстве, предлагает для лечения этой болезни просто-напросто списать последний немецкий рецепт против немецкой разновидности болезни! Вместо свободы критики -- рабская,.. хуже: обезьянья подражательность! Одинаковое социально-политическое содержание современного интернационального оппортунизма проявляется в тех или иных разновидностях, сообразно Национальным особенностям. В одной стране группа оппортунистов выступала издавна под особым флагом, в другой оппортунисты пренебрегали теорией, ведя практически политику радикалов-социалистов, в третьей -- несколько членов революционной партии перебежали в лагерь оппортунизма и стараются добиться своих целей не открытой борьбой за принципы и за новую тактику, а постепенным, незаметным и, если можно так выразиться, ненаказуемым развращением своей партии, в четвертой -- такие же перебежчики употребляют те же приемы в потемках политического рабства и при совершенно оригинальном взаимоотношении "легальной" и "нелегальной" деятельности и проч. Браться же говорить о свободе критики и бернштейнианства, как условии объединения русских социал-демократов, и при этом не давать разбора того, в чем именно проявилось и какие особенные плоды принесло русское бернштейнианство, -- это значит браться говорить для того, чтобы ничего не сказать.
Попробуем же мы сами сказать, хотя бы в нескольких словах, то, чего не пожелало сказать (или, может быть, не сумело и понять) "Р. Дело".