«Катынь»

Как это часто бывает в подобных историях, все началось с бессонницы. Три дня и три ночи Павел Кимович Фодин не мог сомкнуть усталых глаз. Даже безотказные таблетки феназепама почему-то не оказывали никакого воздействия на его истощенную нервную систему.

Не исключено, что это была цена за триумф на Московском театральном фестивале, и очередной «Золотой софит». А может быть, сказывался возраст и невоздержанности далекой молодости. Да, здоровье у Павла Кимовича явно шалило, и поэтому маститый режиссер, один из общепризнанных корифеев русской сцены последнего десятилетия, без колебаний принял предложения старого друга, посетить его поместье Дамасково где—то в далекой русской провинции.

Фодин отправился в путь сразу после приему у патриарха в Новом Иерусалиме, где Павел Кимович был удостоен ордена св. мученика Трифона за борьбу с алкоголизмом в театральной среде. Путь в имение приятеля оказался неожиданно долгим. Небывалая августовская гроза задержала приземление его рейса. Ураганный ветер и разверзшиеся хляби небесные приковали к земле вертолет, который должен был отвезти Павла Кимовича в поместье, где его ждали простые мужские развлечения — охота, водка и банька. Пришлось заночевать в провинциальной гостинице, старом «сталинском» здание 1953 года постройки с облупившимися колоннами, потертыми коврами и чудом уцелевшими коридорными бабушками.

Сон все не шел, и Павел Кимович решил посвятить уходящие ночные часы работе. После московского триумфа, режиссер имел долгую беседу с представителем кремлевской администрации пожелавшим остаться неизвестным. Последний, отметив несомненный талант мастера, посетовал на тяжелую ситуацию складывающуюся на идеологическом фронте. Сталинизм наступал по всем направлениям. Все попытки переломить ситуацию, предпринимаемые лучшими творческими силами России терпели неудачи. О провале фильма «Цитадель» Никиты Михалкова, Павел Кимович вероятно был в курсе. Режиссер, участливо покачал головой. Недавно ему попалась на глаза восторженная рецензия на этот картину Валерии Новодворской, и он мог представить масштаб творческой катастрофы коллеги. Но представитель Кремля был холоден и готов к продолжению борьбы. Еще не все потеряно. Пора нанести удар по врагу последний оружием — палицей Мельпомены. Необходима новая грандиозная постановка, которая выведет общество из состояния летаргии. Надо потрясти россиян ужасом преступлений тирана, чтобы они безропотно приняло новый пакет антикризисных мер, которые готовит правительство. «Антикризисных мер? — Да, Павел Кимович, все очень плохо. И советую Вам запомнить совет Прохорова: 50% — в долларах, 50% — в евро и сухой паек на три года.»

Грустные думы о будущем российской демократии и бремя ответственности давили на Фодина тяжелее самой высокой горы кавказского хребта. «Кого же поставить?» — думал он. «Гроссмана? Да, нет его уже Додин который год гоняет. Солженицына? Б…р. Может Суворова? «Ледокол?»

В апартаментах Павла Кимовича, где некогда останавливались первые секретари обкома, царил полумрак, а за окном бушевала гроза. На экране древнего гостиничного телевизора, черно—белые лебеди выводили замысловатые па у заколдованного озера. Режиссер нервно ходил по комнате из угла в угол, когда внезапно комнату осветила белая вспышка электрического разряда, а затем под сокрушающий раскат близкого грома все вокруг погрузилось во тьму…

…Из шокового состояния Павла Кимовича вывел запах дыма. Сначала он подумал, что речь идет о горелой проводке, но спустя несколько секунд Фодин отчетливо уловил аромат сгоравшего табака. Чиркнула спичка. Сквозь мглу блеснул огонек. За ним в полумгле очертился приземистый силуэт.

«Электромонтер?», — подумал Павел Кимович — «Шустрые они тут в этом Мухосранске».

—Это таварыщ Фодин, нэ электрамнтер.

Таинственный силуэт двинулся вперед и оказался в полосе света от уличного фонаря. Перед Фодиным стоял персонаж его недавних дум – невысокий, усатый человек с рябым лицом, одетый в френч защитного цвета, кровавый диктатор и палач Иосиф Сталин.

—А Ви таварыщ Фодин смотрю из пуглывых…

Как не парадоксально, явление товарища Сталина в провинциальном гостиничном номере не показалось Павлу Кимовичу чем—то неуместным. «Вероятно, они там в Кремле уже кастинг на главную роль объявили. Как он только здесь меня разыскал?» Фодин усмехнулся:

—Извините, товарищ Сталин, я Вас в гриме не узнаю. Кто вы? Олег Меньшиков? Федор Бондарчук?

Сталин ухмыльнулся в усы, и присел на диван.

—Да Ви Гадая пересмотрели таварищ Фодин… Скажыте, за что Ви миня гоните?

От слов лучшего друга советских массовиков—затейников повеяло замогильным холодом. «Не кастинг это, нет не кастинг. Дверь изнутри была заперта. Как он сюда попал… Но не может быть, или может?… Путин – сукин кот, до чего страну довел, в отеле переночевать нельзя, чтобы Сталин в номер не вломился.»

—Рад, что Ви все поняли таварищ Фодин, да, да по вашему лыцу вижу. Так скажыте, какая у Вас проблема с таварищем Сталиным? Какые у Вас к таварищу Сталину претензии?

«Попал, попал», — отчаянно подумал Фодин.— «Провал во времени. Там у него, наверное, и Берия за дверью. Или Ежов». Режиссер почувствовал неприятную тяжесть в ногах и желудке. «Может быть, броситься на него? Убить гада? Спасти Россию? Да нет, этот кавказский экспроприатор, наверное приемчики всякие знает. А в сапоге нож спрятан».

—Претензии? Вы говорите претензии? – голос режиссера прозвучал немного истерично, с надрывом. – Палач! Кровавый убийца! Сколько миллионов лучших людей ты изничтожил тиран!? Да я тебя, сейчас своими руками…

—А Вы нэ нэрвничайте таварищ Фодин, — с усмешкой заметил Сталин, — ищ какой горячий парень! Хатя панимаю, челавек Ви творческий, в тиетре работаете. Нэрвная работа, тажёлая. Нэбось матом прикрикнуть приходиться?

—Приходится – машинально ответил Павел Кимович, поражаясь тому, насколько Сталин владел спецификой режиссерской работы.

—Вот видете, таварищ Фодин. Профсоюз, я помню, Вам сильно мешал, с дэрэктором Ви были на ножах, артистам в 90—ее зарплату нэ платили. Но ничэго? Справились? Как Ви там одного, другого, даже я поражался… Гаворят чэловека два—три у Вас даже повесилось?

[Zoom]

—Я своих висельников не считаю, — угрюмо и твердо отрезал Павел Кимович. – Повесился, значит слабак, лузер и бездарь.

—Значыт, нэ счытаете, — подытожил вождь. – У Вас труппа 200 чаловек, и Ви покойников не считаете, ну а миня, била труппа чуть побольше, 200 миллионов чаловек, так как я мог за всеми уследить? Я что, сторож брату моему?

Логика художника, столкнувшись с доводами старого семинарского софиста, забуксовала. Обычно, Павел Кимович выходил из подобных логических тупиков при помощи легкой истерики, но сейчас ему отчаянно не хватал воздуха для ультразвуковой контратаки. Он лишь вытаращил глаза и стал как жаба отчаянно открывал и закрывал рот.

Но Сталин, режисер московских процессов, вошел в роль обличителя и не унимался:

— Людей, эму видите-ли жалко, дэтей малых. И мнэ жалко било, таварищ Фодин. А што делать? Надо било экономику страны впэред двигать, Гитлера победить. А Вам било жалко тэх кто в 90—ее ради вашего рынка в могилу легли? Нэт? Так какие притэнзии у Вас к таварищу Сталину?

Фодин механически кивнул. В контексте 90—хх он испытывал сожаления только о том, что в то время не заказал знакомым кунцевским ребятам, пару критиков, которые несколькими годами позже изрядно попили его кровь, заняв ответственные посты в министерстве культуре.

— В-общем, таварищ Фодин, делаю Вам мое последнее предубреждение. А дальше с Вами уже Лаврэнтий разбираться будет. Стыдно, таварищ Фодин, стыдно. Об отце бы подумали, а то яки Хам библейский или Абуладзе какой—то вэдете себя…

«Отец? А причем тут отец?» — мысли Павла Кимовича смешались. Рано умершего родителя он почти не помнил, хотя если верить матери, именно благодаря ему, они перебрались в Москву где получили трехкомнатную квартиру на Арбате. В памяти мелькали лишь смутные картины приходившего под утро папы, который тщательно мыл руки и прикладывал полусонного Павлика к холодному лбу. Позже, в университете и в годы бурной театральной карьеры, Фодин говорил всем, что отец пал жертвой кровавого режима. Иначе ведь и быть не могло, ведь тогда хорошие люди своей смертью не умирали…

Внезапное озарение принизило сознание Павла Кимовича:

— Папа… Отец… Иосиф Виссаринович… Отец родной… — глаза застилали слезы, на язык лезли бессвязные строки «…и вождь орлиными очами…» — Прости! Помилуй! Мена кульпе! Да! Да! Ты наш отец! Мы все вышли из твоей шинели!

Хотя тень вождя снова канула в Лету, режиссер рухнул на колени. Руки сами по себе рванули на груди дорогую итальянскую рубашку. Больше всего на свете, Павле Кимович хотел найти свой партбилет, но маленькой красной книжки не было. Подобно многим другим творцам, он сжег ее перед телеэкраном в далеком 1990—ом году….

Павел Кимович так и не доехал до дачи друга. С первыми лучами солнца он покинул отель и за полдня, не жалея средств, вернулся в Москву. Встретившие его друзья, близкие и коллеги не узнали Фодина. Он помрачнел, лицо приобрело какие—то омертвевшие черты, в волосах проступила густая седая прядь. «Инсульт наверно пережил», — злорадно шептались доброжелатели.

Еще спустя несколько недель, по театру, где Фодин 29 лет работал бессменным художественным руководителем, поползли дикие слухи. Одна гардеробщица по большому секрету рассказала, что видела Павла Кимовича в маленькой церквушке на окраине, где тот распластавшись крестом лежал перед иконой Сталина уходящего от св. Матроны Московской. Благоразумные люди отмахнулись от этого слуха в виду его очевидной нелепости. Еще через неделю, Фодин улетел в Грузию. Это решение худрука было воспринято с пониманием. «Здоровье Павел Кимович полетел подправлять» заговорили в театре. «Саакашвили пригласил» — отметила либеральная пресса. Но Павел Кимович не задержался в Тбилиси, и не завернул в Батуми. Его стопы были направлены к маленькому домику в Гори, около которого в течение трех дней и трех ночей он стоял босой и в одной рубахе, совсем как Генрих IV у стен Каноссы. Смотрители музей не прогоняли странного русского. После 1991 года, таких посетителей к дому—музею Сталина приезжало немало.

В Москву, режиссер вернулся собранный и сжатый как натянутая струна балалайки. Через два дня после возращения, на общем собрание труппы, Фодин заявил, что его следующая постановка будет посвящена Катынскому расстрелу.

Весть о том, что великий русский режиссер поставит спектакль посвященный польской трагедии, за считанные часы стала главной культурной новостью столицы. Рукопожатная общественность ликовала, в то время как сталинисты в бессильном гневе клеймила Павла Кимовича отступником, грузинским шпионом и чеченцем по бабушке. В полном отчаяние, патриотические историки, попытались раскрутить версию, что польские офицеры, были не расстреляны, а покончили с собой от позора, поскольку не сумели защитить отчизну. Но ревизионистов никто не слушал. Зрители прогоняли их свистками даже с передач Сванидзе.

Но Фодину было не до шума прессы. Каждой клеткой своего тела, каждой частицей своей души он ушел в работу над спектаклем. Для новой постановки были приглашены известнейшие актеры, которые не только блистали талантом, но и были известны твердыми демократическими убеждениями. Невиданный тридцатимиллионный бюджет спектакля, выделенный не без помощи комиссии по десталинизации, был освоен до копейки. В массовку, были приглашены новые, никому неизвестные люди, с хмурыми лицами — идеальные типажи кровавой сталинской эпохи. Артисты, рабочие сцены, администраторы, забыв о личной жизни и выходных, посвящали дня и ночи реализации творческого замысла режиссера. Лишь один замначальника международного отдела (историк по образованию), полазив по сцене и посмотрев репетиции, внезапно подал заявление об уходе по собственному желанию, и уехал простым землекопом на два года в археологическую экспедицию за Урал.

Премьера «Катыни» в постановке Павла Кимовича Фодина состоялась ровно через год, после возвращения режиссера из Грузии. Разумеется, билеты на первый спектакль легендарный постановки приобрести в открытой продаже было невозможно. Их распределяли по личному указанию Фодина. Только богатейшие бизнесмены, либеральные политики, известнейшие правозащитники, журналисты «Эха Москвы» и прогрессивные критики могли удостоиться чести лицезреть спектакль века. «Катынь» собиралось посетить в полном составе и все польское правительство, но Фодин отклонил лестно предложение, вежливо заметив, что для польских друзей он постарается привезти спектакль специально в Варшаву.

В день премьеры в фойе театра Фодина рябило глаза от драгоценностей дам. Вышколенные администраторы в форме НКВД распространяли шикарно изданные буклеты спектакля, стилизированые под приговоры «троек». Жарким шепотом, из уст в уста, гости передавали слухи о небывалых творческих находках режиссера, благодаря которым будет достигнут невиданный эффект соучастия между зрителями и действием на сцене.

После третьего звонка двери зала плотно закрылись. Администраторы в зеленых гимнастерках и синих фуражках встали у дверей, скрестив руки за спиной. Глаза зрителей устремились на сцену.

Как всегда в спектаклях Павла Кимовича действие разворачивалось динамично и стремительно. Спектакль шел без антракта. Вот лучшие люди Речи Посполитой наслаждаются французской булкой на веранде родных пенат. Затем следуют ужасные сцены войны, когда мужественные польские уланы обращают в бегство панцердивизии вермахта. Уже совсем немного остается до победы, но тут вероломный Сталин нанес удар Польше в спину. Герои—офицеры оказываются в советском плену. Зрители вжались в кресла, ожидая неминуемой кровавой развязки.

Под звуки полонеза Огинского, палачи НКВД взяли героев под руки, и по одному увели их через оркестровую яму в трюм под сценой. Прозвучали хлопки выстрелов. Аплодисменты и истошные крики «браво» потрясли старинный зрительский зал, но это был еще не конец. Облаченные в НКВДшную форму артисты массовки направились в зал, где вежливо, но твердо стали брать зрителей под руки. Один за другим почетные гости конвоировались через сцену во тьму трюма, где раздались новые залпы. Публика уже рукоплескала стоя. Так вот он гениальный замысел режиссера! Все они не только зрители, но и жертвы! Отдельные солидные господа срывались с мест и пытались отдаться в руки артистов без очереди, на что те мягко, с мягким южным говором, отвечают — «Та вы только не торопитесь, еще успеете…» Но постепенно забрали и их. Аплодисменты слабели по мере того как пустел зал. Наконец последний зритель скрылся под сценой. Сухо щелкнул одиночный выстрел, и упавший занавес скрыл место трагедии. Недавно принятые на работу актеры массовки, люди с мрачными лицами, оставили костюмы энкавешников в гримерке, и через служебный ход разошлись в неизвестном направление.

На улице персональные шофера и охрана еще долго дожидались своих хозяев…

В это время Павел Кимович дремал в кресле старенького Ил-62, летящего в Пхеньян. Во сне он бежал по залитому солнцу цветочному полю. Справа, его держал за руку отец — молодой, подтянутый в стильной синей форме. Слева, его руку сжимал ласково прищурившийся товарищ Сталин. Невдалеке, на зеленом холмике сидел Лаврентий Павлович, и плел букеты из ромашек.