Рецензия к книге Анны Политковской «Вторая Чеченская» опубликованная в газете «Час Пик».
Насчет художественных особенностей — не скажу. Тут я — пас! Практически не вижу. Не исключено, что их и вовсе нет. То-то все и помалкивают об этой книге. На франкфуртской ярмарке специально запретили о ней разговор. Не вписывается, должно быть, в дискурс женской прозы или еще в какой-нибудь дискурс.
И вообще: читаешь, читаешь — ни малейшего удовольствия. Сплошь убийства да пытки.
Нет, я понимаю, сама по себе жестокость в любой литературный дискурс вписывается, и даже очень, — хлебом нас не корми, а дай почитать про убийство; на изнасилованиях и то многие ловят катарсис. Но, как говорится, все дело в хронотопе. Когда пытают и насилуют сочиненного персонажа в художественном пространстве-времени под звуки выразительно-образной авторской речи, причем эпизод явно способствует повышению сюжетного интереса, — это одно. Это называется — искусство слова. За него полагаются премии, поскольку оно скрашивает нам жизнь и в принципе могло бы даже повысить производительность нашего труда, хотя кому он нужен...
Но Анне Политковской ничего хорошего не полагается. Ее книга глубоко разочаровывает. О производительности труда над этой книгой противно думать. Потому что она рассказывает о каких-то совершенно никому не интересных настоящих убийствах, изнасилованиях и пытках. Абсолютно не художественных. Реальных, как погода.
Черт знает какая бестактность! Только, кажется, все согласились, что ничегошеньки знать не знаем, ведать не ведаем... Ну, нет информации, вот и не возникаем, а не потому что подлые... Жизнь и так трудна. Сузим радиус тревоги. Даешь отделение совести от государства!
Но вот появляется эта Анна Политковская — и в каком же мы положении по ее милости? Случись, к примеру, завтра или хоть через двадцать лет Нюрнбергский или Гаагский какой-нибудь трибунал, вызовут вас или меня свидетелем, спросят: как же вы, такой просвещенный, в художественных особенностях разбираетесь, а ни словечка не проронили, когда этих самых чеченцев, не разбирая пола-возраста, ваше государство истребляло, как клопов? Разве протестовать — хотя бы тайным голосованием — было так уж опасно? Или вы тоже не считали их за людей? Или вы сами не люди? А как же ваша знаменитая культура, ваша единственно верная религия, правдивый, могучий язык, полцарства небесного за слезинку ребенка, фуё-моё? Отвечайте, короче, отчего вам было наплевать и вы жили-поживали, как будто все в порядке?
А мы уже не сможем, по примеру послевоенных немцев, блекотать: мол, какие концлагеря? какие массовые казни? первый раз слышу... В нашем славном городке Дахау ничего такого не было; встаешь утром — птички поют, из трубы на горизонте идет дымок, — откуда я знал, кого там жгут? от нас все скрывали... Цензура, блин.
Точно: припозднились мы с цензурой. Как предъявят на процессе вот эту самую книжку (экземпляр-другой ведь сохранится все равно, что ни сделай) — так и нечем крыть. Всё мы знали, конечно, и без Политковской: прекрасно представляем себе, что бывает с безоружными людьми, когда вооруженным все дозволено. Бывает — наведение порядка.
«Ритуал a la «37-й год» — бесследные ночные исчезновения «человеческого материала».
По утрам — раскромсанные, изуродованные тела на окраинах, подброшенные в комендантский час.
И в сотый, тысячный проклятый раз — слышу, как дети привычно обсуждают на сельских улицах, кого из односельчан в каком виде нашли... Сегодня... Вчера... С отрезанными ушами, со снятым скальпом, с отрубленными пальцами...
— На руках нет пальцев? — буднично переспрашивает один подросток. — Нет, у Алаудина — на ногах, — апатично отвечает другой».
«Иса живет в Сельментаузене. В начале февраля он... попал в концлагерь на окраине Хоттуни. Об его тело тушили сигареты, ему рвали ногти, его били по почкам наполненными водой бутылками из-под пепси. Потом скинули в яму, именуемую «ванной». Она была заполнена водой (зима, между прочим), и вслед сбрасываемым туда чеченцам швыряли дымовые шашки.
Их было шестеро в яме. Не всем удалось выжить.
Офицеры в младших чинах, проводившие коллективные допросы, говорили чеченцам, что у них красивые попки, и насиловали их. При этом добавляли, что это потому, что «ваши бабы с нами не хотят».
«Мечеть, конечно, самое лучшее здание в селе. Отремонтированные стены, красивая свежевыкрашенная ограда. Солдаты пошли в мечеть, а может, это были и офицеры. И там, в мечети, взяли да нагадили. Стащили в кучу ковры, утварь, книги, Коран, конечно, — и свои «кучи» сверху наложили».
«29 января (2002-го. — С. Г.) Лиза Юшаева, беременная на последнем месяце, стала рожать — это часто случается неожиданно и уж совсем не зависит от сроков «зачистки», установленных генералом Владимиром Молтенским. Родственники Лизы побежали просить военных, стоящих в оцеплении, пропустить роженицу в больницу — но те долго не разрешали. Женщины их громко стыдили, мол, у вас есть матери, жены, сестры. А они отвечали... что приехали сюда убивать живых, а не помогать рождающимся.
Так и получилось: когда военные смилостивились, Юшаева не смогла пройти пешком необходимые 300 метров до больницы. Родственники стали договариваться заново — теперь уже о машине. Наконец Лизу подвезли к больнице. Но там стояло уже совсем другое оцепление и другие бойцы. Не вникая в детали, они привычно поставили и водителя, и Лизу к стене — в позу пойманного боевика, руки вверх, ноги в стороны. Какое-то время Юшаева еще выдерживала эту «стенку», а потом стала оседать — вскоре ребенок явился на свет, но мертвым».
«Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла... И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга пыхтит по дороге парочка БТРов. На броне — федералы. Среднего возраста мужики, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пассионарные, крепкозубые. В масках, косынках, с автоматами и гранатометами, направленными на толпу. Хохочут до судорог... Тычут пальцами в обрезанных перчатках — все больше на «Верните мою маму!»... неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей».
Довольно, не правда ли? Сколько можно! Даты, фамилии, справки, фотографии, списки убитых, подробности издевательств. Риторические вопросы, типа кто конкретно виноват.
Художественных особенностей — просто ноль. Можно и не читать. А прочитав — спокойно жить дальше.