«Глазами эксплуататора»

20 ноября в российский прокат вышел фильм Кена Лоуча «Это свободный мир». Со сценаристом картины Полом Лэверти побеседовала Мария Кувшинова.

Фильм «Это свободный мир» Кена Лоуча был показан в конкурсе позапрошлого Венецианского кинофестиваля, но появившись в нашем прокате только год спустя, он неожиданно попадает в очень любопытный контекст.

Заключенный Ходорковский рассуждает о необходимости «левого поворота». На фоне мирового финансового кризиса Америка выбирает президентом человека, от которого ждут восстановления справедливости. Почти одновременно с фильмом Лоуча вышел русский перевод книги Наоми Кляйн "Доктрины шока — безжалостная критики идей Чикагской экономической школы, сильно повлиявших на Пиночета, Рейгана, Маргарет Тэтчер, Джорджа Буша (обоих) и российских реформаторов 90-х годов. «Дикий рынок», который с подачи Нобелевского лауреата Милтона Фридмана, долгие годы многим представлялся абсолютным благом, Кляйн разоблачает как корпоративисткую версию экономического фашизма.

Еще вчера Кена Лоуча считали «последним социалистом», реликтом идеологичской борьбы XX века. Но сегодня, когда мы наблюдаем рецидив (а может быть, возрождение) идеологического сознания, его левизна уже не кажется такой уж старомодной.

Главная героиня фильма «Это свободный мир» — молодая женщина, которая открывает собственное рекрутинговое агенство для иммигрантов и быстро сталкивается с необходимостью постоянных компромиссов с законом и совестью. О новом пролетариате, эксплуататорах и левой идее о мы поговорили с постоянным соавтором Кена Лоуча, драматургом Полом Лаверти, который получил за сценарий фильма «Это свободный мир» приз Венецианского кинофестиваля.

— Политическая борьба, борьба идей — кажется, это что-то из XX-го века. Вас с Лоучем часто упрекают в старомодности?

[Zoom]

— Мне-то как раз кажется, что наши фильмы — стопроцентно современные. Этот, например, отражает то, что я обраружил, когда исследовал изнанку англо-саксонской модели цивилизации, которую мы все привыкли считать самой лучшей. Newsweek или, там, Time Magazine, называют образцом для подражания то, что происходит в Лондоне — прогрессивном мегаполисе с большими возможностями. Но возможности не так велики для рабочих, которые работают тут по две смены и живут в бараках на стройплощадке.

— То есть, левые идеи — злободневны.

— Человечество всегда задавалось вопросом, как максимизировать прибыль, нужно ли делиться ресурсами? Но контраст между богатым меньшиством и бедным большинством никогда не был таким разительными, как сегодня. Никогда. Это ведь не плод моего воображения — пять сотен белых мужчин контролируют половину всех ресурсов на нашей планете. Звучит как фантастика, но это правда. Я недавно слышал в новостях про большую сеть лондонских пабов, Punch Taverns, там был топ-менеджер… Я не помню сколько он зарабатывал в абсолютных цифрах, но помню, что его годовой доход равнялся доходам 1114 рядовых сотрудников сети. Если про это карикатуру нарисовать, скажут — гротеск. И такая ситуация поощряется обществом, потому что да, это талант — подняться так высоко. Но аккумуляция средств в одних руках — яд, разъедающий общество.

— В экспулатации человека человеком нет ничего нового.

— Да, разумеется, это вечные вопросы. Шекспир писал о жадности и эгоизме. Мы можем вернуться в индустриальный Манчестер 80-х годов XIX века — там было фактически гетто для рабочих, лачуги, ужасный травматизм. Но и сегодня, где-нибудь в Бангладеш мы найдем такие же гетто, в которых работают люди, обслуживающие, например, глобальные ритейлинговые сети — Tesco, Play Mart… Когда видишь, в каких условиях они работают, кажется, что у них XIX век еще не закончился.

— Есть еще Китай…

— Каждый, кто следит за новостями, знает, как быстро Китай стал экономической сверхдержавой. Я тоже потрясен его успехами. Но мы знаем и то, что китайские рабочие заплатили за это процветание страшную цену. Режим называет себя коммунистическим, но ведь это капитализм, причем довольно зверский. Я восемь лет назад ездил по Гуанджоу, помню фабрику, на которой 25 тыс. рабочих работали шесть дней в неделю и жили там же, где работали.

[Zoom]

— Собственно, из вашего фильма понятно, что ситуация в цивилизованных странах с долгими традициями демократии и профсоюзной борьбы тоже обстоят не лучшим образом.

— Когда мы готовились к фильму, то ездили в промышленные города — Абердин, Глазго, были в деревне. В Бирмингеме я встретил бригаду из двадцати польских рабочих, они мне такие истории рассказывали — чистый «Монти Пайтон», только очень страшный. Полное ощущение, что сто пятьдесят лет профсоюзной борьбы, достижений в области безопасности труда, медицинской помощи, гарантий — они просто испарились в один момент. Ничего этого больше не существует. Но борьба продолжается, она носит постоянный характер, многие годы или столетия — это всегда так: шаг вперед, два шага назад.

— Вы говорите, что вам рассказывали страшные истории, но ведь в фильме ничего такого страшного не происходит. Там не описываются вопиющие случаи. Просто молодая женщина вынуждена идти на ряд компромиссов.

— Да, бывают примеры и похуже — вплоть до рабства, насилия. Можно было придумать что-то гораздо более драматическое, но мы хотели взять историю, которая была бы близка к норме — так, мне кажется, проще понять логику системы. Принципиальным было решение взглянуть на проблему глазами Энджи — эксплуататора, а не жертвы. Я, честно говоря, долго не представлял, как вообще подступиться к проблеме, пока внезапно у меня в голове не возникла Энджи.

— Вы впервые взглянули на мир глазами эксплуататора?

— Не совсем так. В «Хлебе и розах» была героиня — Роза, она абсолютно не хотела перемен, не верила в них. И у Розы, и у Энджи есть вполне объяснимые мотивы вести себя именно так, а не иначе.

— Вы, выходит, Энджи оправдываете. В конечно итоге, отрицательный персонаж в фильме один — система.

[Zoom]

— Я бы не стал определять это так механически — отрицательный персонаж, положительный. У нас у всех есть выбор. Подруга Энджи, Роуз, делает иной. Но ведь у Энжди и ситуация сложнее. Ей надо думать о будущем, у нее ребенок. А в Лондоне ведь как устроено: если у тебя нет денег на аренду жилья в приличном районе, твои дети автоматически не попадают в хорошую школу.

— Энджи — такая травестия феминистки. Она хочет быть такой же жесткой, как и мужчины.

— Это одинокая, смелая, очень способная женщина, которая живет по логике системы, которая, кстати, была создана другой женщиной — Маргарет Тэтчер.

— Но она способна и на добрые чувства.

— Она сентиментальна, правда ведь? Сентиментальность и жестокость — две стороны одной медали. Взгляните в глаза Джорджа Буша — он часто плачет.

— При личном контакте с несчастьем в Энджи как правило просыпается сострадание.

[Zoom]

— Ну конечно, так всегда и бывает. Ты сталкиваешься с чьей-то бедой на личном уровне и начинаешь задумываться о возможности какого-то коллективного усилия. Это мотивирует. Некоторые удивительные люди действительно умеют сопереживать рабочим в Бангладеш, но большинство из нас замечает что-то, только если это происходит по соседству. Когда закрывают публичную школу в вашем районе, или госпиталь. Или приватизируют библиотеку.

— Энджи ведь изначально использует поддельные паспорта, чтобы помочь семье нелегала из Ирана. А уже потом понимает, что это открывает новые возможности для ее бизнеса.

— Да, в фильме есть момент, когда хозяин фабрике рассказывает Энджи про своего приятеля, который устраивает на работу нелегалов. У него стоит инфракрасная машина, он паспорта просвечивает чтобы убедиться в том, что они поддельные. Человек с правильным паспортом работы не получит. С иммиграционными властями можно договориться, а нелегала с поддельным паспортом проще запугивать и контролировать. А потом Энжди узнает, что полиция обнаружила поддельные паспорта, но никого не посадили — только выслали предупреждение главе мафии. Решение приходит само собой. Она понимает, что так тоже можно. Это все реальные факты, мне полицейский офицер рассказал: действительно, обнаружили несколько сотен рабочих с поддельными паспортами — и послали главарю мафии письмо с предупреждением, что это нехорошо. Энжди говорит себе: «Ну, раз так, то меня точно никто ловить не будет». Для нее открываются новые возможности. Она использует свой шанс.

— Кстати, про иммиграционные власти. В фильме государство почти никак не проявляется. Его просто нет, только разве что в школе. Вы это намерено сделали?

— Ну, мы еще слышим о том, что иммиграционные службы планируют проверку трейлеров с нелегалами. Забавно, если поговорить с политиками, они скажут: «Ну, у нас же есть законодательство». Законодательство есть, но дьявол всегда в деталях. На практике выясняется, что на мелкие нарушения никто не обращает внимания — поэтому они начинают происходить повсеместно. В конечном итоге, благодаря тому, что делает Энджи — трудоустройство нелегалов, на которое власти закрывают глаза — позволяет сдерживать инфляцию, засчет эксплуатации дешевой рабочей силы. Такая ситуация всем выгодна. Сплошное лицемерие.

— Почему вы сделали акцент на том, что Энджи из пролетарской семьи, зачем ввели отца — рабочего на пенсии?

— Мне было интересно порассуждать о том, как восприятие мира разительно меняется от поколения к поколению. У отца Энджи всю жизнь была очень скромная работа, он не заработал денег — но они и не были ему нужны для того, чтобы сохранять чувство собственного достоинства. Знаете, по телевизору показывают рекламу компании Vodafone, там в конце бодрый слоган «Life is now». Вот это то, как живет Энджи. Все должно появляться очень и очень быстро. Если не появляется «прямо сейчас», чувствуешь себя обделенным. Чувствуешь беспокойство. Ее отец — человек, который всю жизнь работал на одной работе, он думает совсем по-другому. Модель современного мира — нечто совершенно противоположное тому, как строилась его жизнь, чему его учили в детстве. Это очень интересный конфликт мировоззренческих систем.

— Когда-то фильмы Лоуча приводили к положительным сдвигам в обществе, после Тэтчер все изменилось. Вы все еще верите, что фильм может что-то изменить?

— Сказать да — было чудовищным высокомерием. Не могу говорить за Кена, но это заблуждение, что фильм может всерьез влиять на ситуацию. Но я верю в цепную реакцию, в то, что, действуя сообща, можно изменить сознание. Иногда из сочувствия к другим, иногда из простого прагматизма. Мне кажется, наш фильм ставит некие ключевые вопросы, и никто не знает, как тот или иной зритель на него отреагирует. Может быть, кого-нибудь он сподвигнет на то, чтобы проверить, как обстоят дела в соседнем супермаркете. Во время работы над этой картиной меня, как писателя, очень подстегнуло внезапное осознание того, насколько наши жизненные запросы целенаправленно формируются извне — на всех уровнях. Надо решить для себя — я хочу этого вот на этих условиях? Я прихожу в магазин, покупаю что-то, и я должен знать, что это сделали люди из Бангладеш, которые получают 2–4 пенса в час, 22 евро в неделю — это если им везет. Иногда они получают и 12 за месяц работы. Надо решить, согласен я с этим или нет.

— В названии фильма слышится ирония…

— Разумеется. Свобода — это ценность, которая в современном мире попирается чаще всего.